спаси, но не сохраняй

Часть 24

 Антону бы ухватиться за что-нибудь, чтобы перестать падать, да только под ним дна нет. Он не помнит, как добирается до дома: как платит таксисту, как заходит в квартиру, и приходит в себя, только упершись носом в дверь. Его колотит с такой силой, что ключ попадает в замочную скважину попытки с седьмой, неприятно чиркая по поверхности. Тихо. Так тихо в квартире. А внутри атомные бомбы взрываются, аж уши закладывает. Он от стены к стене добирается до гостиной, не до конца уверенный в том, что закрыл входную дверь, оглядывает светлые стены, изящную мебель и прикрывает глаза, испытывая сильнейшее презрение к этой идеальности. Все на своих местах, все по правилам, по канонам, он живет в раю перфекциониста, замуровав себя в светлой коробке. Антон вдруг понимает, что у него от Арсения ничего не осталось, кроме следов на теле. Кровать убрана, посуда помыта и скрыта за стеклянными дверцами. Ни носка в сушилке, ни футболки в шкафу. Ничего от него. — Его... его зовут Арсений, и... у него блестящие рекомендации, — в голове набатом бьются слова Добровольского, и Антон, медленно скользя кончиками пальцев по идеально заправленному постельному белью, улыбается полусумасшедше. Конечно, у Арсения были блестящие рекомендации. За все четыре года нахождения Антона в модельном бизнесе он не сталкивался с человеком, подобным ему. Во всех смыслах. Он — профессионал своего дела, знающий, как подобрать ракурс, как показать модель наиболее выгодно, как построить композицию по-новому. — Других вариантов нет? — А что такое? Не нравлюсь? Не нравился. Сразу не понравился. У него глаза были слишком хитрые, лисьи, с прищуром, внутри что-то просило: «Держись подальше, не подпускай, придерживайся своих правил». И все равно рискнул. Пошел на поводу у Паши и согласился на нового фотографа. Антон даже знать его не хотел — только скрыться обратно в свою идеальную жизнь, где нет места огню в глазах и свету этой чертовой улыбки, на которую Арс не скупился. Он начал играть с ним еще тогда, когда, дразнясь, наклонял голову набок и кусал губы. Следил, оценивал, ковырялся внутри, пытаясь понять, как подобраться поближе, и поразительно быстро разобрался с тем, как к нему подступиться. Антон прекрасно помнит патоку в его голосе и ленивую интонацию, Арсений всем видом показывал, что он не так уж и дорожит этим местом и с легкостью уйдет, если Антон захочет. А он ведь хотел. Ему все в нем не нравилось — начиная с внешнего вида и заканчивая запахом. От него отвернуться хотелось, чтобы не ослепнуть, хотелось уйти и закрыть дверь перед носом, не пуская в свой устоявшийся мир. А потом посмотрел на Добровольского и не смог. Впустил. — Раздевайся. Его отвратительная любовь командовать. Арс ведь никогда по-настоящему заднюю не давал, даже если делал вид, что принимает точку зрения Антона, — он все равно делал по-своему и в итоге ставил перед фактом. Отсутствие понятия личного пространства. Никто и никогда не касался его так откровенно и самоуверенно, как Арсений. Он не спрашивал разрешения, не пытался показаться учтивым, он брал то, чего ему хотелось, и поступал в зависимости от своих желаний, никогда не думая об Антоне. А он поддавался, просто потому что порой не мог ничего сделать, задыхаясь от этой неправильной близости. — Ты красивый. С этого все началось. С первого банального комплимента, который Антон слышал тысячи раз за несколько лет. Со спокойного голоса, с пристального взгляда и обжигающего прикосновения к плечу. Одного слова хватило, чтобы Антону хотелось постоянно слышать именно от него, что он привлекателен. Он никогда не нуждался в подтверждении своей красоты, потому что был в ней уверен, так как проводил много времени перед зеркалом и тщательно следил за своим внешним видом, ведь продавал его снова, снова и снова. А это банальное «красивый» что-то надломило внутри, и хотелось услышать еще раз, чтобы мурашками покрыться и поверить, наконец, что он действительно такой, что он действительно желанный. В ответ же получал морозом по коже «вау, неплохо». — Я твой фотограф. Антон любит все держать под контролем, придерживаться четкого плана и просчитывать все на несколько шагов вперед. Но с Арсением никогда не получалось — он врывался в его жизнь, мысли, переворачивая все вверх дном, а потом улыбался лишь и желал спокойной ночи, словно не из-за него все стало рушиться. Он ведь не мог не понимать, как на него влияет? Он отдавал себе отчет в последствиях каждого слова, жеста и действия и все равно поступал так с ним снова и снова, пришивая намертво, по живому, без анестезии. — Интересный у тебя дружок. Я об Эдике, если что. — Вы... вы с ним общались? — Он захотел меня себе. Попросил поработать с ним. У Антона ноги подгибаются, и он падает в ближайшее кресло, прикрыв глаза. Он не в состоянии контролировать свое тело, дергающее в каком-то непонятном припадке, и может только зубы стискивать, чтобы сдерживать себя. Именно тогда все окончательно пошло не по плану, в тот самый момент, когда между ними встал Скруджи. До этого у Антона для Арса было презрение с отторжением в качестве десерта, а потом — калейдоскоп из чувств, первым из которых стала ревность. Антон даже сейчас ощущает ее привкус на языке, а тогда, глядя на Арсения, который непринужденно разглаживал свою одежду и лениво рассказывал ему о разговоре с Эдом, у него внутри все волнами шло от напряжения. Он не подавал вида, стараясь дышать как прежде спокойно, а хотелось стиснуть кулаки и по-звериному зарычать, потому что... мое. И ведь Арс видел все равно, заметил каждую напряженную мышцу и поджатые губы. — И... что ты ответил? — Что я твой. Столько вызова в голосе, столько огня в глазах, столько смысла в трех словах, что у Антона тогда в голове все взорвалось. А он даже взгляда от него оторвать не мог, потому что разучился в одно мгновение жить, потерявшись в реальности, которая сконцентрировалась на миг в глазах напротив. Он разглядывал Арсения в надежде увидеть, что тот привычно шутит или издевается, но видел только искренность и заинтересованность, которая била под дых, рискуя выбить остатки самообладания. Зачем ему это? Зачем он так себя с ним вел? Зачем все это говорил? Зачем смотрел так, что хотелось верить, что кому-то не все равно? А потом — Москва. И тот взрыв Арсения, когда внутри все смешалось от ярости в его голосе. Как он напирал, как кричал, как касался дерзко и почти грубо, вжимая в стену. Перед глазами все плыло, и хотелось спрятаться от этого взрыва, а Антон стоял и позволял осколкам лететь в него. — Ты не в облаках, Принц, ты наркоман, который потерялся в своей сюрреальности. Антон никогда не понимал, как Арсению удавалось так хорошо его чувствовать. С самой первой встречи он умудрялся копать так глубоко, что попадал практически сразу в цель и навылет, не оставляя за собой ничего. Он знал, что нужно сказать в той или иной ситуации, чтобы ответить было нечего, и оставалось только смотреть, задыхаясь и не понимая, как до сих пор справляется. — Почему мне кажется, что ты думаешь обо мне? Что, неужели ошибся? Ну, и ладно, я все равно знаю, что прав. Антон бы никогда не признался ему в этом, потому что его мысли, а точнее количество Арсения в них пугало до такой степени, что приходилось подолгу плескать себе холодной водой в лицо, чтобы встряхнуться и быть в состоянии работать. Он думал о его поведении, словах, жизненных принципах, внешности, их общении и никак не мог разобраться, когда окончательно утратил контроль. Для него никогда не было проблемой считать человека, его цели и помыслы, но с Арсением не срабатывало — иногда казалось, что его самого штормит, именно поэтому другим не под силу копнуть в его голову. Антон пытался все равно раз за разом, прикидывая варианты, оценивая ситуацию, стараясь подловить, но тот был то ли сумасшедшим, то ли гением. Впрочем, как известно, это две крайности одной сущности. И Арсений это явно понимал, потому что блестяще умудрялся включать дурака в моменты, когда ему это было выгодно. Он разыгрывал куклу, хлопая ресницами и глупо улыбаясь, чем выводил из себя, но выглядел слишком невинно, чтобы разводить скандал и требовать объяснений. По крайней мере первое время, потому что если сначала Антон ещё надеялся на то, что рано или поздно заинтересованность Арса в нем пропадёт, то потом, когда она лишь возросла и перешла даже во что-то большее, он просто не справился. — Я не понимаю, почему, когда речь идет о тебе, «мы» и «нас» звучит как-то странно? — Как-то странно? Не понимаю, о чем ты. — Ложь. Ты и сам это чувствуешь. Я вижу, как ты общаешься с другими людьми. Со мной все иначе. Это невозможно было не заметить. Арсений пытался найти подход ко всем, умело подбирая ключик ко всем членам команды: со Стасом и Лешей он обсуждал фотографии и делился с ними мнением касательно ретуши и обработки, Паше накидывал идеи для фотосессий, а также сливал инсайдерскую информацию из своих особых источников про компании конкурентов, Ире и Оксане дарил цветы и делал комплименты, однако держась в рамках приличия, а с ним... На нем он задерживал взгляд, и Антону этого хватало, чтобы метнуться на улицу перекурить или хотя бы подышать. Иногда Антону казалось, что для Арсения это просто игра, которая ничего не значит и просто дарит рабочим будням разнообразие. И за это его хотелось презирать всей душой, не понимая, за что он так с ним, почему именно он, когда он оставит его в покое и позволит восстановить равновесие. Раньше Антон бы сам справился: сократил бы время общения, старался бы игнорировать, нашёл повод для пресечения любого контакта, но с Арсением не получалось. По разным причинам. И одной из них был интерес, за который презирать уже хотелось самого себя. — Я очень хочу тебя ненавидеть, но иногда плохо выходит. Помоги мне определиться, кто ты для меня. Потому что я... я слишком запутался. — С этим тебе придется справиться самостоятельно. И, когда поймешь, не забудь сказать мне. Антон снова хрипло смеётся и сжимает виски. Почему Арсений так любил издеваться над ним? Чем он заслужил? Что сделал такого, что получал подобное обращение? Он ведь управлял им, как чертов кукловод, дергая за ниточки и плотоядно улыбаясь. Он понимал, что зацепил, заинтересовал, всколыхнул что-то внутри, и пользовался этим каждый раз, когда выдавалась возможность. Арсений часто осторожничал, крайне редко переходя черту и касаясь, но если это случалось... Антон всем существом ненавидит себя за то, что помнит каждую, даже самую малейшую близость: прикосновение пальцев к плечу, ладонь на спине, дыхание в затылок... — Зачем... ты делаешь это? — Потому что могу. И он действительно мог. Банально, шаблонно и клишированно до тошноты, но только он и мог. Даже Дима не мог, а Арсений — да. И он касался, давил, трогал, пускал мурашки по телу, напирал, смущал, вытягивал из него остатки нервов, все больше и больше выводя на эмоции, отчего Антону все сложнее было сдерживаться и контролировать себя. Антон не хочет помнить ту неделю в Москве, но она отпечаталась в памяти отчетливее, чем линии на руке. Несмотря на то, что это был далеко не первый показ, да ещё и не то чтобы слишком крутой, он все равно переживал и злился на себя за это, не понимая, почему не привык за столько времени. Он не нуждался в поддержке или помощи, потому что для него было не в новинку справляться со всем в одиночку, ему хватало одного стакана холодной воды и иногда сигареты, чтобы привести себя в порядок и быть готовым к показу. Но потом... — Расслабься. Ты справишься. Тогда Антон впервые осознал что-то ещё, увидел, ощутил — как угодно. Он смотрел в глаза Арсения, чувствовал, как его чуть холодные пальцы уверенно сжимают его кисть, успокаивающе поглаживая, и поверил в то, что тому действительно не плевать. Что он волнуется, он заботится, он переживает и хочет поддержать. И это было что-то особенное, потому что когда эти же слова ему говорил Добровольский, он понимал его мотивы и элементарное желание заработать на нем, но Арсений... Он же, по сути, ехал с ним, как сопровождающее лицо, и ничего не получал за этот показ, потому что был даже не обязан снимать его выступление. Он просто был... рядом? Вопросом «что они такое» Антон задавался все чаще, не понимая, перешли ли их отношения границы разумного или они все ещё просто коллеги. Казалось, Арсения тоже штормило, потому что на два шага вперёд он делал три назад и закрывался, хмуро глядя исподлобья и старательно избегая опасных тем. Он тоже был явно не готов разобраться со всем, потому что сам не понимал все до конца, а нести ответственность явно не собирался. Антон терпел, ждал, молчал, копался в себе снова, снова и снова, надеясь, что все само как-нибудь разрулится без его участия, но вместо этого лишь сильнее путался и глубже тонул. Он не хотел открываться первым, не хотел доверять, не хотел шагать в темноту, которую так долго боялся, пока не понял, что уже наполовину вошёл в неё, впустив в лёгкие запах одеколона Арсения. — Я запутался. Все пошло не по плану, как ты появился. Ты... другой. Ты загоняешь в тупик. Ты сбиваешь с толку. Ты... ты заставляешь чувствовать. — А... это плохо? — Это... да. Мой мир — устоявшийся. В нем все стабильно. В нем нет места для такого, как... ты. Антон снова оглядывает светлые стены своей комнаты, мебель, посуду, предметы интерьера, мысленно дорисовывает Арса, который только вчера был частью его мира, и понимает, что идеальная картинка рушится. До этого все было чётко, надёжно, продуманно, расставлено по местам, а теперь, вместе с этим ярким пятном, все идёт трещинами и кажется несуразным. Каким-то одновременно правильно-неправильным. Так вообще бывает? Дверца шкафа приоткрыта, и пустая полка зияющим ртом слепит куда-то очень глубоко. Антон освободил её за день до того, как предложил Арсению переехать к нему. Он был уверен в нем, в них, в своих чувствах, а сейчас... Сейчас все, что у него есть — это полка и тишина в квартире. Да ещё желание снова завернуться в свой кокон, и на этот раз не вылезать из него ни при каких обстоятельствах. Он знает — Диме не плевать, Паше тоже, может, даже Ире с Оксаной и Стасу, да и Лёше, Серёже, да только ему самому плевать. Снова он смотрит на себя в зеркало и видит отображение своих самых сильных страхов, которые клещами горло пережимают и цепко держат за лёгкие, контролируя каждый вдох. Когда-то, ещё в самом начале, он хотел, чтобы кто-то его отговаривал, чтобы убеждали, что он справится, что сможет жить и без этого, но потом понял, что сам разберётся со своей жизнью и стал воспринимать любые советы и попытки помочь в штыки. Зачем лезть в чужую жизнь? Он в достаточно трезвом уме, чтобы отдавать себе отчёт в действиях и решениях. Он справится. Всегда справлялся. — Кому какое дело до того, умру я или нет? Ты пытаешься делать вид, что тебе не все равно, но на самом деле... — А ты не задумывался о том, что я не делаю вид? Это был запрещённый прием. У Антона тогда перед глазами все поплыло, как во время приступа, и он нормально среагировать не смог, потому что поверил, потому что позволил себе мысль, что Арсу действительно не все равно, что он для него, за него и с ним, что не один, что можно опереться, что можно отпустить свои страхи и попробовать все исправить. Антон ведь не неправильный. Он не больной, не сумасшедший, не прокаженный, не испорченный, он просто потерянный, он просто слишком внутри — страхов, переживаний, неуверенности в следующем шаге. Ему казалось, что так у него будет больше шансов на выживание, что своей болезненной уникальностью он отвоюет себе место под солнцем и сможет, наконец, вдохнуть полной грудью. Но остальные ведь не понимают, поэтому для них он — Белый Принц, зазнавшийся идиот, который решил выехать за счёт своей болезни и игры со смертью. Только все сложнее. Гораздо сложнее. И больнее. Но, казалось, Арс понял. Прочувствовал, копнул, осознал и вошёл следом за ним в мутную воду. Его хотелось вытолкнуть, потому что это его личное болото, его выбор, его решение, его жизнь. Он нашёл себе относительно устойчивую кочку и раскачивался, балансируя на грани, стоя по горло в кислоте из собственных страхов. А Арс дёрнул вверх и пригвоздил к себе. — Повтори еще раз, что я тебе противен. Антон тогда впервые осознал, что его влечёт. К глазам, к губам, к телу, к нему. Тянуло вопреки всему, хотел так сильно, что почти сдался, и думал только о том, что на все бы согласился ради одного прикосновения губ, потому что опасно-близко, потому что мучительно-горько, потому что тошнотворно-необходимо. И по наклонной — восторженные глаза Арсения и их блеск после первого показа, двусмысленные фразы и натянутая неловкость во время прогулок и в номере, переглядки в машине и озноб от малейшего прикосновения. Обычно уверенный Арсений казался потерянным, и Антон невольно торжествовал, потому что наконец-то они были на равных. Ведь у него внутри все было похоже на зажеванную в принтере бумагу. Арсений прятал глаза, наблюдал исподлобья, все чаще выходил из номера, не желая оставаться с ним наедине, или подолгу сидел на балконе, не шевелясь. Антон бы все отдал, чтобы залезть в его голову в этот период, потому что все бы стало проще, потому что он бы нашёл ответы на свои вопросы, потому что было бы понятно, как следует действовать дальше. — Ты и я... Мы перешли границы, это факт. Не знаю, в чем причина, но... Нужно прекратить это до того, как все зайдет слишком далеко. — Слишком далеко — это как? Что по-твоему «слишком»? Что станет точкой невозврата? После чего мы не сможем быть прежними? Ответь мне, Арс, я хочу это услышать... Тогда внутри что-то надломилось у обоих. Потому что ближе, чем обычно, откровеннее, честнее, глубже, опаснее. Той ночью все могло случиться. Антон назвал Арсения смертью, огнём и был готов гореть, если бы тот не отступил. Антон бы шагнул с края, он бы прыгнул, он бы себя вывернул, лишь бы вспомнить, что значит быть живым, он бы отдал, и, он уверен, Арс бы взял, потому что Антон видел его глаза, видел то самое пламя, которое гарью перебивало кислород, но только Арсений раскрыл перед ним свои карты и Антон понял, что безбожно проиграл. — Хочу... Но тебя, а не это тело. Я... не буду... трахать... скелет... Та самая точка невозврата. Антон злился, так сильно злился, что едва хватало сил стоять. Слова били навылет, пробивали грудную клетку, выворачивали наружу всю гниль, что так долго скрывал. Он тогда снова хотел возненавидеть, отречься, забыться, уйти куда-нибудь. Только вот... куда? Если уже под кожей. Он лишь принял, а после — и понял. Понял, что Арсений подразумевал под своими словами. Сразу не получилось — сразу хотелось кричать и обвинять в том, что по живому пришил к себе, не давая даже из головы выкурить, а после осознал — значит, волнуется, значит, хочет помочь, значит... дорожит? Напрямую ближе не получилось, но психологически... Антон до сих пор помнит, как, сидя на бедрах Арсения, касался самыми кончиками пальцев шрамов на его груди, как тот дрожал, как нервно кусал губы, как сбивчиво рассказывал про его карьеру модели, про аварию и ее последствия. И он тогда таким открытым был, откровенным, душевно распятым, что Антон окончательно утонул. Он хотел именно его — душу, тело, мысли. Себе, в себя, для себя. И, желательно, надолго, потому что с ним — все равно что на американских горках, а Антон так давно не утопал в эмоциях, что нуждался в адреналине, как наркоман в дозе. И Арсений давал ее ему. Антон ерошит волосы, касается губ и с силой жмурится, воспроизводя в памяти ту последнюю ночь в Московском баре. Их танец, прикосновения, гудящее в висках сердце и горящие алым щеки Арса, когда Антон стек перед ним на колени на пол. Антон тогда действительно просил, потому что больше не мог терпеть, потому что ему нужно было больше, потому что хотелось вернуть себе контроль и хотя бы на какое-то время управлять ситуацией, а не быть ведомым. Арсений тогда открылся для него совсем другим — расслабленным, разнеженным, от него глаз невозможно было оторвать: от дрожащих ресниц, от распахнутых губ, от румянца и взбухшей на виске венки. Как он дышал сбито, как сжимал его волосы, как толкался навстречу бедрами, задавая ритм... Рот наполняется слюной, и Антон, поднявшись, плетется на кухню. Взгляд натыкается на чашку, из которой Арс чаще всего пил, когда был у него, внутри все начинает звенеть, идя словно кругами по воде, и он пьет прямо из-под крана, жадно глотая и не обращая внимания на намоченный воротник. — Арс, ты... ты понимаешь, что теперь Москва — твой город? Если... Если что-то случится, я никогда не смогу сюда вернуться. Антон сверлит взглядом магнитик на холодильнике с изображением Красной Площади, рывком сдирает его — не с первого раза, потому что пальцы не слушаются, скользят, — бросает в урну и морщится, когда тот неприятно стукается о бортик. Антон в Москву больше ни ногой — не вывезет. Улицы эти, парки, переулки, метро... Даже запах и шум. Потому что он помнит Манеж и сад, по которому они ходили, купив кофе, помнит «Темный Лорд» на стакане Арса, помнит, как приступ застал его по дороге и пришлось воспользоваться скамейкой, как он вел себя, как придурок, дразня Арса, как тот злился и сверкал глазами. Тогда все так живо было, по-настоящему. Их стычки и кратковременные ссоры, шутки и разговоры. Антону так спокойно было, он забывал о том, что у него частенько голова кружится, что внутренности скручивает, что, вообще-то, он привык закрываться от людей, но вместо этого широко улыбался, сыпался с шуток Арсения и на автомате ел то, что тот ему заказывал. Он даже не знает, в какой момент центр его жизненных ценностей сместился, когда он перестал недовольно поджимать губы, глядя на себя в зеркало и становясь на весы, а лишь шире растягивал губы, наблюдая за тем, как Арсений подолгу собирается перед тем, как выйти на улицу. От «других вариантов нет» Антон вплотную подобрался к «пообещай, что никуда не уйдешь» и ни о чем не жалел. Он тогда, в тот чертов момент, по-настоящему открылся ему, выискивая в голубых глазах хоть малейший намек на несерьезность их общения, но Арс лишь губы поджал. И пообещал. И все равно ушел. Ушел, оставил, бросил. Кулак впечатывается в стену с такой силой, что костяшки простреливает, пульсирующая острыми краями боль распространяется по всей руке и врезается в плечо, но Антон внимания не обращает, только сильнее кулак сжимает, впиваясь короткими ногтями в кожу, и стискивает челюсти. Он ненавидит свои светлые обои и шторы, изящные светильники и строгую мебель, ненавидит чистоту и опрятность. Ему хочется выплеснуть краски на свою жизнь, хочется добавить раздрая, шума, хочется, чтобы под пальцами все пульсировало, но может только снова и снова долбить кровоточащей рукой об стену, оставляя следы, пока в голове набатом — «не сдержал обещание». Внутри все бурлит, переливаясь через край и разжигая в груди что-то опасное, неправильное, прогорклое, и Антон переворачивает стеклянный стол, чудом не поранив ладони еще сильнее, сметает все на пол с тумбочки, роняет вазу и отступает торопливо, когда вода мочит ноги и штанины. Его трясет. Хочется то ли смеяться, то ли позорно скулить, но Антон не позволяет себе — пыхтит да срывает со стены картины и элементы декора, усеивая пол осколками. Какая-то часть его просит остановиться и прийти в себя, просит здраво посмотреть на ситуацию и перестать громить квартиру, но эмоций так много, что им нужен выход. В гостиной с полки летит папка с фотографиями, и Антон упирается взглядом в снимок с фотосессией с Эдом. Тот щурится в камеру, скалясь, смотрит с таким превосходством, что желудок сводит, глаза темные-темные, блядушные, губы тонкие, сухие, и Антона тошнит от того, что они касались губ Арса. — Арсений... занят. С Выграновским. В тот момент, после разговора с Добровольским, все всколыхнулось: вернулась ревность, причем с новой силой, вернулась почти забытая злость и почти сразу — желание отвоевать свое, потому что Антон уже присвоил Арсения себе, уже решил, что он принадлежит ему. Ему, а не Выграновскому. И он так хотел казаться сильным, так хотел сконцентрировать на себе все внимание Арсения. Поэтому он показательно ел, грубил и вел себя вызывающе, нарываясь на стычку, но все ради того, чтобы их снова было только двое. А Арсений снова играл — привычно дразнился, кусал губы и невинно жал плечами, словно ничего не понимал. — Что, Принц, сделаем так, чтобы у твоего фотографа очки запотели? — Я готов пойти даже дальше. Антон привык работать с разными людьми, но с Эдом он не любил сниматься, потому что Выграновский с легкостью акцентирует все внимание на себе, а Антон никогда бы не согласился быть чьей-то тенью или занимать фон. Но их должен был снимать Арс, с которым у них обоих были проблемы, и Антон был готов рискнуть. Ему самому было тошно от того шоу, что они устроили, но это того стоило, потому что потом, в гримерке, когда Арсений до боли вцепился в его плечи и вжал в стену, Антон мог думать только о том, какой же он пиздецки красивый, когда злой. — Он. Трогал. Тебя. Антон вспоминает рычание, хрип, чужое дыхание на губах и пинком переворачивает на бок кресло, запрещая сознанию рисовать расположившегося в нем Арсения и его самого, сидящего перед ним на коленях и тянущегося к его бедрам. Он так хотел его. Так сильно хотел. Хотел его руки, губы, глаза, хотел ощущать тело рядом, хотел вдыхать запах одеколона вперемешку с потом, хотел ловить рваные выдохи, хотел обвивать ногами и прижимать ближе, хотел целовать, зная, что одного поцелуя хватит, чтобы окончательно потерять все. Но он бы рискнул. Он был готов. Он бы за буйки без спасательного круга. Но Арсений снова напомнил об условиях их плавания и пришлось вернуться на берег. Антон никогда бы не подумал, что пойдет на это, но все равно сделал, и он помнит, как вытянулось лицо Димы, когда он пришел к нему с просьбой помочь. Антон так долго избегал его, огрызался, сбрасывал звонки, игнорировал все просьбы и советы, а сейчас сам пришел, готовый слушать и слушаться. И это ради тех взглядов на вечеринке по случаю дня рождения Добровольского, ради легких касаний на балконе, ради их персональной тишины и ради этой неправильной, будто бы придуманной нежности, которая сквозила в каждом жесте. Он бы ради этих моментов всего себя вывернул и отдал, лишь бы и дальше была возможность так необходимо смотреть в глаза и ощущать, как чужая ладонь чуть дрожит в его собственной. Попав в больницу, Антон скучал так отчаянно, что почти панически боялся их встречи, потому что знал — сорвется, не справится, вывалит все, как на духу, прижмет и не отпустит. Осколок больно врезается в ступню, но Антон продолжает улыбаться оскалом, вспоминая ту чертову переписку, когда он чувствовал себя впервые влюбившейся малолеткой, смятение Арса, когда он пришел к нему в палату, его алеющие щеки и мечущийся взгляд. — Антон, мне правда очень... — Обнимешь меня? Арсений был таким теплым под его руками, что вокруг него хотелось обернуться, как вокруг батареи, и греть озябшие внутренности его словами. Его так не хватало, так надо было ближе, чтобы покрепче, можно даже насквозь, чтобы наверняка. Обнимать, касаться, дышать... любить? Только вот не один он любить его хотел. Журнальный столик жалобно скрипит, завалившись на бок, когда Антон рисует в голове лицо Юли. Такая красивая, такая идеальная, такая точно-для-Арса, что хотелось ногтями себе запястья вспороть и забрызгать кровью ее дорогую одежду. Вот так глупо и пафосно. Хотелось быть истеричным ребенком и требовать вернуть свою игрушку, изо всех сил не думая о том, что до этого ее использовал кто-то другой, что она ему больше подходит. Только Арсений тогда за ним пошел, его за руку взял и ему улыбался, и от этого хотелось подняться повыше на гору и закричать во весь голос, пуская лавину вниз. И улыбался он совсем не самоуверенно, нет, конечно. И снова снимки, снимки, снимки, усеивающие пол, словно листья осенью. По одиночке, в компании, с мероприятий, для рекламы одежды, с Эдом... В голове вспыхивают кадры клуба, синеватых губ Арса и его безвольно опущенных рук, хитрого прищура Выграновского и его ладони, покоящейся на колене Арсения. — Как ты мог быть с ним, если ты мой?! — надрывно хрипит Антон, обхватив руками голову, потому что боль, поселившаяся в его черепной коробке еще тогда, сейчас просачивается наружу вместе с новой, свежей, раздирая старые раны и пуская кровь грязным лезвием. Он не боится, что подхватит какую-нибудь заразу, потому что уже — заразу с голубыми глазами и обещанием никогда его не оставлять. — Твой, — эхом отдается в голове, и Антону больно от этого миражного шепота, больно буквально физически, — и я не был с ним. Никогда бы, Антон. Никогда. Никогда еще это «никогда» не было такой ложью, потому что еще в тот самый момент, когда Арсений так отчаянно цеплялся за него, прижимался, смотрел в глаза, дрожал всем телом, он уже соврал, пусть и не ведая об этом. Он жался, ластился, извинялся за то, о чем не помнил, а Антон еще не знал, и так хотелось верить, так хотелось не думать, не дорисовывать в голове. Он все равно тянулся, все равно доверял, все равно позволял своей вселенной крутиться вокруг одного человека, который краски разбрызгал по его жизни и телу, который целовал так жадно, который касался откровенно, который своей нежной грубостью подрывал что-то внутри, превращая в какое-то подобие человека, способное только скулить и жаться почти слепо, отдаваться, раскрываясь, выстанывать имя... — Я хочу видеть твои глаза. Антон капитулировал тогда. Отдал все, что у него было, просто к ногам положил, как глупый котенок, притащивший хозяину пойманную птицу, чтобы заслужить его одобрение и похвалу, чтобы урвать немного ласки, чтобы жаться к чужой ладони и жмуриться от нехватки тепла. Арсений тогда взял с него обещание. И Антон сдержал ведь. Вот он — здоровый, придерживающийся режима и правильно питающийся. Вот он — переступивший через себя ради возможности переплетать с ним пальцы и дышать, стоя рядом. Вот он — оставшийся с пустой полкой в шкафу и заправленной кроватью. За журнальным столиком летит кресло, тумбочка, торшер, и с каждым стуком в голове новая вспышка: фотография Эда и Арса из клуба, драка в агентстве, побледневшее лицо Арса после «переезжай ко мне», а Антон всего лишь хотел банального «навсегда», как в сказках. Чертов Маленький Принц, позарившийся на чужую Розу. Зеркало разлетается с таким грохотом, что в ушах звенит еще несколько минут, а Антон сдвинуться с места не может, видя в каждом осколке свое лицо в тот момент, когда Арсений ритмично трахал его и, касаясь уха, снова и снова называл совершенством, до синяков сжимая бедра. Признание тогда почти сорвалось с языка, только Арс не дал — смазал его поцелуем и притянул ближе к себе, вынуждая забыть обо всем. И Антон был рад забываться, ему реальность была не нужна без этих рук и дыхания в затылок. Он с Арсением так много любил. Любил просыпаться пораньше и глупо наблюдать за тем, как солнце рисует тенями на лице Арса, любил прижиматься к нему во сне и перетягивать одеяло, любил готовить ему кофе и довольно урчать, когда тот, подойдя сзади, как кот тыкался носом в шею, любил дразнить его, отправляя фотографии с фотосессий, любил заводить заранее, зная, что, приехав домой, Арс на нем живого места не оставит и Ира с Оксаной опять будут недовольно глаза закатывать. Антон любил любить. А потом Арсений ушел. Не предупредив, не обсудив, не дав даже шанса высказаться, просто сбежал, даже дверью не хлопнув. Только вытрахал всю душу и забрал с собой, оставив на взбитых простынях принадлежащее ему тело. Тело, которое даже сейчас продолжает любить. Глупое тело. У него все ладони и ступни в крови, осколки больно врезаются в кожу, но Антон лишь сползает по стене у балкона, игнорируя ползущий по полу холод, и вертит острый кусок в кулаке. Другой бы, может, на его месте им бы воспользовался — добавил его сумасшествию красок и отказался бы от боли, которой слишком много в каждой клетке, вот только Антон так не хочет — Антон хочет эту боль чувствовать, потому что эта боль из-за него, и поэтому он хотя бы так рядом. Антон оглядывает свою разрушенную квартиру, снова понимая, что ненавидит ее, как отпечаток своей идеальной жизни, потому что в ней нет больше такого нужного неидеального Арса. Ему не нужны грязные деньги, связи, знаменитые знакомые и фальшивые улыбки. Ему бы сжимать шершавую ладонь да слышать ебаное «Вашество» на выдохе. Ему бы прислушиваться к чужому сердцебиению и подстраивать под него свое. Ему бы просто рядом. Ничего больше не нужно.

просто я искал так долго счастье и нашел его в тебе