Брилонская вишня

Глава 5

В детстве я любила размышлять по поводу предстоящего взросления.

Какой я буду... ну, скажем, лет в тридцать? Или в сорок? Или в сорок пять, как мамка?

Красивой тетенькой в кашемировом пальто и шляпке. С сумочкой и туфлями на высоких каблуках, которые громко цокают, соприкасаясь с землей. Ветер будет раздувать мой шелковый шарф, а я смеяться и подтирать кончиком пальца в перчатке помаду, что имела вольность забраться за контур губ.

Или я буду такой же, как мамка - полной, в холщовом фартуке, умеющей изумительно готовить и выплясывающей танго каждый вечер. А днем - пропадающей в огороде или на покосе, под агрессивной жарой и злорадно ухмыляющимся июльским солнцем.

Или я буду... никакой?

Навечно застывшей шестнадцатилетней девочкой, которую посадили в этот лагерь, словно в консервную банку... и законсервировали в этой банке внешность, поведение. Надежды о будущем и мечты.

Я уже чувствую, что буду здесь сморщенной помидоркой на дне банки с засолом. Все еще вкусной, но уже выжатой и совсем несвежей.

Если буду вообще.

Если мне позволят быть.

Теперь даже на жизнь я должна спрашивать разрешение у незнакомых людей.

Марлин сидит за столом и выводит на свежей бумаге текст. Я заглядываю в тетрадь. Наверху синеет мое имя, написанное на немецком.

Эта страница посвящена мне. Эта, как и десятки таких же в толстой пыльной тетради. Тетради - лишь одной, одной из многих, которые разрывают полки шкафов. И каждый лист каждой тетради - человек. Чья-то биография, записанная небрежной немецкой рукой.

Так ли я представляла свое будущее?

- Сколько тебе лет? - спрашивает Марлин, выстукивая кончиком перьевой ручки по столу.

А я моментально пытаюсь сообразить, какой возраст мне назвать лучше всего, чтобы получить хоть элементарное сострадание и какие-то поблажки. Хотя бы от Марлин.

- Ну? Сколько? - торопит она.

Я вздыхаю и сдаюсь:

- Шестнадцать.

Марлин пишет.

- Происхождение?

- Пролетарская семья.