Его бёдра горячие на грани температуры уже плавления — для кипения хватит чуть меньше сотни.
Это не пальцы впиваются в кожу — это он сам впивается в них; ёрзает на руках, дрожит, мечется. Просит, пламенеет, хнычет, бесится. Каждый прикоснутый миллиметр тела Питера на секунду касания — выпрашивает, задыхается, трётся. Быстрее, дольше, ещё, пожалуйста, о, господи, да.
Его бёдра — как жидкое золото: будто сожми чуть сильнее — и можно потоками пролить сквозь пальцы — обожгись и не жалуйся.
— Кажется, — собственный голос мерзко поскрипывает; Паркер упирается руками в плечи и отталкивается, — ты собирался почтить этих лицемеров своим присутствием? — отрицательным ответом вжимается пахом в услужливо приподнятое колено и мычит длинно и так сладко, что нет сил.
— Обязательно… Ах, займусь этим чуть позже, — на парне серые постсъезжающие боксеры с абсолютно очаровательным мокрым пятном; он его не видит, но чувствует.
Он раздвигает губы языком и запихивает своё «ох-х» в самое саднящее горло Старка. Прогибается в спине, вжимается влажностью, пытается вылизать родинки на щеке, в дрожи промазывает-размазывает слюну по линии челюсти, держит бёдра на попыточно-сдержанную узость сжатых зубов, но срывается и стонет с диапазонной шириной мокрого желания принять.
Омутами Питер играет в гляделки, проигрывает, запрокидывает голову — болтается, как ненастоящий —и кричит-кричит-кричит.
— Уверен, — Тони потрясающе вгрызается пальцами в горло напротив, — что я променяю тебя на свой офис?
Младший предоргазменно сдыхает у него в руках так правильно, что это может послужить причиной второго Большого взрыва.
Разрисовывает поток речи придыханием — таким осторожным, будто пускает узоры по воде — почти растворяются, почти исчезают, да всё никак, будто каждая пятисекундная пауза есть чистая ненависть воды и считать, что её — вот такой — попросту не существует.
— Давай же, ну, — впитывает Старковский выдох, освобождённый мелкими рывками через сомкнутые челюсти: ему говорили, как сильно меняется его лицо в этой точке мимического апогея.
Глаза Паркера — беззвездная ночь. Потеряешься — не ищи дороги в иллюзорное назад. Будешь в полночь избивать подушку так, что перья разлетятся по тяжёлому воздуху в углы, осядут отдельным слоем пыли.
Будешь себя ненавидеть — прими за должное и не сопротивляйся. Сам себе кипяти котёл, смотри, как слезает кожа, и добавляй огня. Будешь смотреться в зеркало по случаю — не трескай осколками поплывшее лицо — попросту того не стоит.
Вколачиваться вперёд и падать лицом в пространство меж шеей и ключицей, думать, что вот она — коматозная аффективная атмосфера, вот космос, где априори нет воздуха, но почти нет их самих.
У него стучат зубы — он горит снаружи, но покрывается своим же льдом изнутри; гнилая изморозь уже разрастается в Тони самом, холодит наперёд — стукнешь молоточком и весь рассыпешься до крупиц, да и крупицы рассыпятся.
Старк замирает, как парализованный — и не поймёшь, жив ли сам, — до непринятия смазано что-то шепчет и падает рядом обессиленной крупной дрожью. Ведёт языком по шее — широко, лениво, как придётся.
В комнате темно и, кажется, сыро. Безэмоционально-бесчувственно. Питер кончает за пару рваных движений и прокусывает пергаментную кожу на запястье насквозь без единого звука и не закрывая глаз.
Под веками рябит золотом.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Thirty-one before sunset
RomanceТридцать один день их пылающих, как закат, чувств. Они не знают, к чему это приведёт, но с каждым днем это становится все более прекрасно и более осязаемо. Это - их тридцать один день любви, или будет ещё сотня? Пейринг: Тони Старк/Питер Паркер Рей...
