Наверное, новорожденные в госпиталях дети ощущают себя точно так же, как и я сейчас.
Их мир - обшарпанные больничные стены, пыльное окошко с прозрачными занавесками, запах лекарств, бинтов и скисшего капустного супа. Они не знают, что существуют другие места, другие люди, другие миры. Они не знают, потому что их планета ограничена больничной палатой, холодными руками медсестры и сладким молоком матери.
Но, в отличие от детей, я знала, что существуют другие места, хоть и совсем их не помнила. Это, пожалуй, все.
В моем же случае добавляются кашляющие и шаркающие по коридорам пациенты, грязные ругательства и табачный дым.
Лежа сейчас на застиранных простынях, я почему-то думала о детях. Может, из-за ломоты в грудях и молока, которое я подолгу выцеживала в уборной? Или из-за неуловимых, но бесспорно существующих воспоминаний о ребенке? И из-за волнения о его жизни, которое нарастало с каждым днем?
Но мужа я помню отчетливо. Даже, кажется, его внешность... нет, не всю, но что-то такое примечательное в нем было, что-то яркое, бросающие в глаза...
Глаза, глаза... что-то связано с глазами...
Но мужа здесь нет точно, нет и ребенка. Выходит, они вместе. Хочется надеяться, что вместе...
Я лежу, тревожно кутаюсь в колючее одеяло и унимаю ноющую боль в грудях. Все уже спят: отбой в госпитале - дело серьезное, и перечить докторам никто не рискует.
А я рассматриваю серые людские силуэты и пытаюсь вспомнить дом, мужа, ребенка...
Кажется, моя мать была учительницей русского языка, а отца убили бандиты. В школьном кабинете матери висел портрет великого фюрера, а меня она звала... нет, не Марлин почему-то, хоть и это имя навязчиво крутится в голове, а...
Элеонор?
Со стороны окна вдруг раздается щелчок. Створка распахивается, шторы вздуваются, а на подоконнике возникает тощий человеческий силуэт.
- Ты? - шепчу, вглядываясь в темноту. - Ты чего будишь-то?
- А ты чего дрыхнешь?! - скалит Кифер зубы и захлопывает створку окна. Спрыгивает с подоконника. - Я ей сторожить койку велел, а она спит и жопой дышит.
- Ты на меня не огрызайся! Я, значит, его прикрываю, а ему не нравится! И еще раз голос на меня повысишь - отгрызу тебе твои волшебные пальчики.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Брилонская вишня
Historical FictionШестнадцатилетнюю Веру на городской площади застала облава: немцы штурмовали улицу, расстреляв половину народа, а оставшихся конвоировали и погрузили в вагон. Поезд мчался, рассекая Советский Союз, и сквозь крохотную щель Вера видела мелькающие дере...