Thirty-one before sunset

21: love (подглядывание)

Старк помнит: дверь в комнату Питера ещё с самого начала остаётся неизменно открытой.

Днём, ночью, в любую погоду, вне зависимости от его состояния или настроения, по аксиоме в-с-е-г-д-а.

Паркер такой красивый, такой почти взрослый, и надо же было сквозь песочные — часы бы перевернуть и время вспять — столько лет ничего ступенчатого в становлении из этого не застать.

Его тело — но сознание в большинстве своём — все ещё пронизано паучьим чутьём, где ностальгически-тепло может отбиться ожидание чего-то грядущего, что бы это ни было.

Тони задумчиво прикусывает губу, а в следующую секунду тёмные глаза заходятся радостным блеском. Приятно и эстетично это наблюдать.

Парня хочется обнимать крепче, так, чтобы он стал совсем маленьким на огромной кровати, но в этом неловкость — свинцовая, в каждой клетке давящая, ноющая под челюстью, пламенеющая в груди. Такое новое чувство.

Старк вдруг вскакивает, вспыхивает, как второй раз прикуренная сигарета. Просыпается от тихого неидентифицируемого всхлипа и несколько секунд всматривается в белоснежный потолок, пока не дожидается — всё-таки не приснилось — второго.

Тихо сбрасывает негу тонкого одеяла и начинает улавливать волнообразный ритм — ускоряющийся почти до единого ультразвука и ниспадающий до практически тишины.

Касается ступнями гладкого паркета и слышит уже стон, царапающее изнутри мягко-воздушное «а», падающее нервным комком так же хрипло и низко, коим является в своей сути.

Он делает плавные шаги, кажется, в никуда, сливается белизной практически с обоями — от опошляющего звука хочется затащить себе на колени и получить больше контакта с кожей.

Повторяется, теряется в циклообразных кругах, заедает сломанной пластинкой, застревает в ушах и перекрикивает абсолютно все — да и где им взяться? — мысли.

Заглянуть до боли хочется — хочется так, что щёки идут рябью от сжимающихся-разжимающихся челюстей.

Питер сидит на краешке кровати и подаётся навстречу так отчаянно, что ещё пара движений, и упадёт, покатится по лакированному полу, но выстроенные в дугу позвонки наперебой уверяют — упади он хоть в обморок — ни за что не остановится. Рассветные лучи играют с ладонью, что плещутся между его молочных бёдер.

И пересечь дверной проем в комнату вмиг думается гениальнейшей идеей из всех.

Ни попытки прикрыться, ни попытки спрятаться, ни отведённых в сторону глаз — смотрит в упор, кусает губу, толкаясь, и, только почувствовав руку на ходуном ходящем плече, наконец откидывает голову назад.

Паркер абсолютно голый и тёплый — горячий, распалённый, обжигающий, прожигающий лопаткой кожу ладони.

— Тони, — все ещё влекущий стон — искренне просящий шёпот в истерично найденные губы, — я знал, что ты придешь. Знал.

Ответить Старку нечего. Хоть вешайся — не находится. Питер дребезжаще сорвано несколько секунд дышит в открытый рот, а потом наконец целует — нервно, рвано, ударяясь зубами. Нащупывает руку у себя на бедре и цепляется за неё подобно бродячей псине в кость.

— Тш-ш, детка, — собственный голос хрипит как после пачки дешёвых крепких сигарет, когда одна за другой, и еле выходит оторвать от пересохших губ поцелуй, — расслабься.

Вставший член мажет головкой по животу — влажный след такой мокрый, что хочется прощупать простынь — насквозь ли?

Ласкать его медленно, по кругу — адовому-девятому — мучительно не давать самого себя разжечь — стынуть в собственном Коците. Доводить до причитания.

Смотреть, как Питер с первого же касания, пусть и не особо старательного, проводит пальцами по длине, и мазать кончиком языка под шеей — кинофильм — ускоренный-утекающий, зерном усыпанный, размытый, плывущий-расплывающийся, с потрескивающим отдалённым вакуумным звуком.

Он выгибается так, что их тела почти не касаются. Остановить его перед финальным замиранием — кощунство, чёрт знает, для кого из них больше, но необходимое.

— П-пожалуйста, — жмётся снова, ещё ближе, ещё сильнее, — Тони, прошу.

Собственного терпения хватает ещё на три раза:

первый: «умоляю, не могу больше»;

второй: «я тебя ненавижу»;

третий: «я тебя люблю».

А у Старка не сорванный, с ответным, рвущимся лавой, разнося к чертям ледяные глыбы внутри:

— И я тебя люблю, детка.

В пахнущую ароматно — почти забыто, но родным — ямочку на затылке.

Ноги почти не держат и, вставая с кровати, приходится облокотиться о стену. Хочется под воду — в воду с головой из захлёбывания в успокоение.

И Питеру, и Тони.