Чего хочет Бог

Глава XVI

Солнце обливало крыльцо главного входа в больницу. Оно сияло где-то далеко-далеко, сквозь полупрозрачную дымку облаков, и тёплые пучки света спускались на уже нагретую землю. Странное потепление всё ещё не хотело отпускать эти земли, и порой жара была просто невыносимой, жар шёл от всего, что попадало под палящие лучи: и от асфальта, и от фасада больницы, и даже от людей. В такие дни все чувствовали себя неуютно, подавленно, устало. Каждый в эти стенах был похож на призрака с опущенной головой, медленной походкой и замедленной речью. Я старался не быть таким, как они. Продолжать сохранять каменное выражение лица, сидел смирно в своей коляске и старался никаким образом не показывать всей той бури эмоций, что раздирала меня на части. Каждое утро, стоило мне открыть глаза, как в палату входила приветливая медсестра по имени Магда и заботливо отвозила меня умываться к раковине, что стояла в одном из углов моей белоснежной палаты. Она практически всегда улыбалась и пыталась заставить улыбнуться и меня. Иногда Магда рассказывала свои смешные истории из жизни, например, как она в детстве упала в речку и, испугавшись водорослей на дне, выпрыгнула оттуда, словно ошпаренная. Вроде бы ничего особенного, но она говорила об этом так, словно ничего плохого никогда не случалось в её жизни, словно ничего важнее этих воспоминаний у неё не было, словно все годы вокруг этой девушки сияло солнце, было вечное лето и бесконечная радость.
Когда я заканчивал чистить зубы, глядя на себя в чистое зеркало, она помогала мне одеться и отвозила прогуляться по кишкам-коридорам этой маленькой больницы, по которым уже с утра бродили врачи и другие медсёстры, и помогали своим подопечным гулять или ездить в колясках. Меня встречали странной хмуростью, вызванной скорее жалостью, чем отвращением. У каждого во взгляде я видел одну и ту же мысль, искрой проскальзывающую в мозгу: «Эх, не повезло ему». Иногда мне казалось, что я только что прибыл с ужасной войны, и что всё эти больные люди вокруг – жертвы этой адской мясорубки, что врачи только вернулись с передовой, чтобы помочь с растущим количеством пострадавших. В такие моменты становилось ужасно грустно смотреть на всех, ведь для каждого у меня в голове рождалась определённая маленькая история жизни и того, как он попал сюда. Вот в очередной раз я вижу в коридоре такого же колясочника, как и я. Он был немолод и худ, словно смерть – кожа да кости. Мы еле заметно кивали друг другу и, не обмениваясь словами, исчезали друг у друга за спинами, надеясь, что встретимся следующим утром. Я всегда думал, что он пострадал на передовой, когда рядом с ним упала граната, а этот грустный солдат не успел отойти на безопасное расстояние, и ему оторвало ногу. Я знал, что это не так, но почему-то мне было почему думать, что он тоже стал жертвой обстоятельств. Или высшей силы.
После прогулки мы возвращались в палату, где меня уже ждал мой завтрак – скудный, но питательный, и это было одной из немногих радостей, что заставляла меня просыпаться каждое утро. Там готовили очень вкусные булочки с вишнёвым джемом и прекрасный мятный чай, и каждый раз, когда они появлялись в поле моего зрения, я еле заметно улыбался, радуясь хоть чему-то в этой жизни. Магда была счастлива, впервые увидев, как я улыбаюсь после стольких недель мрачного молчания, односложных ответов и заметно постаревшего лица.
Завтрак заканчивался, и Магда уносила всю посуду, позволяя мне самому проехать в палату к Айзеку, что никак не выходил из комы. Иногда ко мне присоединялись Энни и Шон, мы заходили внутрь и просто сидели, смотря на практически мёртвого друга. Врачи говорили, что пока что никаких признаков того, что скоро это кончиться, нет и нужно ждать ещё.
– Может быть, на это уйдут десятки лет, а, может, всего пару месяцев. Тут уж не угадаешь, остаётся лишь ждать, – сказал мне как-то врач по имени Джон, когда я спросил его о примерных сроках выхода из комы.
– Он сильно пострадал в той аварии: переломы, вывихи, глубокие порезы и сильное сотрясение – с этим тяжело бороться ослабшему организму. Не знаю, что будет дальше. Ты должен быть готов ждать столько, сколько потребуется.
– Тогда почему я не впал в кому? Я ведь был рядом с ним, – поинтересовался я.
– Тебе просто повезло, Блейк. Не думай об этом, – ответил он и оставил нас наедине с Айзеком.
– Не думать об этом... – пробормотал Шон, опустив голову. Он лежал в госпитале вместе со мной и Энни вот уже полтора месяца, и, как он сам говорил, его должны скоро отпустить, ровно как и Энни. Гипса на нём уже не было, он лишь немного прихрамывал, да и остались ещё некоторые глубокие порезы, которые успели стать гнойниками. Выглядел он не особо хорошо, но всё так же прекрасно, как и в тот день, когда мы встретились.
– Как об этом не думать, если он перед нами лежит? – раздражённо буркнул он, смотря в окно, за которым открывался вид на небольшой городок, в котором и находился госпиталь. – Вот он, вроде живой, но мы-то знаем, что уже нет. Он не жилец.
– Прекрати, – сердито сказал я. – Не каркай. Всё обойдётся.
– Прошло полтора месяца, Блейк. Полтора! Если он не проснулся сейчас, то когда? Обычно кома длится либо несколько дней, либо годы. Откуда нам знать, когда ему приспичит проснуться? И зачем вообще это надо...
– Не знал, что ты так быстро сдаёшься, – рыкнул я в порыве бессильной злобы. – Я думал, надо наоборот, хотя бы пытаться что-то изменить в своей жизни. Не сдаваться и надеяться.
– Сейчас мы ничего не можем изменить в своей жизни, не от нас зависит кома Айзека. Мы можем лишь ждать и бездействовать. И чем больше времени проходит, тем больше я убеждаюсь, что всё это бессмысленно. Он не проснётся, и ничего уже не будет как раньше, ты-то должен это понимать.
– Заткнись. Ты несёшь какую-то чушь, – сказал громче я, разворачивая коляску в его сторону. Тот сидел на стуле и меланхолично смотрел в окно, за которым небо собирало на себе серые облака, грозившие перерасти в бурю. Тень упала на город, и люди понемногу начали расходиться по домам, надеясь на то, что шторм их не заденет.
– Это реальность, Блейк. Нельзя вечно уповать на кого-то, ждать непонятно чего. Даже Бог здесь нам не поможет. И Дьявол тоже.
«Бог и Дьявол теперь стали одним и тем же», – сказал я у себя в голове.
– Шон, давай просто подождём. Хотя бы до тех пор, пока не Блейка не выпустят, – тихо встряла в разговор Энни. Её повязку с левой руки, которую ей позже повязали врачи, снять ещё не успели. Выглядела она бодрее нас обоих, но в глазах всё равно проскальзывала какая-то странная грусть.
– Когда тебя выпустят? – Шон повернулся ко мне.
Я в ответ пожал плечами:
– Не спрашивал. Как отпустят, так отпустят. Зачем торопиться? Тем более, что торопиться нам больше некуда, да и идти тоже. Мы же одни, в другом городе где-то на отшибе штата, а ты уже готов идти в новую жизнь. Нужно хотя бы стать кем-то прежде чем пытаться изменить свою жизнь.
Шон молчал.
– Чего ты вообще добиваешься? – продолжал я. Долгие дни молчания сказывались на мне таким потоком слов. – Допустим, я выйду когда-нибудь отсюда, но что делать дальше? И что делать с Айзеком, если он не проснётся? Я не хочу убивать его, не хочу, чтобы хоть кто-то приближался к этой штуке, что не позволяет ему откинуться. Убить Айзека значит сдаться и прогнуться под жизнь. Знаешь, Шон, я сейчас в чуть более затруднённом положении, чем ты, и как не мне знать о ценности того, что мы имеем. У Айзека есть шанс на спасение, пусть крошечный, совсем маленький, но он есть, и это самое главное. Я потерял обе ноги, но я стараюсь не думать об этом. Избежать лап смерти дорогого стоит, и я это понял, и ты тоже, да и все остальные. Теперь и я хочу жить, и Айзек тоже хочет, пусть и не может сказать об этом. А ты так просто отбираешь его право на это?
Шон молчал, угрюмо смотря в пол. Казалось, он понял, что я хотел ему сказать, и теперь парень смотрел то на Айзека, недвижимо, словно статуя лежавшего на кровати, то на Энни, грустно наблюдающую за жизнью за окном, то на меня, извиняясь взглядом. Повисла глубокая тишина, только писк аппарата поддержания жизни возвещал о том, что кроме нас троих, здесь был ещё один живой человек.
– Не знаю, что на меня нашло, – растерянно пробормотал Шон. – Это так глупо – желать смерти друга. Это ведь чистой воды эгоизм. Я не хочу им прослыть. Прости меня, Блейк.
– Я понимаю, ты в отчаянии, – начал я, – но тебе нужно просто подождать. Не всё даётся сразу, и не всё мы заслужили.
– Наверное, никто из нас не заслужил всего этого, – ответил тот. – За что, спрашивается? За то, что мы живём, как хотим? Или, может, потому что мы просто не хотим кому-то подчиняться?
– Что за бред... – фыркнула Энни, даже не посмотрев на нас. – Просто Бог нас больше не любит.
«Он никогда никого не любил», – подумал я.
– Если бы не любил, то мы бы сейчас в лучшем случае лежали в могиле, но никак не здесь, – парировал Шон.
– Иногда мучительная жизнь хуже всякой смерти. Лучше прожить недолго, но счастливо, чем долго и мучительно больно. Мы не в могиле, потому что нам не нужен потусторонний ад. Он здесь, и все мы страдаем: физически, душевно, но сути это не меняет. Это наша кара, и от неё нам точно не убежать.
– Мы – нежеланные дети Вселенной. Какая разница, где, что и как? Мы умрём раньше, чем надеемся. Рано или поздно нас убьют и оставят гнить, и планета опустеет. И как доказать, что это сделал не Бог? – я сказал это и замолчал, видя, как расширяются зрачки у моих друзей. Они молчали в неком ступоре, но смотрели на меня, словно на умалишённого, отчего становилось немного неуютно.
– Как будто вы не знаете, что это так, – фыркнул я в ответ на их взгляды и сам выехал из палаты, оставив дверь открытой. За мной никто не бежал, и я был рад, что так и было. 
Я остановился возле главного и попросил отворить дверь медсестру, стоявшую рядом. Она знала меня, потому без проблем оставила меня одного на пороге, зная, что я никуда не убегу. Мне просто некуда бежать.
Весь этот разговор выглядел ужасно глупо и беспомощно. «Бог нас забыл», «Он нас больше не любит», «Нежеланные дети Вселенной» – звучит убедительно, даже очень. Мне хотелось бы верить в то, что Он просто забудет о нас, бросит на произвол судьбы в этом практически бесконечном чёрном пространстве, где мы будем барахтаться и медленно умирать. Хотелось бы верить, что и без него мы проживём короткую, но счастливую жизнь. Хотелось бы верить, что никто из нас больше не умрёт по Его вине.
Я смотрел на дорогу и далёкое море, что блестело вдали. Асфальтовая лента шла мимо госпиталя, куда-то в центр этого маленького города. По ней ездило не так много машин, но если они и были, то исключительно сломанные или наполовину развалившиеся. Море дёргалось в конвульсиях, выбрасывая безжизненную серую пену на грязный песок, наверняка заваленный мусором, люди бродили по нему и мечтали что-то изменить, но делать ничего не хотели. После того, как моя жизнь в корне поменялась, я начал осознавать, что не хотел больше сидеть сложа руки, не хотел прожигать свою жизнь впустую, не хотел просто быть, я хотел жить. По-настоящему, без фальши, пусть не с чистого листа, но с людьми, которые остались со мной даже тогда, когда, казалось, весь мир летел в бездну, и они летели туда вместе со мной. Мне так хотелось стать человеком, без ног, но с большим сердцем, которого у меня никогда не было, с душой, которую я всегда пытался затолкать поглубже в тело и никому не показывать, со светлыми мыслями, которые никто от меня ни разу не слышал. Странная форма перерождения, второе пришествия бога по имени Я, новая веха в жизни и, наверное, лучшее, что когда-либо могло со мной произойти.
Только если бы могло.
И я не знаю, может ли быть.
Я услышал, как открылись двери главного входа в госпиталь. Рядом со мной встала лёгкая фигура в белой одежде. Почему-то я сразу понял, что это была Магда.
– Мне Бетти сказала, что отпустила тебя на крыльцо, – сказала она живо. – Надеюсь, что тебя отпустят как можно скорее, иначе жизнь позабудешь.
– Как можно забыть то, чего никогда не знал? – тихо ответил я, смотря на далёкий отблеск моря. Видел я его только потому, что больница стояла на холме и возвышалась над всем городом и маленьким портом неподалёку. Не будь его, я бы не знал, что делать со своей жизнью дальше.
– А разве ты не знал? – спросила в ответ Магда. – Я более, чем уверена, что ты просто закрыл на неё глаза. Закрыл глаза, а она прошла мимо, но где-то глубоко в сознании ты знаешь, что она была, но принимать этого не хочешь.
– Может быть, и была, – медленно промолвил я. – Но она была так давно, что уже ничего и не осталось. Один прах, да и тот уже весь рассеялся.
– Не драматизируй, – махнула рукой медсестра. – У тебя ещё всё впереди. Как только тебя отпустят, ты сможешь делать, что хочешь, и не важно, как ты выглядишь. Важно ведь то, что внутри.
– Внутри я тоже не очень, – усмехнулся я, опустив голову.
– Смешной ты, Блейк. Надеюсь, ты сможешь шутить, когда мы расстанемся. А теперь идём. Доктор Крамер хочет с тобой поговорить.
– О чём?
– Не знаю, я простая медсестра. Мне он ничего не рассказывает.
Мы въехали в слегка прохладное посещение больницы, и аномальное тепло осени сменилось привычной стерилизованной прохладой с запахом «хлорки» в коридорах. Бетти (та медсестра, что меня выпустила на крыльцо) стояла всё на том же месте и пристально и как бы со снисхождением смотрела на меня и на Магду.
Мы скрылись за поворотом и уже через несколько минут оказались в кабинете главного врача. Магда вкатила коляску со мной на борту внутрь и оставила одних, негромко прикрыв дверь. Я отчего-то знал, что она стояла за ней и слушала, что скажет мне доктор. Он же, в свою очередь, с какой-то грустью посмотрел на меня, затем порылся в кипе листов, неровным слоем разбросанным по его большому столу. Выудил оттуда небольшую бумажку и начал разговор:
– Мистер Уэллс, надеюсь, вы понимаете, насколько серьёзна была ваша травма и почему мы приняли такое решение. Очень надеюсь на понимание с вашей стороны, ведь мы оба хотим расстаться друзьями.
– Вы хотите меня отпустить? – выпалил в нетерпении я.
– Очень хотим. Мы не можем держать тебя и твоих друзей здесь вечно. Даже того, что в коме, Айзека, кажется.
– Что это значит? Вы хотите вытурить всех нас на улицу?
– Нет, Блейк, ни в коем случае. Я просто хотел сказать тебе, что очень скоро мы тебя выпишем, и ты начнёшь жить, как прежде. Ты идёшь на поправку, культи почти сформировались, и беспокоиться не о чем. С твоими друзьями тоже всё в порядке, кроме Айзека, к сожалению.
– Я не знаю, что с ним делать, – тихо сказал я. – Он ведь не может пролежать в коме всю жизнь. Так нельзя, мистер Крамер. Мы должны что-то сделать.
– К сожалению, это невозможно. Вам остаётся быть только рядом с ним и разговаривать, как будто он в сознании. Читайте ему книги, пойте его любимые песни. Может быть, это сможет оказаться стимулом для вывода его из комы. В таких делах всё относительно, Блейк, вы сами должны это понимать. Нет стопроцентного способа всё сделать правильно, и у нас есть только ограниченное время на эксплуатацию аппарата искусственного поддержания жизни. Если хотите и дальше бороться за жизнь Айзека, то придётся платить.
Я молчал и с какой-то странной злобой смотрел на врача. Прямо у меня на глазах он пытался променять жизнь моего друга на деньги. Как подло.
– Я говорю это не потому что хочу содрать с тебя и твоих друзей денег, нет, а просто потому что у нас всё так устроено. Многим людям сейчас нужен такой аппарат, но его занимает твой друг. И чтобы пытаться спасти людей, мы установили определённые сроки на содержание такого рода больных.
– Вы этого не сделаете... – в бессильной злобе прошептал я. Слёзы вновь наворачивались на глаза, но моё лицо оставалось каменным и словно бы безжизненным.
– Иначе нельзя, – пожал плечами Крамер. – Другим тоже нужна помощь. Всех не спасёшь, но можно спасти многих. В борьбе за жизнь всегда есть свои жертвы. Помочь им всем нереально. Я понимаю то, что вы чувствуете – сам через это прошёл и прекрасно осознаю, что такое потерять друга простым нажатием кнопки или инъекцией.
– Вы говорите об этом, как о чём-то само собой разумеющимся. По-вашему, это нормально?
– Работа у меня такая. Чувства нужно глушить, а к больным не привязываться. Иначе работник из тебя просто ужасный выйдет, – Крамер на несколько секунд замолчал, делая вид, что прибирается на столе. Затем вновь повернул голову на меня, – Мне очень жаль, Блейк, но такова жизнь. Единственное, что я могу для вас сделать, так это оплатить похороны и сделать всё возможное, чтобы ваше прощание с ним было лучшим и достойным такого человека, как Айзек.
– Спасибо, – выдавил из себя я. – Сколько ему осталось?
– Неделю, дольше держать не могу. Прости меня.
– Это не ваша вина, – ответил я для вежливости. – Надеюсь, похороны действительно будут достойными, иначе никто из нас этого не переживёт.
– У вас ещё всё впереди. Не думайте о смерти. Думайте о Боге.
«Вот уж о ком думать я бы точно не хотел», – промелькнуло в голове у меня, но вслух я сказал:
– Что вы имеете в виду?
– Читайте Библию. Она поможет отвлечься. К тому же в образовательных целях довольно полезное чтиво.
– А вы верите в Бога? – поинтересовался я.
– После того, как умерла моя жена, перестал. И, видимо, не зря. Он мне больше никак не помог.
– Надеюсь, у него на нас всех большие планы, раз он так сильно любит нас калечить, – грустно усмехнулся я и повернулся к выходу. Позвал Магду, и она тут же вошла в кабинет. Мой взгляд вновь упал на Крамера.
– Значит, через неделю?
– Через неделю, Блейк. До встречи.
Магда вывела меня из кабинета главного врача и вновь отвезла в палату к Айзеку. Шон и Энни сидели в тишине, смотрели то на практически мертвеца, то в окно. Когда Магда вошла, ведя меня перед собой, они обратили внимание и на нас. Медсестра оставила нас одних.
– У нас есть всего неделя, – сказал я.
– До чего? – вопросительно нахмурился Шон.
– До того, как они отключат Айзека. Он умрёт, если не проснётся.
– Кто тебе такое сказал? – встряла Энни. – Неужто твоя медсестра наплела тебе об этом?
– Доктор Крамер. Я только что с ним разговаривал. Он сказал, что у нас всех есть неделя. Айзека отключат, а нас выпишут и отпустят. Похороны он обязался взять на себя.
– Чёрт бы его побрал... – выругался Шон. – Урод! Как он может так поступать с нами и... и с ним?
– У него нет выбора, – ответил я, беря Айзека за холодную руку, больше похожую на руку мертвеца. – Такой аппарат нужен многим в городе, поэтому у каждого есть свой срок. Если он не проснётся, то он просто погибнет.
– Безумие, – только и сказала Энни.
– И не говори, – ответил я, максимально сжимая руку своего друга в своей.
Неделя прошла незаметно для всего мира. Из комы Айзек так и не вышел, не поддаваясь ни на какие уловки. В день его смерти мы втроём сидели в палате Айзека и ожидали десяти часов утра. В назначенное время должен был прийти врач и покончить со всем этим. В последние мгновения жизни этого маленького человека я крепко взял его за руку и наклонившись прямо к уху, прошептал:
– Мы будем помнить тебя, Айзек. Мы любим тебя всем сердцем.
По моим щекам катились слёзы. Его рука была по-прежнему ледяной. Ни Шон, ни Энни не смогли выдавить и слова, лишь сидели и мрачно глядели на почти труп. Я сидел с ним ровно до десяти. Вплоть до самой смерти держал его за руку в надежде на то, что он внезапно проснётся, что этот кошмар кончится.
Врач оказался пунктуальным. Ровно в десять отворилась дверь и внутрь вошли несколько человек: врач, два медбрата с каталкой, на которую они собирались его положить. Я посмотрел на врача со слезами на глазах:
– Не надо, пожалуйста... – еле слышно прошептал я.
Тот лишь снисходительно покачал головой и, попросив отъехать к друзьям, принялся отключать аппарат. Я плакал с каменным лицом. Мужчины не обращали на нас никакого внимания.
Когда он выдернул шнур из розетки, моё сердце замерло. Айзек не дышал, сердце не перекачивало кровь. Он умер у нас на глазах.
Два медбрата отключили от его окоченевшего тела все провода и вытащили все иглы из вен. Уложили на каталку и увезли, оставив нас наедине со своей величайшей потерей.
В тот момент я больше не хотел надеяться. Не понимал, зачем. Но продолжал верить в то, что дальше будет лучше, что это не конец света, хоть в тот момент весь мой мир в очередной раз треснул и раскрошился на миллиарды осколков, режущих руки.
На похоронах никто из нас не плакал.
И, наверное, так было лучше для всех.