Чего хочет Бог

Глава XVIII

Коляска утопала во влажном холодном песке. Колёса слегка буксовали на такой поверхности, я хотел подобраться поближе к водной глади, неровно блестящей в свете одного из последних осенних дней. Шон помог подвинутся ближе, довёз практически до самой воды и, оставив, отошёл назад, к Энни, нервно курящей в стороне. Дым вырывался изо рта и таял в вышине. Шон закурил тоже и теперь смотрел куда-то в пустоту, словно задумался о чём-то другом, совсем ином, что никак не связано со всем тем, что с нами произошло.
Я смотрел на море и понимал, что, возможно, больше никогда не почувствую этой странной лёгкости, когда входишь в ещё пока холодную для тебя в воду. Затем ты привыкаешь и плывёшь, всё дальше и дальше, надеясь уплыть за горизонт, где нет никого и ничего – сплошная тишина и спокойствие. Ты смотришь в небо над головой, пытаешься увидеть, на что похожи облака над тобой, но солнце слепит, и ты закрываешь глаза. Волны успокаивающе качают тебя, ласково шепча: «Ты не один. Я понимаю, что ты чувствуешь», и от этого становится легче, значительно легче. Даже сидя в коляске на берегу, я ощущал это, я хотел отдаться морю ментально, чтобы он поглотил меня в себе, растворил, словно соли, словно сахар и кокаин. В такие моменты я ощущал себя абсолютно беспомощным и потерянным, словно маленький ребёнок пытается забраться на огромную башню, которая ему не по зубам. И хоть я старался искать во всём плюсы, в этот раз у меня ничего не вышло. От коляски одни проблемы. От меня одни проблемы.
Я оглянулся и посмотрел на грустных друзей. Их всего двое. Они стояли и делали вид, что ничего не происходит, просто курили и пытались не пересечься со мной взглядом, зная, что не выдержат его. Мне было страшно смотреть на них, ведь ещё пару месяцев назад они были такими весёлыми, такими беззаботными, какими и должны быть люди в молодости. А теперь в их глазах ни капли сомнения в том, что скоро всё кончится, что скоро они не выдержат и умрут. Я старался говорить что-то ободряющее, но из моих уст это звучало ещё более удручающе, словно тонущий человек говорит, что всё в порядке, пока остальные горят адским пламенем. Это пламя сжигало нас постепенно, как совесть за содеянное, как зависть за недоступное, как уныние за упущенное. Они старались выглядеть так же, как тогда, но их обезоруживающий взгляд, наполненный болью, убивал и меня тоже. Каждый день, каждую минуту я чувствовал себя не в своей тарелке, как будто я должен быть не здесь, а в совершенно другом месте, где собраны, словно в загон, такие же несчастные, как и я.
«Нельзя терять надежду, – твердил я, пытаясь помочь самому себе. – Без неё я умру. Хватит думать о плохом». Ничего, конечно, не выходило. Я карабкался из этого глубоко колодца, но стены его слишком скользки.
– Может, поедем дальше? – Шон подошёл ко мне со спины и положил руки мне на плечи. – Нам нужно к Рейну.
– Зачем? – спросил я безучастно, неотрывно глядя на спокойную водную гладь. – Зачем мы ему там нужны?
– Он нас ждёт. Рейн звонил мне недавно, говорит, хочет нас видеть. Не знаю, зачем, но, похоже, это важно, – ответил он. – А что ещё нам остаётся, Блейк? Куда мы поедем? Вернёмся домой?
– Нет, домой я не вернусь. Ни за что, – серьёзно ответил я, вспоминая, как недавно дал ложную надежду своей матери, тем самым уже убив её изнутри.
– Тогда мы останемся у Рейна. Потом поедем дальше, по стране, – промолвил он, и я услышал щелчок зажигалки. Шумный выдох. – Я не дам тебе умереть, не показав всю красоту мира. Это было бы подло с нашей стороны.
– Я хочу увидеть всё, – сказал я. – Очень хочу, Шон. Но не знаю, что кончится раньше – моя жизнь или моё терпение. Не знаю, смогу ли привыкнуть к такой жизни, ведь я теперь обуза для всех.
– Чтобы я от тебя такого больше не слышал, – его руки на плечах сжались чуть сильнее. – Ты не обуза, понял меня? Мы тебя не бросим и не собираемся бросать. Как ты вообще мог о так подумать?
– А что мне ещё думать? Неужели я чем-то полезен?
– Ты рисуешь.
– Пока что очень плохо.
– Но ведь это временно. Научишься, станешь хорошим художником, организуешь свою выставку и прославишься. Вот такая жизнь тебя ждёт, Блейк. Тебе нужно лишь смириться.
– Как ты?
– Как я, – коротко бросил Шон. – Смерти Джерри и Айзека были потерей для всех нас, но... наверное, всё-таки нужно двигаться дальше. Нельзя вечно держать их возле себя, на привязи.
– И ты их уже отпустил?
– Почти. Они всё ещё приходят ко мне во снах, но я прогоняю их, сам не знаю зачем. Воспоминания ещё очень тёплые. Такое не забудешь спустя какую-то неделю.
– Айзек умер несколько месяцев назад, – серьёзно сказал я, сильнее сжав руками подлокотники. – А он всё ещё с нами. Плохо.
– Ты его не любил?
– Любил. Теперь хочу забыть, иначе я больше ничего не смогу делать.
– Он не должен мешать тебе идти к твоей мечте.
– У меня нет мечты. Рисование? Это пустая трата времени, всего лишь способ успокоить себя, уйти из этого мира хотя бы ненадолго.
– Так чего бы ты хотел? – спросил Шон, выбрасывая окурок на песок.
– Прощения, – через некоторое время ответил я.
– От кого?
– От Бога, – я достал из-под пледа, укрывающего остатки моих ног, маленькую книжку, которую подарил мне Крамер. Я начал читать её практически сразу после того, как мы уехали из госпиталя и теперь хотел знать о Боге всё, что мне нужно. Я хотел изучить его «от» и «до», чтобы знать, как поступать дальше, чтобы не навлечь на себя беду. Теперь-то я понял, что лучше его не гневать, иначе пострадаешь не только ты, но и все твои близкие.
«Не мир пришёл я принести, но меч...» – проговорил я про себя. Какая точная цитата – описывает Его всего в нескольких словах. Бог не спасение, Бог – смерть. Он ждёт того момента, когда мы сами себя уничтожим, а Он просто пожнёт плоды наших трудов по ликвидации нечестивых людей: грустных, озлобленных на весь мир, отчаявшихся. В каком нужно быть отчаянии, что обратиться к религии того, кто хочет твоей смерти? Наверное, в полном. Но я так, конечно же, не считал и оправдывался лишь тем, что хотел получше узнать Его мотивы. И, наверное, зря, ведь Бог в большинстве своём неумолим и беспощаден, он убивает неверных, а неуверенных в своей правоте уводит к себе, расширяя армию последователей, что несут это бремя сквозь время. Кажется, я уже начинал понимать, чего хочет Бог, но сказать это, нет, даже подумать об этом не мог, хоть и очень хотел прокричать Ему это в лицо, заставляя чувствовать стыд и унижение.
Наш путь в Дамаск окончен, и мы стоим на перепутье: верить в того, кто пытался нас уничтожить, или просто сделать вид, что так быть и должно, что это в порядке вещей и нужно жить дальше, не обращая на него никакого внимания.
– Не знаю, поможет ли он тебе, но если тебе хочется, то это твоё право, – подытожил Шон и отошёл к Энни. Они начали о чём-то тихо перешёптываться, но о чём именно я не услышал из-за шума моря и ветра, бросающего песок в глаза.
Я смотрел на холодную воду ещё несколько минут, ни о чём не думая, затем позвал Шона и Энни, и они дотащили меня до машины, что стояла у парковки маленького разрушенного порта с одной бетонной пристанью и несколькими лодками. Ветер пытался оторвать их от этой каменной преграды и утащить за собой в море, но они были крепко привязаны толстыми тросами. Прямо, как мы.
Энни несла мою сложенную коляску, Шон нёс меня на руках. Стоило нам оказаться на парковке, как шум моря начал стихать. Мы сели в фургон, немного измазанный в грязи и, выехав на длинную пустую дорогу, поехали дальше.
Я читал Новый Завет, пытался вникнуть в смысл слов, написанных там, старался вычленить для себя хоть что-то важное. Читая Деяния, я увидел лишь одну фразу, способную хоть как-то что-то разъяснить для меня: «И я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя моё». Это Его слова, слова Бога, приказавшего любить друг друга и прощать все долги. Он был настолько противоречив, настолько непостоянен и импульсивен, что угадать, что он сделает дальше, было попросту невозможно.
И кому нужен такой непостоянный Бог?
Мы ехали дни и ночи напролёт, не останавливаясь практически нигде. Тёмное небо серело в предрассветных сумерках, закатный небосвод с ярким диском солнца чернил весь мир, люди ложились в кровати и забывались беспокойным сном, чтобы на следующее утро вновь проснуться воскресшими, без сил и желания жить. Машины ставились на парковки, потухали фары, стихал ветер в городах, бредущий по одинаковым улицам – царила тишина и беспокойство, лишь мы ехали по одинокой дороге в самый далёкий край. Для меня он становился чем-то недосягаемым. Казалось, мы никогда до него не доедем, что это всего лишь предлог сбежать от прошлого, что никто нас там не ждёт, что нас нагло обманули, а мы так безропотно впитали эту ложь и теперь пытаемся доехать вот уже несколько месяцев, выпутывавшись из стальных объятий смерти, преодолев все трудности.
Шон изредка останавливался на обочине и, закрыв все окна и двери, засыпал на полчаса-час, чтобы проснуться и снова начать вести нас к заветной цели. Он просто отключался от этого мира, настолько устал от поездки. Энни засыпала практически одновременно с ним, потому что не могла заснуть, когда вокруг лишь грохот двигателя и шум ветра за окном. Я же практически не спал, не в силах заставить себя сделать это. Я боялся, что ко мне вновь придёт Он, что он снова начнёт угрожать мне расправой. Именно этого мне приходилось сторониться – сон теперь мой злейший враг, а сновидения – хуже всякого Ада.
Пока мы стояли на дороге, я мог немного порисовать. Брал старый налобный фонарь – белый луч ловко разрезал тьму – и, открывая блокнот, принимался за дело. Я не знал, чего хотел этим добиться, ведь получалось у меня всё равно не то, что я хотел. А хотел я нарисовать Айзека, такого, каким он был в моих глазах, каким он мне казался, чтобы я смог забыть о нём. Пытался рисовать и Джерри, но его черты были настолько расплывчаты, что его порой было трудно назвать человеком. Мне хотелось запечатлеть всё своё прошлое и сжечь его в праведном огне, чтобы оставить место для настоящего и будущего. Но что бы я ни делал, нарисовать никого не мог. Только пейзажи, но неказистые, одноцветные и слишком мрачные – мне хотелось сделать что-то яркое, светлое, то, чего я никогда не рисовал. Света во сне немного, но его должно хватить, чтобы осветить все души.
Так бы и продолжался наш бесконечный путь в неизвестность, в пустоту будущего, в которой нас никто не ждал, если бы на рассвете одного из долго тянущихся дней мы не прибыли. Поначалу я даже не верил, что это произошло. Но я видел старые неказистые улочки, приземистые дома, совершенно непохожие на то, что было в городе – никаких дворов, никаких тёмных переулков и странных личностей, обитающих в них. Всё было предельно ясно и понятно – одна улица, несколько ответвлений от неё. Кое-где торчали иссохшие коряги бывших цветущих деревьев, пожухлая трава колыхалась на ветру, где-то под холмом было большое болотистое озеро. Оно выглядело, словно чёрное зеркало, от которого невозможно было оторваться. Вокруг плотной стеной высились ели и сосны, колючие кусты и дикие цветы. Всё было настолько спокойно и умиротворённо, что я не мог осознать, что весь путь позади, что я жив и готов к новым начинаниям, к покаянию и принятию собственных грехов. Но могу ли я верить в Бога, который меня ненавидит? И должен ли?
– Наконец-то, – вздохнул Шон, останавливаясь в небольшом закутке между двумя зданиями. Оно не было переулком – лишь небольшой проход для кого-то.
Парень повернулся на нас:
– Вы в это верите?
– Если честно, нет, – изумлённо ответил я, рассматривая то, что было за окном. Маленький дом, возле которого мы и остановились был, похоже, домом Рейна: старый, не очень большой, не очень маленький, с осыпавшимся фасадом и слегка покосившейся вбок крышей с тонким обваленным дымоходом. Встречать нас никто не вышел, поэтому друг наш сказал, что пойдёт и проверит, что случилось. Но когда спустя пару минут он вернулся, то просто развёл руками – Рейна нигде не было.
– Подождём внутри, – предложила Энни. – Всё же лучше, чем ничего.
– Тоже верно, – согласился я, и мы понемногу начали выгружаться. Энни достала коляску и поставила на неровную дорогу, усыпанную мелкими камешками. Шон усадил меня в неё и положил на ноги, укрытые пледом, все вещи, что были со мной в фургоне: Библия, блокнот, карандаш и налобный фонарь, что к концу поездки практически перестал светить, но я всё равно продолжал рисовать и пытаться вывести то, чего сам не знал.
Шон перенёс сумки в дом, оставив нас с Энни на время на улице. То было утро, и никого ещё на улице не появилось, но я чувствовал на себе тяжелые взгляды из приоткрытых створок окон и даже смог увидеть толстое лицо какой-то кухарки в окне. Красное, мясистое оно слегка вытягивалось наружу, и под светом рассветного солнца её нос казался ещё краснее. Заметив мой пристальный взгляд, лицо тут же исчезло в сумеречной тьме.
Мы были внутри и ждали Рейна. Все занимались своими обычными делами – я рисовал, полулёжа на кровати хозяина, Шон сидел возле окна на кухне, в кресле-качалке и смотрел наружу, пытаясь разглядеть тот миг, когда просыпается жизнь на улицах, а Энни принялась перечитывать книгу, подаренную ей Крамером.
И вот бы так продолжалось вечно, думал я. Но сон сморил меня, и я, обессиленный, совершенно истощённый долгой поездкой, рухнул на подушку и тут же забылся крепким, ужасным сном.
Одним из самых ужасных в жизни.