Thirty-one before sunset

26: painfull (мазохизм)

Боль всеутоляющая, такая нужная, мелькающая подобно спасательному маяку в безглубинном океане. Восхитительная.

Тони любит быть близко, когда трахает его, так же сильно, как и держать его на расстоянии; помогать ему растягиваться так заботливо, как будто это не он сам разрывает его изнутри.

Поцелуй, необратимо-точно превращающийся в укус, остаётся алеющим следом на шее, предвещая едва не смертельную опасность, но кажется, будто он там с утроба.

По крайней мере, Паркер уверен в этом на все проценты мира. У него сексуального опыта — начиная с собственных пальцев и подушки, заканчивая членом мужчины — на открытку поместится, но Старк занимает её вдоль и поперёк. Пусть он хорош, чертовски хорош, до закатанных глаз и невозможности дышать хорош.

— Не так уж и больно, да? — его голос почти кажется садистским, и Питер ему безропотно верит. Позволяет ему придерживать за тазовые кости — не бедра, тазовые кости; Тони ему под кожу проникает, когда касается — и брать под контроль, крепче усаживая себе на руки.

Он двигается в начально-медленном темпе, пачкая руки потом и смазкой. Парень стонет по нарастающей, неистово, слишком громко, в сантиметрах от чужого уха; другой даже не вздрагивает.

— Да, — говорит Паркер и подразумевает вопрос, вызов, что ли — осмелится ли он на дерзость? — но выходит странно, дёргано и высоко, по-детски. Согласие, просьба. Неприятно; зато приятно и просто отдаваться пульсирующим всплескам неопределенного удовольствия; оно скручивается в груди и отдаёт в нёбо.

Приятно чувствовать боль.

Вспышка, вспышка, пауза, как Азбука Морзе, новый радиосигнал с каждым правильным толчком, когда мягко-заострённая головка задевает простату. До смерти мучительно. Что псу гоняться за своим хвостом; он кладёт руки Тони на плечи и отталкивается. Ему удаётся урвать, может, пару сантиметров, и Старк останавливает его, держит — конец поводка, — затем ослабляет хватку, и он, дрожа, стекает вниз.

Комната погружена в темноту, такую себе псевдо-темноту фиолетового оттенка. Естественный сумрак; толком ничего не видно, цвета размытые. Мягко-серые тона и фиолетовые тени. Отзываются друг в друге, мечутся рикошетом в открытом пространстве, настолько сливаются и повторяются, что отражают друг друга прыжками.

Простыни кажутся почти чёрными. Питер думает, что они вроде были красноватыми, но растворяется в пьяных пробивных волнах где-то на грани уверенности и сомнения.

Он уверен, что десять секунд назад персонажи из Мэри Поппинс летали на зонтиках у него в шкафу, и он просто забыл об этом вспомнить. Он не против ещё одного толчка — или он просто уж очень сильно хочет кончить. Хоть допрос ему устрой — тут одно из двух.

— Мы можем, — спрашивает Паркер, запинаясь в жалостливом стоне — процентов на сорок сымитированном; Тони заходится в одобрительном мычании, но он же тут командует, да? — когда он толкается в него резко, нагло, с влажным шлепком, — мы можем лечь?

Старк говорит: «волшебное слово», и в лучшей версии себя Питер бы закатил глаза, но не в этой недо здесь-и-сейчас; облизывает сухие губы сухим языком и шепчет «пожалуйста», и уголки чужого рта ползут вверх.

Он улыбается, и его улыбка начинает падать куда-то в пропасть безумия, когда он трахает Паркера или же когда отправляет себе в глотку скотч со льдом, а одну из льдинок непременно оставляет на языке парня — что-то напоминающее улыбку Гринча.

Он не церемонится; он набрасывается. Поднимает его и швыряет на кровать; выходит из него, и короткое жжение вырывает вздох из груди парня; и вот Тони над ним; глубокий поцелуй, много языка; его глаза киношно-романтично прикрыты; резкое движение по его члену, крепкая хватка его кулака и быстрая разрядка, в яйцах вспыхивает так, что его подбрасывает.

Припухшая губа у него меж правых клыков. Старк кладёт руки ему на бедра и сжимает сильнее. Будто датский дог балуется с пищащей игрушкой — укус-писк, укус-писк, — только вот он впивается в самую мясистую его часть ногтями, а не зубами. И Питер искренне хотел бы, чтобы было наоборот.

Хотел бы, но так тоже достаточно болезненно-невероятно.