Чего хочет Бог

Глава XVII

На кладбищах всегда пусто. Такова наша жизнь и наш мозг – никому не хочется видеть могильные плиты тех, кого ты когда-то любил и кто был тебе дорог. Это бесконечная цепь, колесо, круг, по которому мы ходим всё время нашего существования. Каждый день кто-то оставляет этот мир, прощается с близкими в надежде увидеть их в Раю, плачут в беспамятстве и бессильном раздражении и злобе от несправедливости этого мира. Бог забирает лучших. Бог забирает и худших. А на земле остаются только те, кому не суждено попасть ни в руки вечного блаженства, ни в цепкие лапы смертельных мук. Но я верил, что когда-нибудь эта цепь порвётся, колесо сломается, круг треснет – таков конец нашей вселенной. Боги вымрут. Мы вымрем. И ни останется более ничего, что могло бы наполнять нашу жизнь. Мы станем пустышками, просто оболочкой с кучей комплексов и обид на тех, кто погиб просто потому, что созданный Богом мир оказался несовершенен. Эта мысль поедала меня. Я надеялся, что когда-нибудь закончатся и мои муки, и муки Бога, уставшего от нас.
Нас держали в больнице ещё полтора месяца. Доктор Крамер решил, что мне нужен отдых, что Энни и Шон тоже нуждаются в передышке, особенно после всего того случилось. Каждый день приходили на могилы Айзека и Джерри, молча смотрели на них и вспоминали былые времена, мы не разговаривали, не плакали – не было сил. Наши измождённые взгляды говорили обо всём.
На эти земли наступали холода. Солнце не светило, как раньше, оно было блёклым и, казалось, никому не нужным. Облака всё чаще оккупировали беспечный голубой небосвод, пряча красоту космоса от наших недостойных глаз, ветер трепал ветви поникших деревьев, сбрасывая с них обессилившую листву, гоняя их по охладевшему асфальту, бросая их на близстоящие машины, дома, дороги и пески. С моря по-прежнему шёл запах свежести и спокойствия. Каждый раз выходя на крыльцо по утрам, я вдыхал этот чудесный аромат и на пару минут забывал обо всём, тревоги уходили куда-то далеко, и единственное, о чём я мечтал, так это попасть на тот пляж, потрогать холодную воду, посмотреть на влажный песок и людей, что также, как и я, пришли попрощаться с ним, чтобы двинуться дальше, в неизвестность, полную, нет, не отчаяния, а скорее грустной действительности. Конечно, я отдавал себе отчёт в том, что теперь моя жизнь не будет прежней, но пройдя весь ад, встретившись со смертью лицом к лицу и сбежав от её цепких объятий, надежда во мне пылала лучезарным огнём. Случись такое со мной полгода назад, я бы давно лежал в могиле рядом с такими же, как Айзек, как Джерри, как миллионы людей до этого. Но теперь такого не будет. Осознание ценности жизни приходит только тогда, когда ты стоишь на пороге адских врат, когда понимаешь, что ещё шаг – и жизнь закончится, и будет лишь бесконечная тьма.
Доктор Крамер приходил ко мне в палату каждый день, где мы собирались каждый раз, когда нам становилось не по себе от одиночества и удушающей пустоты, то есть двадцать четыре часа в сутки. Мы не разговаривали. Энни читала книги, Шон туманным взглядом буравил пейзаж за окном, а я, добыв себе блокнот, карандаш и ручку, пытался рисовать. Это помогало мне отвлечься, забыться на какое-то время, но каждый раз, когда в моих руках оказывались мои рисунки, на глаза наворачивались слёзы. Я выплёскивал на бумагу всё то, что скопилось в душе, все мысли и чувства я оставлял там. Там были и мой дом, и мой город, и друзья, и те, кто был со мной последние пару месяцев. Айзека я пытался рисовать по памяти, но каждый раз выходило абсолютно не его лицо, оно было каким-то размытым, не похожим ни на одного человека на Земле. Оно было стандартным, никак не выделяющимся. Столько листов было испорчено, что мусорная корзина, стоявшая рядом с кроватью, была уже переполнена этими муками души. Доктор Крамер же садился рядом со мной и смотрел на то, чем я занимаюсь. Иногда помогал обрисовать контуры лиц, нарисовать простенький пейзаж или правильно начертить перспективу. Он говорил, что пока не может отпустить меня, ведь здоровье моё ещё нестабильно. Шон и Энни тоже не были готовы к резкой смене жизни. Доктор каждый раз говорил, что поможет нам, когда придёт время убираться отсюда.
– Помогу, чем смогу, – говорил он. – Одежда, пропитание на первое время, может, даже найду машину, чтобы вы смогли уехать туда, куда вы хотели.
– Почему вы это делаете? – спрашивал я, продолжая вырисовывать линии очередного рисунка.
– Потому что... – начинал Крамер и на мгновение запинался, подбирая слова, – Потому что я понимаю, как вам тяжело сейчас. Потерять близкого человека – это ведь не хомячка хоронить. Моя обязанность сделать так, чтобы ваша жизнь не была полна боли. Я ведь врач, избавлять от боли – моя работа.
– Нет никаких гарантий, что дальше будет лучше, – говорил в таких случаях Шон. – Никто не знает, что с нами будет, стоит нам переступить порог госпиталя. Мне страшно ходить отсюда, да и всем нам, собственно. Не знаю, зачем вы хотите нам помочь, но лично я благодарен вам.
– Я сам потерял близкого человека. Я понимаю ваше горе. И потому не могу смотреть, как вы изо дня в день умираете, раз за разом. Это видно, это очевидно.
– Я полон сил, – отвечал Шон и криво улыбался измождённой улыбкой. – Здоров как бык. Хотя ни в чем нельзя быть уверенным.
– Не понимаю твоего сарказма, – встревала Энни, отрываясь от очередной книги, что хранились в кабинете Крамера. – Ты должен быть благодарен, что нас кормят и помогают встать на ноги. Для нас сейчас это самое важное.
– Я благодарен. Просто боюсь, как бы чего не вышло. Страшно смотреть в будущее, когда ты не знаешь, что в нём тебя ждёт, – отвечал мой друг.
– Вас ждёт счастье.
– Нас ждёт смерть, – парировал Шон. – Так уж заведено.
– Всё равно сдаваться нельзя. Это ваша передышка, время на реабилитацию, – говорил Крамер. – Вы должны собрать себя по кусочкам, потому что в таких случаях врачи чаще всего бывают бессильны.
– Все мы бессильны перед лицом смерти, – молвил я, выбрасывая очередной неудавшийся рисунок в урну. – Но с Шоном я не согласен. У нас есть надежда, и она должна оставаться в нас всегда. Без неё мы быстро загнёмся и даже не заметим этого. А будет уже поздно.
Крамер уходил через десять минут и возвращался после ужина, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Мы продолжали заниматься своими делами, лишь раз в пару дней вечером нам помогали выйти на улицу медсёстры, чтобы мы могли дышать свежим воздухом. Иногда, когда я просил, нас отводили на кладбище, что было через улицу отсюда, стояло оно на отшибе города, как и госпиталь. Там, под присмотром мы смотрели на две могилы, уже заваленные высохшими листьями цвета грязи. Они рассыпались от мельчайшего дуновения ветра, как и мы когда-то, как Шон разрушался в то время, как Энни, прячущаяся от этого мира в книгах, как я, что пытался рисовать свою прежнюю жизнь, чтобы предать её огню и забыть, хоть и прекрасно понимал, что выбросить такое из памяти уже никогда не смогу. Да и нужно ли?
В одиннадцать часов вечера нас провожали обратно, распределяли по нашим палатам, давали поздний ужин и оставляли одних, чтобы каждый из нас мог ещё раз переварить все мысли наедине с собой и крохотным мирком, душной камерой обскура, наполненной смрадом странного одиночества, которого больше нигде не чувствуешь, кроме как в таких местах. Знаешь, что никто не придёт, ты один в этом месте – никому ненужный и потерянный. Эти мысли часто одолевали меня, и я ложился спать в слезах, перед сном поедая мятный пряник, что хоть как-то помогал на время успокоить разбушевавшуюся, как ночное море, душу.
Однажды ночью, в один из последних дней нашего пребывания в этом одиночном карцере, на прикроватном столике зазвонил телефон. Я открыл глаза, увидел, что яркий свет экрана рассеял тьму вокруг себя, разрезал и впустил яркий белый луч. Телефон вибрировал и приближался к краю. С неохотой и ещё не проснувшимся разумом я взял его и приложил к уху. Оттуда донёсся до боли хриплый голос:
– Сынок, – сказала мама, – где ты? Почему не звонишь? Что-то случилось?
«Да, мам, случилось», – ответил я про себя, двигая культями под тонкой простынёй. Но говорить я ей этого, конечно, не стал бы. Она была сильной женщиной, она пережила моего урода-отца, за что ей уже можно было поставить памятник. Она не поникла, когда я исчез. И всё же такое рассказывать ей нельзя – слишком тяжело, да и не телефонный это разговор.
– Нет, всё в порядке, – только и ответил я, чувствуя, как совесть просыпается в моём сердце. – Зачем звонишь так поздно?
– Просто волновалась, как ты там, совершенно один. Где ты живёшь, с кем общаешься?
Я осмотрел свою палату ещё раз и заключил, что это совсем не то, что она ожидает услышать.
– Отдыхаю на небольшом курорте у моря. Тут очень хорошо, мама. Друзья у меня есть, с ними всё хорошо. Не волнуйся, я могу сделать всё сам.
– Ох, не знаю, сынок, – тихо ответила она и на пару мгновений замолчала, пропуская между нами шорох телефонных линий. – Что-то неспокойно у меня на душе, третий день не могу заснуть. Постоянно думаю о том, как быть дальше. Хочу, чтобы ты вернулся домой.
– Мам, – начал вдруг я и понял, что ком всё ближе подходит к горлу и скоро говорить я не смогу, – мам, пойми – я взрослый человек. Нельзя вечно сидеть в родительском гнезде и ждать у моря погоды. Нужно двигаться дальше, нужно отпускать прошлое. Я не могу вернуться, не хочу, чтобы всё становилось, как раньше.
– А как же я? Ты обо мне подумал? – спросила она. – Я – одинокая старая женщина, и у меня никого нет, кроме тебя. Я в этом городе сижу, не зная, чем себя занять. И каждый раз думаю о том, чтобы ты поскорее вновь оказался рядом.
– Мам, в нашем городе я никто. А сейчас я хотя бы для кого-то что-то значу. Не хочу возвращать всё на свои места. Я умру.
– Я тоже умру, если ты не вернёшься. Отца больше нет, он был тем, с кем я могла хотя бы о чём-нибудь поговорить. А сейчас... я устала молчать дни напролёт, устала убирать пустую квартиру, мне ужасно одиноко, и единственная моя надежда – это ты, Блейк.
– Пойми, я не вернусь. Не могу заставить себя. Тем более, что в данный момент я не могу этого сделать. Я слишком далеко от дома.
– Я всё равно буду ждать.
– Я тоже буду ждать.
– Чего?
– Наверное, нашей встречи. Когда-нибудь приеду, но не сейчас.
– Так ты не отказываешься приезжать? – с неким воодушевлением сказала мама. – Ты вернёшься?
– Я подумаю, – ответил я, понимая, что нельзя разрушать мечты и надежды, хоть и пустые. Даже они имеют право на жизнь, и мне не хотелось делать ей больно, тем более, что она и так многое пережила в своей жизни. Мне рассказывал отец, в далёком детстве, что однажды на неё напали и попытались изнасиловать. Спустя пару лет она с кем-то переспала, будучи пьяной, и родила ребёнка в какой пригородной больнице. Тогда она была студенткой неплохого колледжа и не могла потянуть двоих, а отец ребёнка не признал. Мама сдала его в детдом и больше никогда о нём не вспоминала. Не знаю, зачем отец мне об этом рассказал, но факт есть факт – она многое перенесла в этой жизни. А теперь ещё и отец... и я.
– Хорошо, буду ждать твоего звонка, – сказала она. – Спокойной ночи, Блейк. Я люблю тебя.
– И я тебя, мам, – ответил я и нажал кнопку сброса вызова. Воцарилась тишина. Я не знал, что и думать. Снова лёг спать, и приснилась мне лишь могила Айзека, возле которой я провёл целую вечность.