Чего хочет Бог

Глава XV

Я открыл глаза и подумал, что попал в Рай. Но затем зрение начало фокусироваться, краски стали блекнуть, вещи становились чётче и ярче, и в мою голову начало приходить осознание, что я всё-таки жив. Это было именно то, чего я не хотел.
Из моих глаз сами по себе катились слёзы, стекали по щекам и падали на подушку. На лице не дрогнул и мускул – настолько мне было всё равно – внутри же всё разрывалось об боли. Меня терзали странные душевные муки, а мой разум находился в пограничном состоянии безразличия и полной обеспокоенности. Не было мыслей, не было чувств, не было ничего, что могло бы помочь мне удержаться в этом теле и не испустить дух.
Впервые мне по-настоящему не хотелось жить. Теперь, когда память начала понемногу собираться в стройную картину, я начал осознавать, что виноват во всём, что произошло. Бог-Игмас выполнил своё обещание и довольно быстро – смерть моя действительно будет долгой и мучительной. Странно, что Бог так любит исполнять проклятия, но никогда не спешит с благословениями. Приоритеты расставлены, жизнь выброшена на помойку цивилизации, смерть заняла её место.
Это было геноцид тех, кто был ему неугоден. Те, кто не верит, те, кто думают иначе, те, кто не боятся критиковать то, что люди принимали без доказательств на протяжении веков – все они были лишними на этой планете, всех стремились истребить, в том числе и меня. Видимо, инакомыслие не ценится даже в Раю.
Слёзы катились и катились, а перед глазами всплывали яркие картинки нашего последнего разговора с Айзеком. Он так хотел жить, так хотел повидать этот мир со всем тем, что осталось прекрасного, хотел любить и быть любимым, хотел жить так, как он того хотел, но ему помешал я: подвёл всех сразу, чуть не убил остальных и лишился близкого человека. Пусть теперь мне было всё понятно, пусть вся правда уже была рассказана, но какой ценой она мне досталась. Но наш договор с Богом был выполнен, и он должен оставить меня в покое, чтобы я доживал свои дни в полной темноте и тишине, у края света, где меня никто никогда не нашёл бы. Это была бы моя долгая и мучительная смерть.
Я попытался поднять голову, хоть это и было тяжелее обычного. Но я всё же смог увидеть то место, куда я попал.
Обыкновенная больничная палата с белыми выбеленными стенами и трещинами на них, расходящихся словно паутина, ровные такие же светлые полы, сияющий от белизны потолок и большое панорамное окно, слегка занесённое пылью, за которым открывался неизвестный мне пейзаж. Но сквозь приоткрытую форточку я чувствовал такие знакомые запахи моря, рыбы, тяжёлых солей и морской промышленности. Они напоминали мне о городе, в котором я родился и жил. То был город, который выплюнул меня на окраину этой Вселенной, оставив наедине с собственной беспомощностью и бесполезностью для этого общества. Хорошо, что я был уже далеко не там, а где-то в неизвестности, в бескрайних просторах моей фантазии, которая могла выдумать что угодно вместо обыкновенно ужасной реальности.
Из-за двери, что была слева от меня, доносились приглушённые голоса людей, нервно снующих по коридорам больницы. Я не видел лиц, но смог услышать лишь деловые окрики медсестёр, запах спирта наряду с запахом с улицы, накрахмаленное постельное бельё и странную пустоту, которая так старательно обволакивала меня и пыталась затянуть в своё бездонное царство тьмы и апатии, из которого мне не выбраться.
– Эй, кто-нибудь? – то ли спросил, то ли вскрикнул я. Из горла вырвался лишь странный хрип, немного походивший на нашу человеческую речь. Я пытался сказать что-то ещё, но вместо слов стены палаты оглушали только странные стоны какого-нибудь сумасшедшего.
– Эй! – крикнул я с максимальной громкости, на которую был способен. Эхо от моего крика скрылось за окном, вылетев в форточку, но не за пределами двери.
Так бы я и лежал в одиночестве, весь в слезах и помыслах о смерти, если бы через какое-то время (а без часов определять его трудно) ко мне не вошёл человек в больничном халате, а за ним ещё двое. Поначалу я их не узнал, но вскоре память подсказала мне, что то были Шон и Энни. Они выглядели очень измотано и избито. У Шона правая рука была в гипсе, голова обмотана уже ставшим слегка серым бинтом, на тонком теле болталась длинная больничная роба синеватого цвета. С Энни дела обстояли куда лучше: никаких переломов и бинтов – лишь несколько глубоких порезов, обильно смазанные лечащей мазью, и несколько ссадин по всему телу. Смотря на этих двух людей, я понимал, что произошло то, чего я ожидал всю поездку, но думать обо всём этом пока не стал – слишком тяжело.
Доктор подошёл ко мне и внимательно посмотрел мне в глаза:
– Вижу, вы проснулись! Поздравляем, вы живы! – радостно сказал он и улыбнулся практически во все тридцать два белоснежных зуба. Мужчина погладил наполовину лысую голову и повернулся к моим друзьям:
– Жив ваш друг. Идите, поздоровайтесь.
В глазах Шона и Энни я увидел проблеск надежды. Оба тощих тела синхронно встали и хромающей походкой направились к моей постели. Заметив, что я смотрел на них, Энни прикрыла рот рукой, а из глаз покатились слёзы. Шон стоял с каменным лицом, словно статуя, положив свою руку на мою, что в это время лежала на моей груди. Я почувствовал тепло его ладони и понял, что он жив и что это было, наверное, самое приятное чувство на свете. Тепло любимых тел – такая редкость в наше время. Особенно, когда большинство тел – мертвы и давно остыли.
– Мы так рады, что ты очнулся, – с радостной тоской начал Шон, чуть сильнее сжимая мою ослабевшую руку. – Мы волновались. Думали, ты погиб прямо там, а ты... ты выжил. Ты молодец, Блейк.
– Где Джерри? – спросил я, вспомнив, что ещё кого-то не хватало в нашей компании.
– Всё ещё без сознания, – ответила Энни за впавшего в ступор Шона. – Как очнётся, так мы тебе скажем.
Я боялся спрашивать про Айзека, ибо не хотел вновь слышать эти два самых ужасных слова. Вроде бы всего лишь слова, а сколько порой они за собой скрывают: сожаление, гордость, надменность, горе, радость, безопасность, искренность и тщеславие. Сколько боли было похоронено за каждым «всё в порядке» и сколько мечт убито одним «ничего не выходит», и сколько жизней было потеряно из-за ничтожного «я устал»? Сложный вопрос для такого, как я. А всё потому, что слова теперь для меня значили абсолютно всё. Они были моим сердцем и душой, которая медленно умирала на глазах у сотен людей.
– Что произошло? Почему мы вообще здесь? – спросил я, чувствуя, как от боли раскалывалась голова. Пытался потрогать её, но руки мои оказались привязаны прочными ремнями (они позволяли двигаться лишь совсем чуть-чуть, чтобы я смог положить руки на грудь или хотя согнуть в локтях), видимо, для моей же безопасности. В тот момент я переставал понимать, что вообще творилось вокруг, и от этого становилось ещё тяжелее переносить боль, что сковала моё тело.
– Какой-то урод выехал на встречку, – начал Шон, – Слава Богу, мы выжили, его машина задела лишь правую часть нашей, потому и выжили. Только Джерри... без сознания.
– Где Айзек? – резко спросил я.
– Он тоже... тоже ещё пока не очнулся, – неуверенно ответил тот, отводя взгляд.
– Зачем ты врёшь мне, Шон? Я помню, как кто-то сказал мне об этом. Там, на дороге.
На пару секунд в его глазах загорелся огонь замешательства, и, казалось, он уже не выдерживал всего того, что произошло, и готов был расплакаться, но он держался и лишь изредка шмыгал носом. Затем взглянул на Энни – она выглядела очень грустной, словно её окунули в чёрную слизь меланхолии и страха. И только я не понимал практически ничего.
– Он не погиб, – через силу выдавил из себя Шон. – Не погиб. Он в реанимации, врачи сказали, что он впал в кому. Не знают, как вытащить его оттуда.
– И за что нам всё это... – прерывисто вдыхая воздух, промолвила Энни и закрыла лицо руками. – Теперь я понимаю, Блейк. Бог, похоже, действительно умер, или просто бросил нас на произвол судьбы.
Меня пробрала дрожь только от одного слова «Бог». Я скривился и посмотрел на неё. Мне так хотелось ей всё рассказать, так хотелось поведать о том разговоре перед тем, как произошёл этот кошмар, но понимал, что они сочтут меня сумасшедшим и никогда уже не выпустят из этой больницы. А быть взаперти я не хотел – теперь у меня были лишние счёты с тем, кто создал и мой мир, и меня, и всю ту гадость, что бродит по планете. Он был кровожадным, жестоким, да и почему был – Он и теперь по-прежнему хочет избавиться от всех, кто думает не так, как он или не так, как того хотят те религиозные фанатики, которых он защищает, чтобы его власть не ослабла.
Диктатор.
Тиран.
Мучитель.
Я заметил, что врач стоял у окна и смотрел куда-то вдаль. Его взгляд был теперь серьёзен как никогда, в его глазах поблёскивал лёд.
– Надеюсь, вы знаете, когда я отсюда выйду, – сказал я чуть громче, и этот выкрик дался мне чуть легче. Врач, в свою очередь, встрепенулся и повернулся ко мне, показывая своё лицо не в профиль, а в анфас. Он был ещё старее, чем мне казалось поначалу: залысина на голове, угрюмый взгляд, морщины в уголках глаз и на лбу, жёсткие пальцы и тонкие губы. Мужчина посмотрел на меня и грустно вздохнул.
– Как только мы сможем пересадить тебя на коляску, – тихо ответил доктор.
– Что? Что вы сказали? Стоп, погодите... – я поднял голову и увидел лишь простыню, под которыми скрывалось нечто, что я даже не чувствовал. – Что вы со мной сделали?!
– Так было нужно, – продолжал доктор, подойдя к моей кровати. – Иначе ты бы умер. Мне очень жаль, Блейк, но по-другому мы поступить не могли. Ты же хочешь жить? Могу поспорить, что да.
– Теперь уже не хочу, – тихо ответил я и, откинувшись на мягкую подушку, заплакал. Слёзы лились рекой, но я не издавал не звука, в горле словно застрял ком, и даже дышать становилось тяжелее. – Совсем уже не хочу.
– Это не конец света, – с каким-то странным беспристрастием заметил доктор. – Многие люди доживают так свой век и продолжают жить, в этом нет ничего ужасного. И...
– Вы отрубили их? – спросил я, прервав его на полуслове. Тот внимательно посмотрел мне в глаза. Он молчал, не решаясь ответить.
– Отрубили? – повторил я с металлом в голосе.
– По колено. Каждую, – наконец, ответил доктор после долгого молчания. Шон и Энни молча смотрели на меня, и на их лицах я увидел сожаление и жалость, которых ещё никогда не видел.
– Мне... очень жаль, – Шон наклонился и легко обнял меня. Казалось, он даже всхлипнул, но виду не подал. У меня слёзы катились беззвучно, и настолько жалко это выглядело, что мне вновь стало противно быть собой. Такого отвращения к себе я ещё не чувствовал. Странное чувство. Такое... гнетущее и одновременно удручающее.
– Вы ведь меня не бросите здесь? – спросил я сквозь слёзы. – Не смейте бросать. Я умру здесь.
– Все мы когда-нибудь умрём, Блейк, – сказал вдруг врач. – И я, и ты, и твои друзья, и даже Вселенная рано или поздно исчезнет. Это неизбежный процесс, он идёт всегда, с самого рождения. Мы взрослеем и стареем одновременно. С каждой секундой каждый становится всё ближе к смерти. Думаешь, каково жить с раком внутри? Эти люди тоже страдают, не меньше тебя. Но ты будешь жить. Ты начнёшь всё заново, приспособишься и снова станешь собой.
– Я уже пытался... начать всё заново, – всхлипнул я. – И вот к чему это привело. А теперь я хочу умереть. Хочу эвтаназию.
– Мы не имеем права. Эвтаназия запрещена, – серьёзно ответил доктор.
– Как легко отобрать у человека право на добровольную смерть, – усмехнулся я, попросив перед этим Шона вытереть слёзы с лица. – Хотя войны ещё никто не отменил.
– Это не добровольная смерть. Это узаконенное убийство, – парировал врач, прохаживаясь по палате. – Я не смогу убивать людей только потому, что они меня попросили.
– Тогда это плохая больница, – сказал я серьёзно. Шон и Энни о чём-то начали перешёптываться с врачом, затем они пошли к выходу, неотрывно смотря на меня. Я смотрел на них и понимал, что это, возможно, последняя наша встреча.
– Не опускай руки, – напоследок сказал мне Шон, стоя на пороге. – Мы будем рядом.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Гулко хлопнула дверь и воцарилась тишина, в которой я по-прежнему умирал, как и любой из нас, как и весь этот мир, как Бог.

Через неделю (или, может быть, месяц) меня пересадили в коляску, и первым делом я попросил, чтобы меня отвезли в палату к Айзеку, которого к этому времени уже перевезли в обычную палату. Я сидел рядом с ним и смотрел на его спокойное, почти мёртвое лицо. Оно не выражало ничего, абсолютно никаких эмоций или даже малейшего признака жизни. О том, что он находился где-то здесь мне говорил лишь монотонный писк, отсчитывающий пульс моего друга.
Я положил свою руку на его и ужаснулся холоду его ладоней, но продолжал держать её. Так я сидел целыми днями, надеясь, что в один прекрасный день он проснётся. Он был так близко и в то же время так далеко от меня, и с каждым днём это огромное расстояние увеличивалось.
Шон и Энни иногда приходили ко мне, и чаще всего мы просто молчали, пытаясь переварить то, что произошло на самом деле. Как-то раз кто-то из них только сказал:
– Джерри погиб. Слишком тяжёлые травмы. Хоронить будут здесь, через пару дней. Хочешь сходить?
Я апатично помотал головой.
А когда они уходили, то я вновь начинал чувствовать опустошающее одиночество.
Слёзы стали моим самым частым гостем. Только солнце опускалось за горизонт, только исчезали яркие оранжевые полосы света на потолке и стенах, только начинала царить ночь, как я переставал себя сдерживать и рыдал, что было сил, пытаясь выдавить из себя их всех и больше никогда ничего не чувствовать. Эмоции были слишком сильны, потрясение – слишком тяжёлым. Теперь и они стали лишними. Вот уж от кого практически ничего не осталось, так это от меня.
Чувство вины душило меня крепкой рукой.
Это была моя вина. Моя и больше ничья.