Чего хочет Бог

Глава XXII

Не дивитесь, братья мои, если мир ненавидит вас. Не дивитесь, если на вас смотрят со злобой и страхом. Не дивитесь, если вас покидают близкие. Это жизнь, и мы её такой заслужили: безликой, наполненной бесконечной злобой, страданиями и скорбью по тем, кто ушёл по твоей вине. Каждый день превращается в кашу из мыслей, если твоя жизнь похожа на сплошную рутину, если тебя окружает одно и то же, если всё, что ты делаешь – бессмысленно.
Я был таким и по сей день. Как бы я ни пытался измениться, как бы ни старался менять свою жизнь к лучшему, всё равно оставался там же, где и был, и это топтание на месте меня убивало, как и всех тех, кто меня окружал. Чувства травили душу, мысли травили разум, а люди, как всегда, травили друг друга. Так и проходили наши смутные дни после взрыва в часовне. Ничем не занимаясь, практически ни с кем не разговаривая, мы сидели в своих хлипких старых домах и старались не высовываться. Утром нам позволяли выйти ненадолго под надзором целого отряда полиции с оружием. Они, прищурившись, смотрели на всех, кто решился в очередной день выйти на морозный почти декабрьский воздух и вдохнуть запах леса и чёрного зеркала озера, в котором были похоронены десятки, если не сотни людей. Вылавливать, по рассказам стариков из часовни, их никто не хотел, да и кому это было нужно – на дне лежали одни лишь кости.
Полиция расследовала дело спустя рукава. Они приезжали каждый день, изредка сменяя друг друга, пока следователи разбирались с полуразвалившийся церковью, от которой теперь оставалось всё меньше и меньше. На рассвете я всегда мог услышать, как на холме грохотал рушившийся камень фасадов, как звонко падала на каменные дорожки черепица с крыши, как с мёртвым скрипом кренился деревянный крест на крыше. Я смотрел из-за закрытых пластиковых жалюзи, щурился на восходящем оранжевом солнце, что уже давно не горело, а лишь бездушно освещало эти земли. Ветер трепал уставшие деревья, уже полностью сбросившие свою листву, лишь кружил жёлтые бури в воздухе и раскидывал бывший наряд по неровному асфальту. Облака на небе были по обыкновению своему серые и скучные, но иногда они расступались, обнажая чёрную пасть космоса, что жаждал наши души в свои смертельные объятия.
Так продолжалось довольно долго, недели две, если не больше. За это время недовольство людей только росло, с каждым днём всё больше ходило разговоров о том, как они будут расправляться с виновником, когда найдут его. Мне кажется, они знали, просто не хотели сдавать его в руки полиции, ведь самому расправиться над обидчиком куда приятнее, чем посадить в бетонную коробку на пару десятков лет. Смерть врага всегда приятнее его заключения. Хотя медленное разложение души и тела приносит куда больше страданий нежели пистолет, приставленный к виску, или кувалда, на огромной скорости летящая прямо в черепную коробку, чтобы помочь немного распотрошить застоявшиеся мысли.
– Нам нужно бежать, – испуганно говорил я Шону каждое утро, пытаясь съесть давно подаренную мне пачку с мятными пряниками. Они были твёрдыми, но отчего-то даже вкусными, но когда я предлагал их моему другу, тот отказывался.
– Нельзя, мы не можем, – отвечал он, вслед за мной смотря сквозь жалюзи на морозную улицу, с утра забросанную тонким слоем белого снега, словно плесневелый налёт на коричневой тарелке города. – Город закрыт, полиция никого не выпускает. И чего ты хочешь добиться? Чтобы нас расстреляли или в лучшем случае арестовали? Любая попытка выйти будет расценена как попытка уйти от следствия. Значит, мы что-то скрываем. Ты об этом не думал?
– Нет, не думал, прости, – я виновато опустил голову. – Как думаешь, когда они уедут?
– Как только, так сразу. Я тебе кто, гадалка что ли?
– Не кипятись ты, всё равно это нам никак не поможет.
– Да, да, хорошо, – Шон отпрянул от окна и потёр переносицу, зажмурив глаза. – Ладно, будем ждать, когда они поймают кого-нибудь.
– Но ты ведь знаешь, кто это сделал, так? – спросил я, слегка нахмурившись. Тот поднял на меня взгляд и тут же опустил в пол, думая, что игнорирование вопроса – лучший выход.
– Почему ты молчишь? – говорил я. – Мы оба знаем, кто это сделал. Зачем ты отдал ему эти фотографии? Кто тебя просил?
– А ты разве не хотел справедливости? Ты разве не хотел, чтобы мы жили нормально, без всей той грязи, в которой мы по уши застряли? Я сделал, что мог, хотя бы попытался. Я тебя не обвиняю ни в чём, Блейк, но ты пойми меня тоже – мне хочется жить там, где при церкви нет вот таких вот уродов, как Гарольд. Да и не хотелось бы жить вместе со всеми этими отморозками. Мы ведь с тобой оба слышали, что происходило в часовне ночью, и собственными глазами видели труп. Разве тебе приятно с ними видеться каждый день после этого? Мне, например, не очень.
– Не особо приятно. Только ты кричи ещё громче, а то полиция не слышит.
– Да что с нами будет? – отмахнулся Шон. – В любом случае мы останемся свидетелями. Хотя, конечно, осторожность не помешала бы.
– Соучастниками, – парировал я, ковыряя грязным ногтём обшарпанный обеденный стол. – Ты ведь отдал эти фотографии, а он подумал, что это знак, что пора начинать творить вот это всё. Думаешь, ты не причастен? У меня для тебя плохие новости, друг мой!
– Чушь какая, – ответил он. – Посмотрим, что будет дальше и не будем высовываться. Им уже начал надоедать весь этот хаос со взрывом. Церковь того и гляди рухнет, а мы сможем узнать, что под ней. Раз они проводят такие страшные ритуалы наверху, то что может быть там, в подвалах? – Шон указал на пол пальцем и встал, чтобы через две секунды подойти к плите. Он взял из маленького настенного шкафа джезву и поставил вариться кофе. Для меня он начал кипятить чайник с холодной водой из-под крана.
Так мы и жили изо дня в день, из недели в неделю. Но всё изменилось в середине декабря, когда в одно прекрасное тёплое утро за окном не послышались звуки приезжающих машин. Я сел в коляску прямо с кровати и быстро приткнулся к окну. На улице по-прежнему стояли отряды, но теперь они слаженно копошились, словно стремились куда-то. Люди понемногу начали выбираться из своих домов, аккуратно ступая на промёрзлую землю за порогом. Сначала один шаг, потом второй, третий – и вот уже толпа вновь на улице с удивлением смотрела на то, как полицейские собирались уезжать. Они сели в свои машины, включили сирены и свет и вырулили куда-то на дорогу, в сторону больших городов, откуда они и приехали, словно ангелы Господни. Мы смотрели на пустую улицу, на оставшуюся половину уже практически разрушенной церкви и не понимали, что делать. Каждый из нас искал спасения в ком-то другом, смотрел людям в глаза и пытался найти ответы на все вопросы.
– Что делать-то будем? – спросил вдруг чей-то старческий голос. – Эти ублюдки так никого и не нашли! Неужели мы будем сидеть сложа руки?
– Нет! – послышалось откуда-то с другой стороны толпы, и остальные подхватили этот клич. Мы с Шоном стояли у самого края всего сборища и старались не вмешиваться. Мой друг даже начал отвозить меня ближе к дому, медленно отступая назад.
– Мне кажется, – продолжал другой, более молодой и грубый голос, казалось, принадлежавший крупному мужчине в своём вязаном свитере горчичного цвета, что вечно обшивался возле часовни и часами слушал проповеди Гарольда, – мне кажется, каждый из нас знает, кто подорвал наше самое любимое место. И он сейчас на свободе. Мы должны что-то сделать!
– Да! – крикнули все практически хором. Преимущественно этим заинтересовались те, кто бывал в церкви наряду с нами, но нам эта акция показалась немного дикой и пугающей. Самосуд никогда ни до чего хорошего не доводил.
– Не позволим этому мелкому ублюдку жить на нашей земле! – продолжал мужчина.
– Не позволим! – вторила ему толпа.
– Убьём гада!
– Убьём гада! Убьём гада! – скандировали они, надрывая глотки. Если в самом начале это было похоже на чудаковатый, но не опасный цирк, то сейчас это начинало меня пугать и серьёзно озадачивать. Мы с Шоном машинально переглянулись и заметили испуганные напряжённые взгляды друг друга.
– Мне кажется, теперь точно пора уезжать, – прошептал я. – А то и нам достанется.
– Меня они пугать начинают. Всё-таки странное у них поведение. Какое-то... не подобающее религиозным людям.
– Они и не верующие, – покачал головой я. – Они лишь считают себя такими. И свято верят в то, что всё, что они делают, хочет сам Господь Бог. Неправильно всё это, нельзя помыкать Богом ради удовлетворения жажды крови. Хотя, если честно, у Него неплохо получается проделывать с нами то же самое.
– Бред эта ваша религия. Как знал ведь, что добром не кончится, – растерянно прошептал Шон.
– Ничего ещё не кончилось, прекрати. Завтра на рассвете мы уедем, хорошо? А дальше будем действовать по обстановке.
– Какой обстановке? Даром, что они нас преследовать не начнут, – буркнул мой друг. – Не хочу жить, зная, что где-то там меня поджидают такие вот ублюдки.
– Они нас и не вспомнят, не драматизируй. Мы всё ещё никого не знаем, да и им на нас плевать. Уедем, и никто и не заметит, что наш временный дом вообще когда-то был заселён.
– С чего ты взял? – спросил Шон, ещё ближе подходя двери, вслушиваясь в то, что громогласно кричали люди на главной улице. Тот мужчина в своём любимом горчичном свитере встал на какую-то небольшую коробку и теперь видел практически всех, лишь мы ушли в тень низеньких деревьев, что росли возле каждого из домов.
– Рейн и так уже мёртв. По крайней мере я так считаю. Значит, дом уже пустует довольно давно. А тут появляемся мы и селимся в доме всего на каких-то жалких два месяца. Думаешь, они успели хоть что-то понять? Я подозреваю, что нет.
– Ладно, я тебя понял, – кивнул он мне и начал, практически не поворачиваясь спиной к толпе, вставлять ключ в замочную скважину. Целых десять секунд ему понадобилось на это, и как только деревянная дверь со скрипом отворилась, мы пулей влетели туда и заперли её на все замки.
Моя коляска стояла посреди большой комнаты. Шон сел на диван и закрыл лицо руками.
– Это ещё не конец, – пробубнил он. – Они ведь не остановятся. Ты понимаешь, что это значит?
– Не совсем, – признался я и посмотрел на закрытое окно – на мгновение мне показалось, будто оно открыто. Дрожь пробежала по моему телу.
– Если они выйдут на этого Зарро, то на нас им выйти будет не проблема.
– Думаешь, он расколется?
– Будем надеется, что нет. С виду он крепкий, стойкий. Не знаю, что нужно сделать, чтобы он что-нибудь рассказал о нас.
– Щекотка или утюг. Одно из двух, – попытался пошутить я и криво улыбнулся. Шон в ответ посмотрел на меня со снисхождением. Казалось, ему действительно было жаль меня. Затем он легко, слегка безумно рассмеялся и достал из расстёгнутой куртки сигареты. Дал одну мне, мы закурили и ещё несколько минут сидели в тишине, смотря, как дым таял под потолком.
– Надо валить ночью, – сказал вдруг он. Я вопросительно нахмурился.
– Думаешь, они пойдут к Зарро сегодня?
– Знаю. Ты видишь, как серьёзно они настроены?
Я вслушался в крики за окном и вновь услышал скандирования: «Убить! Убить! За Господа! Убить!»
– Господи, в каком мире мы живём... – горестно вздохнул я и посмотрел на свои ноги. Две сформировавшиеся культи выглядели уже не так безобразно, особенно под подвязанными штанами.
– И не говори, – тихо ответил Шон.
Так мы просидели до вечера, попутно собирая те пожитки, что у нас остались, в наши старые рюкзаки и сумки: шесть банок консервов, несколько бутылей с водой, которые Шон нашёл в небольшой кладовой, оставшиеся три пачки сигарет «Пасифик-Бэй», добытые из одноимённого города, которые отчего-то мне нравились больше всех остальных марок, оставшаяся одежда, нижнее бельё и книга Энни, мы взяли её только чтобы позже смогли почтить её память, даже когда будем далеко от этого могильника.
Мне было по-настоящему страшно. Эти люди... эти люди за окном перестали быть собой, и теперь вся эта религиозная лихорадка приняла новый, ещё более ужасающий оборот. Я любил Бога не меньше этих фанатиков, я простил его и дал ему шанс, смог понять и принять то, что он сделал с моими друзьями и моей и без того никчёмной жизнью. Каждый день читая Священное писание, я начинал проникаться всем тем, чтобы было там сказано, ведь чаще всего Бог говорил нам о верных вещах. Он сказал нам любить друг друга, Он сказал нам не убивать, Он сказал нам не завидовать и не прелюбодействовать, не гневиться на ближнего и желать лишь вечного блаженства в Раю, за которое нужно молиться и совершать добрые поступки. Отчасти и это было неправильным, ведь добро должно быть бескорыстным, иначе это уже не Добродетель – это обыкновенный бизнес, только вместо денег и товара у нас были грехи, индульгенции и вечная жизнь в Земном раю. Мы все рабы Божьи, но так быть не должно. Бог должен быть наставником, а не рабовладельцем, и это меня удивляло больше всего. Люди сами стремились попасть в рамки догмат, сами шли в осознанное заключение канонами, прописанными в Библии, но не стремились им следовать. Они приняли Бога и плюнули ему в душу. А теперь они хотели за него мстить. Как же это глупо звучит.
В эти минуты странного напряжённого ожидания, когда весь мир буквально замирает в предвкушении бойни и вечной крови, я вновь начинал задумываться о том, а так ли я хорош, чтобы рассуждать о правильности и греховности. «И воздам каждому из вас по делам вашим», – говорил Бог. А воздастся ли мне за мои грехи? Гнев, лень, уныние – это лишь малая часть того шлака, что выплёскивал я из себя всю свою жизнь. В детстве я хотел стать кем-то великим: художником, космонавтом, математиком. А в итоге стал никем, как и многие до меня, как и многие после меня будут неосознанно губить свою жизнь.
Бесконечный порочный круг никчёмных людей. Вечное страдание за грехи чужих и за грехи своих.
И кто говорил, что так будет вечно?
Нас обязательно убьют. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так на следующей неделе.
Но я не хотел умирать. И не хотел жить никем.