Strange birds

1

В пыль. В прах. В пепел. Стереть все. Он ненавидит все, что делает, ненавидит себя за то, что пытается делать, даже несмотря на то, что выходит откровенное дерьмо, он не останавливается. И за это тоже себя ненавидит. Потому что у него не хватает воли. Не хватает смелости признать, что он бесталанный кусок говна. Потому что хватит думать о других, хватит пытаться быть такими, как они. Смотри на полотна Брейгеля хоть миллион лет, изучай каждую деталь хоть всю жизнь, и делай попытки приблизиться хоть каждую секунду своей жизни, тебе все равно не сравняться. Потому что ты ничто. Потому что единственное, что ты делаешь более или менее хорошо — это ложишься в кровать и не поганишь своим мнимым творчеством полотно этого мира. Посмотри на свои руки, разве они в состоянии сделать хоть что-то верно? Поэтому просто ложись и не мешай Вселенной жить.
И он ложится. Вопреки ожиданиям, не рвет рисунки, потому что пусть висят и постоянно напоминают ему о том, какое он ничтожество и бездарь. Они смотрят на него уродливыми лицами, нелепо выгибают конечности и как будто смеются. Или плачут?

Он отворачивается к стенке. Засыпает.

Просыпается, кажется, через несколько тысячелетий. Как астронавт во всех этих фильмах, выходит из гибернетического сна. Но даже через несколько тысячелетий он все тот же кусок дерьма. Это в очередной раз доказывают рисунки. Он ловит себя на мысли, что с трудом употребляет это слово. Рисунки. Нет, не мазня даже. Он не знает что, но придумает. Как будто, называя это рисунками, принижает творчество остальных людей, которые, в отличие от него, талантливы. Если природа не засеяла в тебя хотя бы зернышко этой искры, зачем вообще существовать?
Его комната как какой-то долбаный паноптикум. Вещи тут изуродованы одними лишь его прикосновениями.

Он снова спит.

Когда просыпается в очередной раз, видит рядом Джису. Ее он изуродовал уже давно. Джису заботливая. И он ее любит. Джису всегда спит на краю кровати, боясь нарушить его сон. Джису будет мерзнуть ночью, но никогда не стянет с него лишний кусочек одеяла. Джису откажется от еды, если увидит, что ее мало. Лишь бы он поел. Лишь бы ему было тепло и удобно.

— Поешь хотя бы сегодня, — просит она.

На тумбочке у кровати тарелка с едой. Стакан с соком. Даже салфетку не забыла.

— Наверное, уже остыло. Хочешь, подогрею?

«Хочешь? Сделать? Принести? Уложить? Постирать? Отдать свое сердце? Если нужно, возьми мое».
Во всем этом Джису. В этих вечных, бесконечных предложениях и жертвах.
А ему вся эта забота не то, чтобы противна. Она не помогает — вот в чем дело. Никто не может помочь, когда он, как сейчас, медленно разлагается на этой кровати. Никто. Ни врачи, ни родители, ни Джису. Он знает, что нужно перетерпеть, что это пройдет. Лишь эта мысль сдерживает его от самого страшного. Хорошо, что он пока не как те, другие, из разума которых эта мысль стирается. Хорошо ли?