Белые Одежды В. Дудинцев

V.

В два часа Федор Иванович достал из шкафа своего "сэра Пэрси" --любимый спортивный пиджачок с накладными карманами. Пиджачок был цветаобжигающего овощного рагу с хорошо поджаренным лучком, прожилками помидорови частыми крапинками молотого перца. Надев мелкокрапчатую сорочку скоричнево-красным галстуком и "сэра Пэрси", Федор Иванович сразу стал похожна самоуверенного боксера в полусреднем весе. Остроносое лицо его свертикальной чертой в нижней части и глубокой, кривой, как запятая, ямкой наподбородке приобрело жесткое выражение -- он шел на поле боя, хотяуверенности сейчас было в нем значительно меньше, чем три дня назад. Приготовился и Цвях -- он уже успел выгладить свой темный,командировочный костюм и теперь, облачившись, затянув галстук и причесавшисьна пробор, стал похож на седого крестьянина, собравшегося в церковь. Они вышли торжественной парой из дома и по единственной улицеинститутского городка двинулись к некоей отдаленной точке. Справа и слева отних из разных концов городка шли люди -- все к этой точке. Там, в розовомтрехэтажном корпусе, был актовый зал. -- Касьян сегодня звонил, -- проговорил Цвях. -- Что-то напели ему. Что-- не говорит, но слышно было -- недоволен. Прошляпили, говорит. А чтопрошляпили, так я и не разобрал. Федор Иванович не сказал ничего, только выразительно чуть повернулголову. -- Смотри-ка, сколько народу валит. Со всех трех факультетов, --проговорил Цвях после долгого молчания. И еще сказал, когда прошли половину пути: -- У зоологов дней двадцать назад нашли дрозофилиста. Поскорей выгнали,и теперь у них тишина... Когда по длинному коридору подошли к входу в зал, Цвях остановился. -- Ну, давай. Я иду в президиум. Федор Иванович вошел в гудящий зал. Почти все места были заняты, но онвсе же нашел кресло в двадцатых рядах и, усевшись, стал наблюдать. Преждевсего, он увидел над пустой сценой красное полотнище с знакомой ему надписьюбелыми буквами: "Наша агробиологическая наука, развитая в трудах Тимирязева,Мичурина, Вильямса и Лысенко, является самой передовой сельскохозяйственнойнаукой в мире!". Он не раз слышал эти слова на августовской сессии. Потом онувидел впереди -- рядов через десять -- белую шею Елены Владимировны, чутьприкрытую сверху лапотком, сплетенным из ее темных, почти черных кос. Рядомс нею вихрастый Стригалев в своем красном свитере что-то говорил, опустивголову. Справа, слева и сзади Федора Ивановича сидели незнакомые люди, всевозбужденные, все были знакомы друг с другом, и все, блестя глазами, что-тоговорили. -- Массовые психозы хорошо удаются, когда они кому-нибудь выгодны, --сказал сзади старик спокойным металлическим басом. -- И я просматриваю затакими психозами не "шахсей-вахсей", а личную выгоду участников. Хотя, да,есть, есть толпа и есть в ней старушки... Подносящие вязанку хвороста вкостер, где сжигают еретика. -- Нет, все-таки есть движение, -- чуть слышно возразил еще болеедряхлый -- клиросный -- тенор. -- После того как прочитаешь про римскиеказни, на которые посмотреть стекались тысячи... И даже матроны с груднымидетьми. Да... Окна покупали, чтобы посмотреть... Украшали первый денькарнавала казнью, и толпа одобряла это своим присутствием... После всегоэтого мы сделали прогресс. Полезно прочитать... -- Особенно перед таким собранием... Вы уверены, что здесь никто некупил бы окно? И тут Федор Иванович увидел прямо впереди себя Вонлярлярского. Он былочень взволнован, все время запускал палец за воротничок, и лысоватая, мокропричесанная голова его вертелась, как жилистый кулак в манжете. ФедорИванович хотел поздороваться с его бело-розовым затылком, по которому -- отуха -- шел пробор, но в это время на сцене началось шествие членовпрезидиума. Один за другим они показывались из-за серого полотнища и,медленно поворачиваясь тяжелыми корпусами вправо и влево, растянутой цепьюпротекли за стол. Декан, ректор, еще два декана, еще несколько сановитыхполных мужчин, женщина... И Цвях был среди них -- так же медленноповорачиваясь, просеменил, уселся и как бы опустил лоб на глаза. Потом посцене легко прошагал академик Посошков, мгновенно оказался напредседательском месте -- прямой, изящный, в черном костюме смалиново-перламутровой бабочкой, сильно его молодившей. Запел графин под егомассивным обручальным кольцом, академик выразительно молчал, требуявнимания. -- Товарищи! -- провозгласил он. -- Мы все, деятели многочисленныхветвей советской биологической науки, празднуем в эти дни выдающуюся победумичуринского направления, возглавляемого Трофимом Денисовичем Лысенко,победу над реакционно-идеалистическим направлением, основателями которогоявляются реакционеры -- Мендель, Морган, Вейсман. Многим из нас эта победадалась нелегко. Годами господствующие заблуждения врастают в душу,освобождение от них не обходится без тяжелых ран... -- Знаем, знаем, -- сказал басистый старик сзади Федора Ивановича. --Хватит красиво каяться... Произнеся еще несколько торжественных фраз и выбранив еще развейсманистов-морганистов, академик открыл собрание и предоставил слово длядоклада ректору Петру Леонидовичу Варичеву. Тот поднялся и понес тяжелыйживот к трибуне. -- Кашалот, -- пробасил сзади старик, как будто легко трогал самуюнизкую струну контрабаса. -- Когда только получил пост, был как Керубино. Асегодня встретил у входа -- что за физиономия! Как кормовая свекла!.. -- Пиво и закуски уведут его на тот свет, -- прошелестел второй старик. -- А вы видели Кафтанова? Вот у кого геометрия! Изодиаметрическаяфигура! -- Наш туда же, хе-хе. По его стопам... Ректор показался над трибуной,разложил бумаги. -- Товарищи! -- глуховатым голосом начал он, глядя в текст. -- Историябиологии -- это арена идеологической борьбы. Это слова нашего выдающегосяпрезидента Трофима Денисовича Лысенко. Два мира -- это две идеологии вбиологии. На протяжении всей истории биологической науки сталкивались наэтом поле материалистическое и идеалистическое мировоззрения... Федор Иванович радостно поднял брови: похоже, что ректор составлял свойдоклад таким же методом, как и они с Цвяхом. И по тем же источникам. Василий Степанович в президиуме оторопело смотрел на докладчика, терзатылок. -- Неспроста новая советская биология была встречена в штыкипредставителями реакционной зарубежной науки, -- читал Варичев, упираясьобеими руками в трибуну. -- А также и рядом ученых в нашей стране... В президиуме Цвях быстро листал свой доклад и решительными движениямипоспешно вычеркивал что-то. -- Менделисты-морганисты вслед за Вейсманом утверждают, -- набравскорость, читал Варичев, -- что в хромосомах существует некое особое"наследственное вещество". Мы же вслед за нашими выдающимися лидерамиакадемиком Лысенко и академиком Рядно утверждаем, что наследственность естьэффект концентрированного воздействия условий внешней среды... И потек знакомый всем доклад, который в разных вариантах все уже читалив газетах и слушали по радио. В зале начал нарастать легкий шумок, вездезатеплились беседы. Но они сразу смолкли, когда в голосе докладчикапоявилась особая угроза, и стало ясно, что он переходит к домашним делам. -- ...И даже в нашем институте нашлись, с позволения сказать, ученые,избравшие ареной борьбы против научной истины девственное сознание советскихстудентов. Я не буду называть здесь тех, кто нашел в себе мужество и вовремяпорвал со своими многолетними заблуждениями, -- здесь докладчик все жевзглянул в сторону президиума. -- Поможем им залечивать их раны... Веселый шум пролетел по залу. "Кто же это смеется?" -- подумал ФедорИванович, оглядываясь. Все вокруг улыбались, один лишь Вонлярлярский нервноподергивался и крутил головой. -- Изгоняя из нашей науки менделизм-морганизм-вейсманизм, -- повысилголос Варичев, -- мы тем самым изгоняем случайности из биологической науки.Наука -- враг случайностей. Нам не по пути с теми, кто, используя ядовитыйколхицин, устраивает гадания на кофейной гуще, плодя уродцев и возлагая наних несбыточные надежды. Мы без сожаления расстались уже с двумя такимигадателями, и это, по-видимому, не все. Профессор Хейфец, я обращаюсьперсонально к вам. До сих пор мы только терпеливо слушали ваши поношения вадрес советской науки и были либеральными свидетелями ваших фарисейскихзаигрываний с нашей сменой -- студентами и аспирантами. Вы и ваши скрытыеколлеги должны, наконец, понять, что наступает предел и этому терпению, иэтому либерализму. Выбирайте сами, что вам по душе -- присоединиться кпобедоносному шествию советских ученых, возглавляемому нашими маститымизнаменосцами, и вместе с нами творить будущее или же, будучи отброшенными назадворки истории, оказаться на свалке вместе с такими приятными соседями,как Мендель, Морган и Вейсман. Вспыхнули резкие, как стрельба, аплодисменты, стали громче, плотнее.Когда зал утих, Варичев выкрикнул здравицу в честь самой передовойагробиологической науки, развитой в трудах Мичурина, Вильямса, Лысенко.Овация вспыхнула с новой силой, и он, собрав свои бумаги, покинул трибуну. Следующим оратором был Цвях. Он пространно расхвалил доклад ректора,его чеканные формулировки. -- Богатство новых мыслен, высказанных на сессии академии, побуждает имногие годы будет побуждать нас обращаться к стенограмме сессии как круководящему документу, -- заявил он. -- В такие исторические дни двадобросовестно подготовленных доклада, посвященные одному и тому же вопросу,обязательно окажутся во многом схожими. Общий источник порождает сходствоформулировок. Поэтому я опускаю вступительную часть моего содоклада,поскольку она почти дословно повторяет, к моему... я даже не скажусожалению... Общий смех зала покрыл эти слова. И сам Цвях улыбнулся плутовато, налегна трибуну, посматривая в зал, выжидая. Потом поднял руку, мгновенноуспокоил всех и, став строгим, начал читать знакомый Федору Ивановичу текстс обстоятельным анализом учебной и научной работы факультета и проблемнойлаборатории. Уклон был отчетливо выражен -- комиссия настойчиво обращалавнимание всех профессоров и преподавателей на замеченные то тут, то тамследы пережитой недавно вейсманистско-морганистской болезни, рекомендовалаизжить эти остатки в ближайшее время. Все же комиссия вынуждена былаотметить воинственную позицию профессора Хейфеца, его открытое неприятиекурса, провозглашенного сессией. -- Хотя еще не решен вопрос, что лучше -- открытая позиция неприятияили замаскированная ложная перестройка, -- сказал Цвях многозначительно. --Маска всегда была и остается тактическим приемом и в то же время вернымзнаком продуманного и закоренелого упорства со стороны всякойантинаучности... Эти слова его потонули в страшном грохоте аплодисментов. -- Открытость неприятия и прямота, -- продолжал Цвях, выждав паузу, --встречаются в обиходе честных ученых и позволяют еще надеяться, что человекспособен честно предпринять... приложить... -- фраза оказалась слишкомсложной, ее в тексте не было, и Цвях запутался. -- Приложить усилия,направленные на осознание... Изжитие ошибки, и я уверен, что найдутся срединас... что есть много доброжелательных и талантливых ученых, которыесмогут... путем творческого обмена... помочь осознать... "Он хочет протянуть ему руку..." -- подумал Федор Иванович. Когда председатель комиссии покинул трибуну, в зале поднялся шум --ожили все бесчисленные группы собеседников. Академик Посошков долго звонилсвоим золотым кольцом по графину и вдруг произнес: -- Товарищ Ходеряхин! На трибуне показался знакомый Федору Ивановичу человек сбледно-желтоватым лицом и черными печально горящими глазами. Разложив своибумаги, он начал читать, как показалось Федору Ивановичу, ту свою статью изжурнала, по поводу которой у них в учхозе был неприятный разговор. -- Эту работу, -- закончил он, -- смотрел Кассиан Дамианович. Иодобрил. Ходеряхин знал, что московский ревизор сидит в зале, и отвечал ему. -- Я тут читал Шопенгаура... Шопенгау-эра, -- продолжал он, запустивжелтые пальцы в черные волосы и откинув их назад. По залу прокатиласьвеселая волна. -- Критически, критически читал, -- поправился он. Зал так и грохнул. Послышались хлопки. Председатель коснулся кольцомграфина. -- У этого реакционного философа есть в одном месте... -- продолжалХодеряхин. -- По-моему, подходяще. Кто хорошо мыслит, хорошо и излагает. Этоего слова. Я думаю, что мы можем и так сказать: кто темно излагает, тоттемно и мыслит. И еще он говорит: непонятное сродни неосмысленному. Я к чемуэто? Сидел я как-то среди них. Среди вейсманистов-морганистов. Нет, не вкачестве разделяющего, уж тут можете не сомневаться -- в качествелюбопытствующего и ничего не понимающего. По-моему, они сами не всепонимают, что говорят. Кроссинговер... Реципрокность... Аллель... Так исыплют. Я думаю, ясная мысль нашла бы для своего выхода попроще слова. Вотакадемик Кассиан Дамианович Рядно. Когда говорит -- все ясно. Иподтверждение -- не таблица, не муха без крыльев, а матушка-картошка!"Майский цветок"! Как Чапаев -- на картошке доказывает! Или наша АннаБогумиловна -- на семинарах говорит просто, ясно, любо послушать. И пшеничкукладет на стол, скоро сдаст в сортоиспытание... Тут я, товарищи, позволюсебе еще одну цитатку... -- Опять реакционная философия? -- весело спросил из президиумаВаричев. -- Петр Леонидович, вы угадали. Она. Но мы это оружие повернем противсамих реакционеров. Вот, что он пишет, Шопенгауэр: "Если умственныепроизведения высшего рода большей частью получают признание только передсудом потомства, -- это он говорит, философ, -- то совершенно обратныйжребий уготован некоторым известным блистательным заблуждениям, которые...Которые появляются во всеоружии с виду таких солидных доводов и отстаиваютсяс таким умением и знанием, что приобретают славу и значение усовременников..." -- Ходеряхин поднял палец. -- Таковы некоторые ложныетеории... ошибочные приговоры... опровержения... При этом не следуетприходить ни в азарт, ни в уныние, но помнить! -- он еще выше воздел палец.-- Что люди отстанут от этого и нуждаются только во времени и опыте, чтобысобственными средствами распознать то, что острый глаз видит с первогораза... Ходеряхин почувствовал подозрительную тишину в зале и остановился.Посмотрев на президиум, где Варичев, как-то странно развесив губы, барабанилпальцами по столу, он отложил целую страницу в своей длинной цитате изакончил: -- Вот так, товарищи! Еще такое он говорит: в худшем случае ложноераспространяется... как в теории, так и в практике... и обольщение и обман,сделавшись дерзкими вследствие успеха, заходят так далеко, что почтинеизбежно наступает разоблачение. Нелепость растет все выше и выше, пока,наконец, не примет таких размеров, что ее распознает самый близорукийглаз... Тут оратора прервали чьи-то бешеные хлопки в углу первого ряда. -- Браво, браво, товарищ Ходеряхин! -- пискляво выкрикнул кто-то. Федор Иванович привстал. Аплодировал Ходеряхину покрасневший от натугипрофессор Хейфец. Вонлярлярский с ужасом смотрел в его сторону. -- Как говорит мой внук, один -- ноль! -- сквозь растущий шум прозвенелбас сзади. -- Один -- ноль в пользу Менделя! -- Товарищи болельщики! Вы не на футболе, -- вмешался сзади жезапальчивый голос. Графин непрерывно звенел. Когда страсти улеглись, послышался голосакадемика Посошкова: -- Товарищ Хейфец! Натан Михайлович! Пожалуйста, к порядку... ТоварищХодеряхин! По-моему, достаточно философии. Мы все восхищены... -- У меня все, -- сказал Ходеряхин и с грустной улыбкой сошел со сцены,и, прежде чем сесть на свое место в первом ряду, пожал руки несколькимдрузьям, словно принимая поздравления. -- Да, товарищи, да! Давайте не отвлекаться от главного! -- раздался совсех сторон из динамиков зычный женский голос. На трибуне плавала иколыхалась Анна Богумиловна Побияхо, колыхались все ее подбородки,наплывающие на объемистую грудь, прыгали на груди красные бусы. -- Давайтевернемся в русло, проложенное для нас исторической сессией. Известно, чтоменделисты-морганисты отрицают влияние условий выращивания на изменениесортовых качеств. Мутагены, колхицин, рентгеновские лучи, то, что уродуеторганизмы, -- вот их арсенал. В противовес этому ложному и вредному дляпроизводства методу Трофим Денисович, Касснан Дамианович разработали диаметрально противоположный принцип ипоказали на практике его действенность. Лично я в своей многолетнейработе... Она развернула тетрадку и стала читать подробный доклад о переделкепшениц -- озимых в яровые и яровых в озимые. Как бы засыпающий ее голоспостепенно стал тонуть в общем слитном шуме. -- Ф-фу, -- жара, -- простонал кто-то. -- Хоть бы окна открыли. Федор Иванович оглядел зал и вдруг увидел впереди слева молодую женщинусо знакомыми белыми, как сосновая лоска, волосами, с толстыми косами,которые на этот раз были соединены на затылке в пухлый калач. Женщиназастыла, низко потупившись, и шум зала, как начинающаяся метель, словнозасыпал ее снегом. Пристально поглядев на нее. Федор Иванович перевел взглядна академика Посошкова, -- тот сидел в президиуме около графина -- тоже сопущенной головой. Сегодня он почему-то померк, стал бесцветным -- такимакадемика Федор Иванович еще не видел... -- Именно поэтому, -- вдруг отчетливее и громче загрохотал в динамикахголос Побияхо, -- именно поэтому я не могу не высказать здесь своегоудивления по поводу позиции, занятой Натаном Михайловичем. Мне непонятна егоподчеркнутая оппозиция по отношению к нам, его коллегам, к советской науке,непонятна его поза и действия, напоминающие действия известного крыловскогоперсонажа по отношению к питающему его дубу... Федор Иванович потемнел лицом, нахмурился -- он болезненно переживалвсякую бестактность. Еще тяжелее ударил его гром аплодисментов -- как будтонесколько поездов проносились над ним по железной эстакаде. Он опустилголову и уже не слышал окончания речи. Зазвенел графин. -- Натан Михайлович Хейфец! -- объявил председатель. И сразу зал затих. Профессор Хейфец, бледный, с белыми, как сияние,волосами, в длинной болотного цвета кофте домашней вязки, слегка согнувшись,спешил к сцене -- головой вперед. Суетясь, он взошел на трибуну и цепкоохватил ее края беспокойными пальцами. Долго молчал, приходил в исступление. -- Ругаете! -- крикнул внезапно, и голос его будто поскользнулся иупал. -- За что? Разве не у вас всех на глазах я с утра до ночи пропадаю --то в лаборатории, то в библиотеке, то на кафедре? Разве вы не видите, чтодля меня ничто не существует, кроме любимой науки и истины? -- Демагогия! -- крикнул кто-то по соседству с Вонлярлярским. Тот так ишарахнулся в сторону. -- Вас, как вы выразились, ругают за идеализм, -- послышалсяулыбающийся голос Варичева. -- За то, что вы романтик-идеалист и не хотитеприслушаться к голосу общественности. -- Ничего подобного! Я не романтик и самый строгий материалист. У менявсе -- расчет, достоверность. Подержать в руках, увидеть в микроскоп,проверить химическим реактивом. А вот вы -- идеалисты и романтики. У вас все-- завтра. Ничего в руках у вас не подержишь. Вы против вещества -- противвещества!!! И гордо заявляете об этом. Подумать только -- коммунисты ипротив вещества! У вас в природе происходит непорочное зачатие. По-вашему,если перед овцой я, как библейский Иаков, положу пестрый предмет, она родитпестрых ягнят... Почему я хлопал Ходеряхину? Вы, Петр Леонидович, сохранитена двадцать лет текст вашего сегодняшнего выступления. Сохраните. Черездвадцать лет мы вам напомним! Увидите, как меняются точки зрения по меренакопления людьми опыта и знаний. Вдумайтесь -- вы все говорите о передачепо наследству благоприобретенных качеств. То, что говорил Ламарк. Но клеткаведь не может сама себе заказывать свои изменения. Химия и физика этодоказали намертво. Вы подождите шуметь, вы сначала постигните это -- на этонужно время... -- А вы знакомы со статьей в "Сайенсе"? -- опять вмешался голосВаричева. -- Там Джеффри высказал обоснованное сомнение в правотехромосомной теории... -- Читал я, читал эту статью. Да, там высказано. Не доказательство, нообоснованное сомнение. Но ведь познание -- бесконечно! Настоящая наука непретендует -- как претендуете вы! -- на стопроцентное конечное знание! Ипоэтому публикует все новое, что найдет, в том числе и свои сомнения. Мы небоимся тех, кто только и ждет, чтобы ударить в подставленный нами бок. Уищущих истину ударять в подставленный бок не принято. А кто бьет -- не ищетистины. Ну и что! Может быть, и в плазме есть структуры, связанные с наследственностью.Может быть, откроем! Но то, что уже твердо установлено, -- от этого мы неоткажемся никогда! Сколько бы ни сыпалось брани! Хотя, я понимаю, сегодня мыне найдем правды до самой Камчатки... -- Товарищ Хейфец, -- сказал Варичев. -- Не то говорите. Признать васправым будет неправота. И такой неправоты, это верно, вам не найти, до самойКамчатки. Одобрительные аплодисменты стайкой пролетели по залу. -- Но выступление свое вы все-таки сохраните, -- сказал Хейфец. -- Асейчас я хочу вернуть Анне Богумиловне ее художественный образ,позаимствованный ею у дедушки Крылова. Сначала -- анекдот из жизни.Достоверный. Сидят вместе два наших мичуринца. Один говорит: "Что делать?"Другой: "А что?" Первый: "У Стригалева на двух растениях ягоды завязались".Второй: "Вот сволочь!" Зал вздохнул и весело загудел. Послышались редкие хлопки. -- А теперь к делу. Анна Богумиловна! Мне помнится, лет десять назад,перед войной вы ездили в Москву с моей запиской в известный вам институт.Отвезли мешочек семян пшеницы. И вам эти семена там облучили. Гамма-лучами.В институте это зарегистрировано. Еще, помню, вы сказали: "Чем черт нешутит". Вы высеяли облученные семена в учхозе, и выросло много всяких, каквы говорите, уродцев. Но два растения вы сразу заприметили, вы все жеселекционер. И вот из них-то и пошли те сорта, которыми сегодня вы по правугордитесь. Мы с цитологами следили за судьбой этих растений, такое настоящийученый никогда не упустит. Вместе со Стефаном Игнатьевичем смотрели вмикроскоп. Но дуб, который дал вам эти желуди, подрывать, Анна Богумиловна,не годится. Это недостойно... Голова Вонлярлярского еще страшнее завертелась, как только он услышалслова "вместе со Стефаном Игнатьевичем". А руки сами по себе стали ощупыватькостюм, он достал блокнот и судорожно принялся писать в нем. Потом оторваллисток и передал кому-то впереди себя. И белая бумажка, прыгая из ряда вряд, побежала в президиум. -- ...В науке должна быть уверенность в избранном пути, -- тем временемзавершил длинную назидательную реплику Варичев. -- Очень торжественно говорите! -- возразил Хейфец. -- А ведь Колумб неАмерику открывать собирался, а Индию. Был уверен в избранном пути. А попал вАмерику! А вы говорите, уверенность. Настоящий ученый, если будет заранеезнать ответ, не станет и заниматься этим делом! Какая может бытьуверенность, если исследуется белое пятно! Простите, ваши слова отражают ненаучное мышление, а бытовое. Здесь не уверенность, а пытливость нужна! Ичестность! И устойчивое добродушие! Вы получили аргумент -- извольте егообработать, если вы ученый. А не топать. А в общем, все это пустое, --махнув рукой, Хейфец сошел с трибуны и так же, головой вперед, ни на кого неглядя, прошел на свое место. Наступила пауза. В президиуме читали бумажку Вонлярлярского.Наклонялись друг к другу, шептались. Потом академик Посошков встал. -- Товарищ Вонлярлярский! Стефан Игнатьевич, пожалуйста! Выбравшись из ряда, Вонлярлярский пошел по проходу решительным шагом,опустив одно плечо и отмахивая одной рукой. Взойдя на трибуну, онпошатнулся, круто повернул голову к президиуму. -- Товарищи! Да, я -- упомянутый здесь цитолог. Но по характеру работыэто более к морфологии... Не русло, а берег потока. Если кто-нибудьрассчитывал, что я, будучи вот так, за шиворот втянут... рассчитывал наневольную поддержку... Или что я, в худшем случае. ограничусь резиньяцией...Я просил бы некоторых выступающих не тащить цитологов в свои запутанные делаи остерегаться... в расчете на поддержку... От всяческих бесполезныхэвфуизмов... По залу пролетел шорох смеха. -- Хоть мое дело изучать то, что лежит на предметном столикемикроскопа, но все же и меня, видимо, отчасти могла коснуться эта тяжкаяболезнь... Не настолько, конечно, лишь косвенно... -- Так тебя же никто и не тянул на трибуну! -- отчетливо прозвучал взале низкий голос. Вонлярлярский замер с открытым ртом. -- Тем не менее, -- продолжал он, несколько раз дернувшись, -- долженпризнать со всей прямотой... иногда поддавшись общему тону, царившему...хотя бы... Тряся и крутя головой, Вонлярлярский погибал на трибуне. -- В особенности, Натана Михайловича, который... Которого я... Которогоя никогда не понимал... Когда о стенах кабинета вы говорите подобное... вограниченном кругу сочувствующих... "Он доносит! -- подумал Федор Иванович. -- Это его личная манерадоносить!" -- ...Зная, что это мировоззрение стало оружием... -- При чем здесь мировоззрение! -- вмешался тот же отрезвляющий голосиз зала. Прозвенел графин. -- ...оружием в руках наших врагов... Я не понимаю, Натан Михайлович, исчитаю своим долгом... хоть и беспартийный... не по пути... считаю долгомпорвать... Он развел руками, обмяк, сошел с трибуны, на ступеньках чуть негрохнулся в зал и с вытаращенными глазами побрел по проходу. Он трясся, какбалалайка, -- Федор Иванович вспомнил его слова. Толкнув кого-то,Вонлярлярский втиснулся в свой ряд, упал в кресло и крутнул головой. И все это время в зале стояла тишина. Все смотрели на него, проводилидо места. Потом послышался голос председателя: -- Объявляю перерыв. Достав свою длинную папиросу, Федор Иванович отправился искать местодля курения. В коридоре стоял легкий ропот, уже теснилась, роилась толпа.Кружки беседующих мгновенно замолкали, когда он проталкивался мимо, и всесобеседники внимательно осматривали его. В одном из уступов сводчатогокоридора Федор Иванович увидел одинокого, оглушенного Хейфеца. Никто неподходил к нему. Федора Ивановича сейчас же что-то укололо, и он подошел спротянутой рукой. -- Поверженного врага подними и облобызай, -- насмешливо сказал емупрофессор и отвернулся. Руки он не подал. Чувствуя неловкость, Федор Иванович постоял некоторое время, потомслегка поклонился сутулой спине Хейфеца и отошел. Находясь, как бы в тумане,он шел все же к выходу, чтобы на крыльце, под ветерком затянуться, наконец,облегчающим душу дымом. Что-то беспокоило его, и, оглянувшись, он, наконец,понял, что рядом, вплотную кто-то идет и, со страстью припадая к нему,что-то горячо лепечет. Это был Вонлярлярский. Глядя глазами навыкате наискось под ноги ФедоруИвановичу, он говорил: -- ...Много развелось у нас таких гордых интеллигентов... которые черезкаждые три шага сплевывают направо и налево, идя по улице. Если так всебудут выгонять сами себя... А знаете, что это такое? Гордыня бесовская, вотчто! Люди погублены, сам горю, зато сколь чист! Гер-рой! Ринальдо какое!.. Авы помните, я говорил о трубке? Если я сижу на такой трубке!! И если систематрубок такова, что я не могу переключиться на другую! Другой такой трубкинет, которую можно было бы... проклятому вейсманисту-морганисту... Здесь недо амплификаций! Сиди поэтому и молчи. И старайся, чтобы никто не заметилтвое тремоло. И я не вижу никакой альтернативы... -- Товарищ Шамкова! -- провозгласил академик Посошков, оглядевисподлобья всех и звякнул графином Зал постепенно затихал, Вонлярлярский ужесидел на своем месте и был неподвижен. Далеко впереди Елена Владимировна иее высокий вихрастый сосед о чем-то переговаривались. Стригалев наклонил кней голову и что-то доказывал. Потом наклонился ниже и отхлебнул из белойбутылочки. А по проходу быстро, мелко шагала и балансировала плечами высокаякрупная девица, тяжеловатая в нижней части, с маленькой головой, обтянутойжелто-белыми волосами, и с большими красными серьгами. Эти серьги делали еепохожей на белую курицу. Все знали о ее отношениях с Саулом и с интересомсмотрели ей вслед. Показавшись на трибуне, она, будто прислушиваясь, посмотрела в зал,повернула голову к президиуму. потом опять посмотрела в зал. Она была похожана курицу, услышавшую шорох в кустах. -- Два дня назад комиссия проверяла наши работы в учхозе, -- спокойноначала она читать с листка.--Товарищи остались, в общем, довольны нашимиопытами по вегетативному сближению скрещиваемых растений. Прививки нашипонравились, и, конечно, было приятно услышать из уст такого специалиста,как Федор Иванович Дежкин, высокую оценку. Однако от зоркого глазапроверяющего не укрылось одно обстоятельство, и, хоть это не получилодальнейшего развития, он выразительно дал всем нам знать, что обстоятельствозамечено. Белыми нитками шито. И вызывает недоумение и тревогу... Ползучая теплота подошла к горлу Федора Ивановича, поднялась к голове,подступила к ушам, к корням волос. "Неужели опять это! -- подумал он,ослабляя галстук на шее. -- Опять я! Опять моя правда заслонила светхорошему человеку! Неужели повторение!" -- Федору Ивановичу показалось странным, что все наши прекрасныепрививки сделаны нами по крайней мере за четыре месяца до того, как насессии академии прозвучал призыв ко всем нам сплотиться вокруг знаменимичуринской биологии, поднятого нашими выдающимися лидерами ТрофимомДенисовичем и Кассианом Дамиановичем. А я скажу, что не за четыре месяца, аза полгода -- в феврале мы уже сажали наши подвои в горшки. Что же, товарищибывшие апробированные вейсманисты-морганисты, которым аттестационнаякомиссия не утвердила степеней, -- выходит, вы загодя, задолго до сессииначали вашу перестройку? Это, конечно, сделало бы вам честь. Но тогда почемувы, уже запланировав свои прививки, ориентировав на них еще осенью своихсотрудников и аспирантов, почему вы не отзываете свои диссертации,публикуете статьи совсем другого содержания? Ну да, статья пролежала вредакции почти год, -- тогда почему вы не выступаете с принципиальнымзаявлением, хотя бы устным? Забывчивость? Мягкость характера? Не приобрелиеще мичуринской боевитости? Она замолчала, глубоко вздохнув, набирая силы. Зала словно не было, --такая стояла тишина. Елена Владимировна сидела вдали неподвижная, прямая.Стригалев тоже замер, скрестив руки на груди, словно обнимал сам себя. -- Нет, товарищи, -- тихо сказала Шамкова. -- Никакой забывчивости нет.И характер -- дай бог каждому. И боевитость такая, что ого-го. Дело всегораздо проще и печальнее. И печальнее! Все эти красивые и хорошоисполненные прививки -- сплошной обман, самая настоящая виртуознаяфальшивка, почуять которую может только человек с тонкой интуицией, такой,как Федор Иванович Дежкин. С помощью этой фальшивки обманываютобщественность, государство, партию и, в конечном счете -- самих себя.Привиты у них не просто дикари, товарищи. Полиплоиды! Колхицинированиепроводится дома, на подоконнике -- откуда-то ведь достали импортныйколхицин! Откуда, спрашивается? Мы, по-моему, это зелье не импортируем... Апотом полученного уродца приносят в институт. Рос на собственном корне,будет расти и на подвое! А мы будем тем временем скрещивать полиплоид скультурным сортом, искать философский камень, занимать дефицитную площадь,расходовать государственные средства! Как вы понимаете, я не щажу и себя.Будучи аспиранткой Ивана Ильича Стригалева, видя все это, видя двойнуюбухгалтерию, которую вел мой руководитель... А он уже год назад чувствовал,что идут черные для вейсманизма-морганизма времена, и завел два журнала.Два! Восклицания у нее тоже получались тихими. -- Один мичуринский, фальшивый, другой -- зашифрованный,формально-генетический. В фальшивом пишет: изменение числа хромосом подвлиянием прививки. А изменяет-то кол-хи-цином! -- А получалось? -- коварно спросил кто-то в зале. Раздался смех,кто-то захлопал. -- Не в том дело, что получалось, а в том, что велись фальшивые записи,-- спокойно сказала Шамкова. -- И я должна была довести все это до сведенияобщественности -- и не сделала этого вовремя... Она спокойно высказала все это и спокойно смотрела в зал, отдыхая. -- У вас все, Анжела Даниловна? -- хмурясь, спросил председатель. -- Нет, не все, -- она взглянула в свою бумагу. Тихо продолжала: --Меня удивляет, товарищи, -- в наше время, когда вся страна включилась ввеликую битву за перестройку научных основ нашего сельского хозяйства, втакие дни занимать позицию, которая выгодна... которой будут рукоплескать зарубежом... И при том ладно уж сам... Но студентов, Сашу Жукова в это делововлекать, сбивать с толку! Комсомол старается формировать крепкие моральныеустои, мировоззренческую убежденность... И вдруг так спокойно губить,коверкать молодому, совсем мальчику, жизнь. Я никогда не могла понять...Такой не знающий жалости эгоизм... Она сошла с трибуны под страшный грохот и рев зала. Чуть слышнозазвонил графин. Сразу же поднялись в разных местах несколько рук. -- Товарищи! Товарищи, заявок с мест не принимаем, подавайте записки!-- крикнул председатель. -- Сейчас начнется, -- довольно громко сказал за спиной ФедораИвановича басистый старик. И действительно, началось. Какие-то люди -- добровольцы -- один задругим спешили на трибуну, тряся головой, требовали самых суровых,решительных мер. -- Товарищи! -- кричала какая-то пожилая женщина с красными волосами.-- Вообразите, что было бы, если бы победили не мы, а фашисты. Они бы всехнас, мичуринцев, всех до одного перевешали! А этого-то закоренелого...Вейсманиста-морганиста... Поставщика аргументов для их расистских бредней... -- Христиан -- львам! -- вдруг внятно сказал кто-то в зале. -- Вы историк, вот скажите, -- вполголоса басил сзади старик. -- Вы незаметили -- отчего бы это: как забрасывать кого камнями или омывать комуслезами ноги -- всегда впереди женщины... Не задумывались, отчего это? Минут через двадцать, в течение которых на трибуне сменилось человекшесть или семь и сквозь жаркий туман и грохот слышались их напряженныеголоса, в президиуме поднялся Варичев. -- Товарищи! -- сказал он под звон председательского графина. --Товарищи...Я хорошо понимаю ваши протесты. Я думаю, истина в нашем споре свейсманистами-морганистами уже более чем ясна. Голос научной общественности-- с ним нельзя не считаться... Хотелось бы услышать, как относятся к немуте... Иван Ильич, -- сказал он миролюбиво. -- Мы хотели бы послушать...Аудитория ждет от вас... Шум быстро стал опадать. Далеко впереди Елена Владимировна чуть заметнопожала руку Стригалева. Он опять отхлебнул из белой бутылочки и встал --очень худой, взъерошенный, как будто спал, не раздеваясь, и его подняли.Угрюмо оглянулся на зал и стал выбираться из ряда. Не спеша пошел попроходу, не спеша поднялся на трибуну, почти налег на нее локтями, сталсмотреть куда-то в потолок, ожидая тишины. -- Да, было, было два журнала. Два, -- заговорил он тихим, как бынедовольным голосом и еще сильнее налег на трибуну, все так же глядя вверх.-- В общем, что получается... Свобода не для всякого слова -- часто я такоеслышу. Враг тоже хотел бы протащить свою пропаганду, поэтому не подпускатьего к трибуне. Что -- не так? А я -- враг. С точки зрения советской науки,стоящей на правильных позициях. Это сегодня каждому ясно. Кому даем трибуну?Кому даем средства, зеленый свет? Мичуринской науке в лице академиковЛысенко и Рядно. Конечно, не в лице Мичурина. Еще не известно, что бы старикМичурин сказал. А кто, скажите мне, -- тут он в первый раз пристальнопосмотрел в зал. -- Кто определит, на правильных ли позициях стоят нашиакадемики? Да сам же Кассиан Дамианович и скажет. А враг, то есть я,говорит, что он неправ, что если по академику Рядно все делать, отстанем наполвека. И начнем голодать. А коллектив -- объективный критерий -- кричит наэто: предупреждаю в последний раз! Делай так, как требует академик Рядно. Яобращаюсь к начальству. А оно ничего не понимает и враждебно. Его тоже нашиакадемики ведут под обе ручки, с бережением. А в конечном итогеответственность за науку и, стало быть, практику, лежит на ком? Наначальстве? Как бы не так -- начальство скажет: меня обманули. Слишком частоговорили эти слова: "диалектически", "скачкообразно" -- и я поверило.Поскольку специального образования не имею. И не на коллективеответственность будет лежать. Он скажет: я заблуждался, меня обкурилиэтим... веселящим газом. Ответственность будет на том, кто все понимает, накого газ не действует, на ком противогаз. На мне, на мне лежитответственность. И меня надо будет судить, если я поддамся и не сумеюничего... Для чего тогда мен? учили в советской школе? В таких условиях иприходится... -- И все же вы заблуждаетесь, -- округлив глаза, перебил его изпрезидиума ректор. -- Я не могу нажать на своем теле кнопку и перестать заблуждаться. -- Мы ее нажмем! -- крикнул кто-то в зале. -- Вы отрицаете внешнюю среду, -- мягко, отечески сказал Варичев. -- Никакой настоящий ученый не станет отрицать или утверждать то, чтоему не известно с достоверностью. Мне достоверно известно... -- Вы все время смотрите куда-то в потолок, -- так же мягко, с улыбкойперебил его ректор. -- Вы кому говорите? -- Богу, богу... -- с такой же улыбкой, показав стальные зубы, ответилСтригалев. И Федор Иванович заметил -- в аудитории сразу потеплело. Но ненадолго. -- Так я говорю: мне достоверно известно первое -- чуть больше чемполупроцентный раствор колхицина дает удвоение числа хромосом укартофельного растения. Сам сотни раз удваивал. И знаю, как это делается ипочему. Видел в микроскоп и держал в руках. Второе: это удвоение даетогранизмы, во многом отличающиеся от исходных. Третье: эти новые растения,если они до эксперимента были привезенными из Мексики дикарями, теперь,приобретя новые качества, вступают в скрещивание с "Солянум туберозум", скартошкой! То есть открываются новые пути для селекции. Так что же -- мнеотказаться от этого? -- Вы уродуете природу! -- отчаянно закричал кто-то в зале. Стригалев посмотрел в сторону крикуна и грустно покачал головой. -- Голос невежды. Дело в том, что все наши эксперименты это лишьповторение того, что в природе происходит миллионы лет. А вот ваше "не ждатьмилости, взять" -- вот оно больше похоже на насилие. Только природу силой небольно возьмешь. Вот и я. Уступить силе мог бы. Но не уступлю. А убедиться-- это не в моих силах. И вам пока не удается убедить... -- Почему? -- сказал Варичев. -- Среди нас есть товарищи, которых мыубедили... Они нашли в себе мужество... -- Ну, такого мужества я в себе не нахожу. Стригалев помолчал немного,как бы ожидая новых вопросов. -- Крестьянина, крестьянина вы забыли! -- закричал кто-то в дальнемуглу зала. -- Что он скажет о вашем колхицине? -- Крестьянин это не ученый, а практик, -- тихо сказал Стригалев. --Практика это память о привычной последовательности явлений. Посадил зерно --должно прорасти. И действительно, растет. Это не наука, а память о причинныхсвязях. Ученого характеризует знание основ процесса. Два года назад товарищХодеряхин во время отпуска где-то на своей родине в поле нашел колосьяголозерного ячменя. Привез, высеял на делянке, получил урожай и говорит: явывел новый сорт! Даже академик его поздравил. А это оказался всего-навсегошироко распространенный китайский ячмень "Целесте". Он даже этого не знал!Товарищ Ходеряхкн был здесь типичным практиком-крестьянином, но не ученым.Крестьянин может вырастить хороший урожай, но это не дает ему праваназываться ученым. -- А по-вашему, плохой урожай -- это наука? -- закричали из зала. -- Ахороший -- значит, практика? -- Я высказал вам свою точку зрения, -- сказал Стригалев, не замечаякриков. -- Никем серьезно не опровергнутую точку зрения. Еще постоял на трибуне, поглядел в зал, оглянулся на президиум и неспеша сошел вниз. Зал ровно шумел. В разных его концах шли дискуссии. В президиуме Цвях,поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, пристально слушал и времяот времени ставил перед собой вертикально свой карандаш. Посошков -- опытныйпредседатель -- не звонил в свой графин, давал всем выговориться. Потомподнес палец с золотым кольцом к графину. И тут впереди Федора Ивановича усамой сцены раздался дребезжащий голос профессора Хейфеца: -- Прошу слова для заявления! -- Неужели каяться пойдет? -- сказал кто-то сзади. -- Думаете, опознал? -- спросил басистый старик. -- Не знаю... Но вид у него решительный. Хейфец уже стоял на трибуне, торжественный, откинувшийся назад. -- Я хочу сделать следующее заявление, -- задребезжал его голос встранной тишине. -- Я не выступил с ним раньше из ложной сентиментальности-- не поворачивался язык. Я не допускал мысли, что такие методы возможны...Слушая ваш, Петр Леонидович, доклад, я ожидал: вот-вот он назовет фамилиюИвана Ильича Стригалева. Вы не назвали, и я подумал: ну, великодушен наш...Я проникся уважением! И решил в свою очередь промолчать о том, что знал. Атеперь заявляю, что я согласен с вами: нам действительно не по пути! Вчера,товарищи, двое из сидящих здесь в зале слышали и записали следующую беседутоварищей Варичева и Побияхо с Анжелой Шамковой. Они зашли в эту комнату...ну, эту, где фанерка. Чего не натворишь второпях. А за фанеркой, в моемкабинете -- пока в моем, -- эти два товарища нечаянно оказались. И вот чтоони услышали и записали. Слушайте! Варичев: товарищ Шамкова, ты знаешь, чтотвой руководитель формальный генетик? Она: нет. Он: а мы знаем. Придетсятебе выступить на собрании. Она: с какой это стати? Он: а с такой: мы всезнаем, вас во время ревизии Дежкин Федор Иванович уличил. Так что ты незапирайся, нам все известно. Не выступишь, так вылетишь из аспирантуры.Руководителя снимем, теперь это ясно, вылетишь и ты. А выступишь -- получишьновую тему и нового руководителя. Замечаете, каков стиль! "Ты" -- как скарманником в отделении милиции! Ну и после этого Шамкова, подумав,рассказала им все, что вы слышали. Потом Петр Леонидович вышел, и Побияхоодна домолачивала Шамкову. Тут уж товарищи и меня позвали послушать. Вы,Анна Богумиловна, сказали: "Милочка, ух, как я быстро сделаю тебякандидатом!" -- Товарищ Хейфец, не сгущайте краски! -- загремел из президиумаВаричев. -- Такой разговор был, но совсем в другой тональности. -- Хорошо! Не время доказывать. Но вы же сделали вид, что ничего незнаете! Должны были сразу честно сказать, внести в доклад! А то как новостьсенсационную подали! Накаляете страсти. -- Мы молчали, чтоб дать возможность самому Ивану Ильичу... -- Вот, вот! Значит, вы его, как волка, в засаде подстерегали!Организованно! -- А ваша маскировка -- это не прием? -- закричал кто-то из зала. -- Мы в обороне. Это тактика. -- А мы -- в наступление -- сказал Варичев, поднимаясь. -- Выприслушайтесь к залу, товарищ Хейфец! Прислушайтесь! Коллектив не на вашейстороне. -- Как же я могу прислушиваться к коллективу, когда он весь обкуренпарами догмы и, надышавшись, бредет, как во тьме, не видя пропастей и давяногами невиновных!.. Когда он отдышится от этого газа... -- Товарищ Хейфец! Товарищ Хейфец!.. -- это председатель, звеняграфином, подал голос. -- ...Когда он опомнится, тогда я отдамся на его суд. А сегодня лучшимколлективным деянием, деянием ради общества, ради всех, будет отделение оттакого коллектива... -- Товарищ Хейфец! Я принимаю ваше устное заявление, -- ледяным голосомпротрубил Варичев. -- И налагаю устную же резолюцию. Вы больше не членнашего коллектива. Можете... -- Мне здесь и делать нечего! -- Хейфец отмахнулся рукой, спускаясь взал. -- Сделали из биологии филофосию! Сплошные обскуранты! -- Позор! -- отчаянно закричал кто-то в зале. -- Ничего, буду сам ковыряться! -- выкрикивал Хейфец, идя по проходу.-- Заведу огород под кроватью! Хватитесь еще, хватитесь! Хлопнула тяжелая дверь... В глубоких сумерках Федор Иванович и его "главный" возвращались к себев комнату для приезжающих. Федор Иванович молча углубленно курил, как-товнезапно ослабев. Во-первых, потрясло то, что у Стригалева, кроме стальныхзубов, лагерного прошлого и какого-то общего сходства с никелевым геологом,оказались еще два журнала, двойная бухгалтерия. И он, Федор Иванович, опятьприложил руку к тому, чтобы отравить жизнь такому человеку. И он ужечувствовал, что человек этот прав. А во-вторых, он только что видел: Елена Владимировна и Стригалев быстропрошли, почти пробежали мимо и скрылись в потемневшее парке. ЕленаВладимировна держала его под руку, заглядывала ему в лицо. "Да, -- думалФедор Иванович, -- он, конечно, лучше меня, если честно признаться. Что --я? Опять "нечаянно" человеку ножищу подставил! И с какой это стати, какое яимею право, приехав со стороны, вмешиваться в их давно сложившиесяустойчивые отношения, судя по всему, очень серьезные". Цвях размяк по-своему. Глядя себе под ноги, размышлял вслух: -- Всегда, Федя, я не перестаю удивляться, наблюдая движение стай.Например, рыбьих мальков. Это же черт те что! Вот идут все параллельнымкурсом. Потом вдруг хлоп! -- как по команде, все направо. Или налево... Так,вместе, маневрируя, и подрастают, потом вместе попадают в одну сеть, а там ив одну бочку... Что за закон? "Неужели и здесь я, верный своей планиде, сунусь и разрушу -- теперьцелых две судьбы?" -- думал Федор Иванович. -- Да, Федя, -- Цвях вздохнул. -- По-моему, мы с тобой гнали сегодняеще одну собачечку. А? Такое не забудешь... "Нет, нет, ни в коем случае не сунусь! Бежать надо, бежать! Хватит сменя разрушенных судеб", -- думал Федор Иванович, в то же время кивая Цвяху. -- Когда я был маленьким, -- Цвях заулыбался. -- Мать, бывало, пирогипечет, и у нее остается: или тесто, или начинка. Если тесто -- булочкуиспечет, накрутничек. Если начинка -- котлетку. Я так думаю, Федя,Вонлярлярский -- как такая вот булочка. -- Без начинки, -- согласился Федор Иванович. -- Но сколько их вбулочной... -- Но добровольцы-то каковы! Как рванулись топтать! А глаза видел?Загадка века. -- Загадка веков, -- сказал Федор Иванович. -- Загадка всейчеловеческой популяции. -- Все же мир до конца не познаваем, -- вдруг сказал Цвях. -- Знаешь, ясейчас беседовал с одним из этих добровольцев. Молодой. Пока о вейсманизмешло -- таращился. Потом я спрашиваю: "У вас, наверно, есть мама?" -- "А какже!" -- и уже мягкий. "И вы ее любите?" -- "Кто же не любит свою мать?" --"Как тебя зовут, сынок?" -- "Слава", -- и вытер лоб, смотрит на меня ясными,добрыми такими глазами. Совсем другая система! Правда, в его взглядепроглядывался такой жучок... Он почувствовал, что я неспроста интересуюсь. Вобщем, загадочка! Они помолчали некоторое время. -- И я спрашиваю себя, -- продолжал Цвях. -- В джунглях Амазонки виситна лиане вниз головой такое странное существо с зеленой шерстью, с круглымиглазами. О чем оно думает? Как? О чем думает собака? О чем и как думалголовастый дурачок Гоша у нас в деревне? О чем думает этот доброволец? О чемв действительности, для себя, думает Варичев? Наверняка же не о том, чтоговорит! Нет, никогда не узнать. Башка раскалывается! Вот я -- кто я такой?Наверно, прав Стригалев -- обыкновенный я крестьянин. Причинные связи,последовательность фактов запомнил и делаю все, как эта связь велит. Посадилзерно -- смотрю, растет. Лезет, понимаешь... Но они -- если знают столько,сколько я, куда они суются? Почему так орут? Я, например, очень серьезнослушал этих... Хорошо ведь аргументируют. А те не понимают! А, Федя? Я тебечестно признаюсь, хочешь? Я до этого дня никогда не слышал ихних аргументов.Только наши... Думаю послезавтра удрать отсюда к чертям. Вернусь к своимяблоням, это дело мне знакомое, простое, проще ихних вопросов. Дело свое мытут сделали, а наблюдать со связанными руками всю их заваруху нет сил. Прав,прав ты был, когда у Тумановой... Добро это страдание. Сидел я в этомпрезидиуме и чувствовал: становлюсь все добрее. Еще немного, и заедукому-нибудь по роже. Давай, Федя, послезавтра утречком на поезд, а? "Вот! -- подумал Федор Иванович. -- Это и есть выход. Уеду!" С грустью, но решительно он простился со своей мечтой. И даже замедлилшаг от внезапной слабости. Глубоко вздохнул. -- Ты что, Федя? Чего охаешь? -- Да так... -- Не переживай. Я сам тогда чуть не подпрыгнул, когда ты... Отвосхищения. Это же само собой получается -- радость по поводу своейпроницательности. На научный восторг похоже, когда откроешь явление. Тутчеловек делается как полоумный. Ты же себя сам и остановил. Я все видел --ты опомнился. Вот только чуть поздновато. Не нами сказано: слово неворобей... Федор Иванович молчал. Усиленно дымил папиросой. -- С этой биологической наукой сегодня все стали следователями, --ворчал Цвях. -- Смотрят друг на друга, норовят с хвоста зайти. Конечно, втаких условиях держи ухо востро. Брякнешь что не так -- и нет человека. Сами того не замечая, они постепенно нагоняли шеренгу студенток.Девушки спорили о чем-то, то и дело останавливались, бросали растопыренныепальцы одна другой в лицо. Когда Федор Иванович и Цвях подошли к нимвплотную, студентки опять остановились. "Гнать, гнать его надо изкомсомола!" -- услышал Федор Иванович одно и то же, несколько разповторяемое на разные голоса. С клюющими движениями головой. -- Кого это вы так, девушки? -- Цвях, широко улыбаясь, остановилсяперед ними, -- Вы были на собрании? -- спросила одна, и из мрака выступила ее юнаякрасота, одухотворенная спором. -- Оттуда идем... -- Значит, слышали все! -- наперебой сердито защебетали они, -- А какже! Он же вейсманист-морганист! Вчера мы с ним поспорили... -- Это что, ваш товарищ? -- Сашка Жуков? Какой он товарищ! Товарищ!.. У Стригалева днем и ночьюторчал. Все знал и молчал... -- А-а... -- вдруг прокаркал в темноте некий узенький человечек,подошедший сзади. -- Тогда правильно! Мало ему, дрянь такая! Исключить его!Посадить! Расстрелять! -- удаляясь, каркал он с тончайшей издевкой. -- Вот видите! -- сказал Цвях, постепенно переходя к нотации. -- Воттак необдуманно покричите на улице и получится как донос. Глядишь, и изинститута человека исключат... -- И правильно сделают! -- крикнула красивая и поджала губы. -- Мы сним не разговариваем! Почти бегом Федор Иванович и Цвях бросились от них наутек. -- Ну цыплятки! -- крякал и качал головой Цвях. -- Совсем как у тетиПоли! Клюют... -- Я их не могу осуждать, -- негромко сказал Федор Иванович. -- Сам вдетстве клевал... -- Да, ты прав, прав. Юность -- страшная вещь. Даже когда за правоедело бросается в огонь, она и тут бывает страшна, потому как не понимает же,не понимает ни черта! А рука уже тяжелая, как у большого. Я-то был тогдасовсем ведь молодым, когда на крест веревку... Они надолго замолчали. Потом Цвях развел руки, словно обнималнадвигающуюся ночь, и глубоко втянул в себя воздух. -- Прямо на глазах потемнело. А чувствуешь, Федя, какой воздух? Ночьлюбви! Погуляем напоследок? Федор Иванович послушно подчинился, и они свернули в парк. -- Брось курить в такой вечер, -- сказал Цвях и, выхватив у него изорта папиросу, бросил. -- Дыши и мечтай. Знаешь, о чем? О прекрасной женщине. Они брели между деревьями, почти впотьмах. Иногда мимо них в тепломмраке скользили, неслышно уклонялись в сторону темные человеческие фигуры,сгустки тайны, все по двое -- одна тень высокая, другая пониже. И ФедорИванович каждый раз угрюмо всматривался в них, прислушивался к тихимголосам. Утром в субботу они, разбросав на койках свои вещи, складывали их вчемоданы. -- Никак вчерашний денек из головы не идет, -- говорил ВасилийСтепанович. -- Я так думаю, Федя, у всех, кто там был вчера, проснулось этосамое... Помнишь, говорил я тебе про спящую почку. Про героев и подлецов.По-моему, у всех. -- И в вас? -- Шевелится, Федя. Так что едем в самое время. Подальше от соблазна. Федор Иванович вспомнил о своем неоконченном эксперименте. Пробирка сдесятью мушками и мутно-розовым киселем на дне по-прежнему стояла наподоконнике в стакане, спрятанная от постороннего глаза. У мушек кипелажизнь. На границе с киселем у самого дна уже были приклеены к стеклу словнобы комочки манной крупы -- яйца мушек. -- Выпустить надо их... -- проговорил задумчиво Федор Иванович. -- Зачем было тогда огород городить? -- сказал Цвях сзади него. -- Тысам говорил -- ясность надо вносить. Возьмем с собой в Москву. Если тебе неинтересно -- я возьму. После завтрака, выйдя из столовой, они разошлись. Цвях отправился вректорат -- отмечать командировочные удостоверения, а Федор Иванович, полныйнадежд, как охотник, углубился в парк, прошелся к учхозу. Но того, о ком ондумал, встретить в парке на пути к корпусам не удалось. И в учхозе в этотдень не было практикумов. В институте шли занятия, понятное дело, все былитам, в аудиториях. В два часа дня они, пообедав, завалились на койки. Федор Иванович лег,чтобы наедине с самим собой потосковать, но замечательно заснул и проспалчасов до пяти. Проснувшись и сев на койке, он покачал головой, удивляясьсамому себе. Потом вскочил и отправился к Борису Николаевичу Пораю -- попрощаться. Дорога к дядику Борику шласначала парком, потом полем, затем, перейдя по мосту через ручей, оноказался на знакомой улице, дошел до первой площади и некоторое времяпостоял под аркой большого дома -- как раз под балконом-поэта Кондакова, подего спасательным кругом. Он внимательно осмотрел знакомое семиэтажноездание, но окон Елены Владимировны так и не нашел. Дядик Борик жил в стороне от новой, застроенной серыми кирпичнымидомами улицы. В его переулочке были сплошь деревянные оштукатуренные домикис мезонинчиками -- сплошная старина, царские времена. Федор Иванович прошелчерез двор, взошел по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж ипозвонил у высокой старинной двери. Открыла маленькая желтолицая жена Порая.Она сразу узнала Федора Ивановича и пропела: -- Давненько, давненько! А у нашего дядика Борика сегодня опять деньмеханизатора. Борис! -- с досадой крикнула в глубь квартиры. -- Ничего неслышит. Проснись, к тебе гости! Учитель пришел! -- Я попрощаться... -- сказал Федор Иванович, проходя в большую комнатус двумя сосновыми стойками в центре, подпирающими потолок. По сторонамгромоздилась всевозможная старинная мебель, а между стойками во главедлинного стола в старинном кресле с "ушами" восседал дядик Борик -- поставивлокти на стол, подперев обеими руками голову, запустив два пальца в рот изакусив их деснами -- в позе глубочайшего раздумья. Тяжелые веки былиопущены на глаза, жирные нечесанные пряди свалились на лоб. Перед ним стояласковорода, на ней было несколько котлет и вилка с надетым куском. На дветрети отпитая бутылка водки и граненый стакан с остатками на дне выдаваливесь смысл "дня механизатора", и без того давно знакомый Федору Ивановичу. -- Проснись, кандидат наук! -- женщина сильно потрясла его за плечо. --Пришли к тебе! Федор Иванович, Учитель пришел! -- Цыц! -- чуть шевельнул он толстыми губами. Углубившись в себя, ондышал с нутряным озабоченным сопеньем. Потом веки медленно поднялись. Онподнес руку к бутылке, приглашающе ткнул пальцем. Осмысленный взор с лукавымвопросом остановился на госте. -- Нет, нет, я не буду, -- поспешно сказал Федор Иванович. -- Не все такие, как ты, -- подхватила женщина. -- Цыц!.. Переевшая мне мозги... -- ползучим голосом пробормотал дядикБорик, перемежая слова сопеньем. -- Это я вместо энергичного термина.Хорошего термина, который ей не нравится, -- он усмехнулся. -- Да, Учитель,у дядика Борика сегодня... Сегодня у него день механизатора. Досрочный. Есливы хотите разделить... -- Спасибо, дядик Борик, спасибо... Почему досрочный? -- Есть причина... Приходите дня через три. Сейчас я беседую свечностью. Вам, трезвому, в нашем обществе места нет. Приходите, дядик Борикхотел вам что-то... Запамятовал... -- Я же уезжаю. -- В Москву? Ну что ж, с богом... Счастливого пути. Приезжайте... И веки тяжело опустились. Идя назад, Федор Иванович все же посматривал по сторонам, что-то,тихонько догорая, все еще напоминало о себе туповатой болью. В комнатуприезжающих он вступил с очистившейся душой, перешедшей на новый путь. Да,эта поездка была для него серьезным испытанием, научила многому, произвелахорошенький массаж. Цвях ждал его, сидя на своей койке. -- Касьян сейчас звонил. Придется мне одному ехать в Москву. -- Что такое? -- Тебе велит оставаться. Я ему за тебя ответил, что ты как раз об этомдумал... -- Меня бы следовало спросить, -- сказал Федор Иванович угрюмо. -- Яуеду вместе с вами. Что смотрите? Уеду, уеду... -- Не уедешь, Федя. Тут, знаешь, сейчас что начнется? Не уедешь.Останешься на месяц исполняющим обязанности, осторожненько поможешькому-нибудь. Ретивых маленько придержишь. Надо, надо остаться, я дал емутвое согласие. А то ведь Саула пошлет... Они здесь очень будут рады... -- Ну как же вы все-таки! -- Федор Иванович сел -- прямо рухнул на своюкойку, хлопнул рукой по колену. И сейчас же почувствовал, что все эти движения фальшивы. Замер накойке, прислушиваясь к самому себе, улавливая отдаленный голос. Этот голосуже не раз подталкивал его к какому-то решению. В переводе на человеческуюречь это звучало примерно так: неужели ты мог бы удрать оттуда, где по твоейвине обрушилась чья-то судьба? Ведь если бы ты не развернул все свои перья,красуясь перед Еленой Владимировной, не разошелся вовсю там, в оранжерее,все могло бы быть иначе. И этот Стригалев -- он ведь прямо копия тогогеолога, искавшего никель... -- Он еще сегодня позвонит, -- сказал Цвях. Телефон зазвонил, когда вкомнате совсем стемнело -- было видно только синее окно. Федор Иванович снялтрубку и сразу услышал веселое гусиное гагаканье академика Рядно. -- Я тебе почему звоню. Ну, во-первых, сынок, я доволен твоей работой.Ты выполнил сложное и ответственное задание. Справился. Проявил такт,правильно зацепил и наших. Так им, дуракам. Объективность прежде всего! Иэтого. Троллейбуса, вывел на чистую воду -- это ж у них фельдмаршал был! Исам в стороне остался -- чтоб не думали, что академику Рядно нужны жертвы. Яж знал, кого послать! Саул на такие тонкости не способен. В общем, ставлютебе пять, сынок. Пять с плюсом. И Варичев доволен. Теперь слушай во-вторых.Понимаешь, начатое дело нужно доводить до конца. То, что сделано -- этотолько начало. Ты, конечно, и здесь мне вот так нужен, с твоим талантом, --он умолк на время. -- Однако и там... Нужно еще насаждать и укреплять. Тамсейчас начнут вейсманистские талмуды жечь -- не бойся, это сделают без тебя,я сказал Варичеву. С такими вещами ты не станешь мараться, я ж знаю тебя,сынок. Ты мне учебный процесс на новые рельсы переведи. Учебники, методику-- все это пришлют. Я прослежу. И проблемную лабораторию... Там пока ничегоне трогай, так все оставь. Я тут для тебя новую проблему готовлю. На старомсусле, но с новыми дрожжами. Пока этого хватит. Идейка будет -- упадешь, какузнаешь. Но это -- после поговорим... -- Яас-сно, -- сказал Федор Иванович. -- Энтузиазма не чую, Федя... -- Какой тут энтузиазм, когда кругом... -- Борьба идей, сынок. Закаляйся.