Белые Одежды В. Дудинцев

VI.

Часа в два ночи Федор Иванович проснулся на своей койке. В дверь кто-тонегромко стучал. Потом все затихло, и отчетливо послышалось шарящеецарапанье корявой руки по двери -- сверху вниз. Федор Иванович прыгнул с постели и, не зажигая света, отпер дверь.Увидел в темноте, как сверкнул строгий глаз Стригалева. -- Это я, -- Иван Ильич шагнул в комнату, неслышно, как бесплотный дух.Проволочный скрип койки показал, что гость уже на своем месте. -- Каша,сливки и горячий чай с молоком... -- сказал он оттуда. -- Все ждет вас. Чай сейчас согреем. -- Как лекция? -- Чуть не погорел. -- Я все знаю. Рассказали. Вы хоть и хорошо отбились, по все же, ФедорИванович, суетесь. Не знаете наших девочек. Отличниц... -- Ну, не совсем же лежать в обороне. Это все равно, что тебя нет. -- Нельзя, нельзя. Женя Бабич! Это же первая докладчица по всякимпеределкам и прочим лысенковско-касьяновским чудесам. -- Вот и хотелось первую докладчицу натолкнуть на мысли. Когда манная каша сварилась, Федор Иванович снял кастрюлю сэлектроплитки, и все выступающие вещи в комнате как бы придвинулись к яркойспирали, ловя малиновый свет. Красные пятна слабо затеплились вокруг, словнов фотолаборатории. Красные точки вспыхнули в глазах двух человек, и ИванИльич, медлительно отправляя в рот первую ложку, сказал: -- Вот мы и с безопасной лампой... -- Так теперь и будем всегда, -- заметил Федор Иванович. -- Нет, больше не будем так никогда. Меня, по-моему, обложили. Надобечь, -- Стригалев, как всегда, вставлял интересные студенческие слова. --Э-эх, -- сказал он с горечью. -- Опять куда-то бечь... -- Есть куда? -- Страна велика. Только мне еще надо к себе заглянуть. Кое-что тамзабрать. И, кроме того, я должен вам показать, где у меня новый сорт. Какего искать. А то так не найдете, индикатора-то нет, чтоб обнаруживать. Тамнарочно сделано так, чтоб никакой закономерности. Перестарался... -- Ну, и что предлагаете? -- Ночью встретимся там. Вы пройдете на огород по трубе. Там естьразрывы... -- Я уже ходил по ней. -- Надо разуваться -- вы это знаете? -- Знаю. -- Сейчас темнеет поздно. Давайте в два часа ночи. Как вылезете изтрубы, сразу же падаете под нее. Она там чуточек на весу. Упирается вежевику. Сплошные колючки. Как проползете под трубой назад, метра четыре,тут будет, в ежевике же, канавка. Перпендикуляр. Прямо в огород, в картошкуприведет. В канавке наткнетесь на меня. -- А больше ни на кого не наткнусь? -- Не должно бы. Этой дорогой никто не ходил. В трубе вы упретесь всплошную стену из страшных колючек. Я забыл сказать: захватите с собойпалочку с рогулькой. Рогулькой упретесь в ежевику, отодвинете ипроваливаетесь вниз. И под трубу назад. Усекли? -- Усек. Глаза Стригалева смотрели строго. Перед Федором Ивановичем выступало изтьмы только его лицо -- медленно двигались малиновые бугры и черные провалы.Федор Иванович, должно быть, и правда, стал его двойником -- теперь он также, как сам Иван Ильич, чувствовал его заботы и опасности. Федор Ивановичстрадал, глядя на медлительное насыщение товарища, представлял себе всю егонынешнюю жизнь, безвыходность положения. Его друг был зажат между двумяплитами. Одна -- прочнейший корявый бетон -- организованное преследование,гон, устроенный академиком и генералом, и пестрым штатом их подчиненных,егерей, доезжачих и выжлятников. Гон с участием толпы загонщиков, бьющих впустые ведра, размахивающих трещетками. Федор Иванович был и сам в этомпереполошенном лесу, лежал среди травы и слышал все, мелко дрожа отнапряжения. Другая плита была из стали. Из нержавеющей. Ее вообще никому невозможнобыло одолеть. И сам Стригалев не мог, хотя плита была его творением. А ФедорИванович -- тот ликовал, принимая ее на себя, засовывая плечо подальше вщель. Это была жизнь Ивана Ильича, воплощенная в пакетиках с семенами, втрех горшках с новым растением, которое создал человек, в тетрадке снепонятными ни для кого знаками и в нескольких кустах картошки, затопленныхзеленью большого, чисто обработанного огорода. Стригалев был безнадежнозажат между двумя этими плитами, и они медленно сближались. Федор Ивановичвидел это. И ему хотелось забраться в щель подальше и вытеснить оттудадруга, который достаточно уже наломался. Пусть хоть немного вздохнет! Ипринять на себя окончательный сжим. Он чувствовал, что сможет так упереться,что плиты остановятся -- а ведь это главное... -- Иван Ильич, не ходите больше туда, -- тихо и отчаянно попросил он.-- Я сделаю все сам. Мне же удобнее. А от Стригалева, похоже, способность чувствовать опасности и обходитьих полностью ушла. -- Нет, милый Федор Иванович. Нет, дружок дорогой. Нет, двойничок.Пойду. Ваша безопасность для нас с вами важнее. Если не пойду -- что мне ещеделать? А икру оставим генералу с Касьяном. -- Под икрой он на своемстуденческом жаргоне разумел весь комплекс беззаботной жизни. -- Пища Касьяна уже давно -- таблетки, -- сказал Федор Иванович. -- Молочко они оба едят. Питаются, -- равнодушным тоном проговорилСтригалев. -- Молочко. Федор Иванович поднял бровь и ничего не сказал. За этими словами что-тотаилось, и он ждал. -- Пчелы... Понимаете, пчелы... Они кормят свою матку специальныммолочком... "Ах, вот он как..." -- подумал Федор Иванович и сразу постиг точностьсравнения. -- ...Сами не едят, только ей. Матка от него приобретает гигантскиеразмеры. С палец вырастает, еле двигается. А они все кормят, кормят. А самине едят... Как и в прошлый раз, Иван Ильич бережно обращался со своей ложкой.Любовно, по частям выбирал из нее кашу, медлительно рассасывал. -- Вот так и некоторые... Обычную пищу могут и не есть. Таблетки,творожок -- все их меню. А вот унижение других людей -- это до самой смерти.Это их питает. Чтоб перед этим дядькой гнули спину, открывали ему дверь,угадывали желание. Ни слова поперек. Чтоб все у него было особое, не как удругих. И называлось чтоб для ясности: "особое". А другие чтоб это знали. Ичтоб их эта разница точила. Но доступа чтоб никакого. Ферботен... И, замолчав, он бережно набрал ложку каши. -- Когда я был ранен в обе ноги, -- задумчиво заговорил и ФедорИванович, -- привезли нас всех в Кемерово. Начали вытаскивать из вагонов. Ив автобусы. Кого на носилках... А меня -- входит рослый старик, сибиряк, а ялежу -- такой остриженный наголо, на мальчишку похожий после ленинградскойголодовки. И он меня хвать, как куклу, и на шею себе. И понес. Как вспомню-- слеза прошибает. Но со временем я вдруг стал замечать, Иван Ильич... Чтоеще одно обстоятельство память сохранила. Чешется все время душа. Знаете,когда на шее другого человека сидишь -- чувствуется особая сладость. Какбудто ешь человечину. Не знаю, может, от нервов... Может, у меня склонностьвоображать всякое такое... Думаю, и вы замечали. Даже если больного тебя наносилках несут... Особенно, когда женщины. Всегда чуть заметный оттенокприсутствует. А вот когда, скажем, лошадь везет -- этого нет. Кому этоневыносимо. Кто краснеет от такого чувства. А кто и нет. Другой дажестарается сам сесть. Придумывает разные такие рассуждения. Даже научные...Представляете, и здесь проходит водораздел! Я все время ерзал тогда, хотелслезть. Потому что невозможно, Иван Ильич, переносить эту отвратительнуюсладость сидения на чужой шее. Старик тогда мне: "Ты чего сам, сынок?" --"Да вот, неловко..." -- отвечаю. Не знаю, что и говорить. А он смеется: "Кактак? На такой шее и ему неловко!..". Они замолчали, забыв на время об окружающей их ночи и о том, что где-тождет их железная труба, упирающаяся в ежевику. Потому что оба они былидетьми своих тридцатых годов, прошли через многие повороты нашей российскойсудьбы и обоих тянуло даже в такие минуты к разговорам о справедливости исудьбе революции. -- Я никогда не смог бы привыкнуть к такой штуке, -- сказал ФедорИванович. -- Хотя вот... Привыкали ведь. И к портшезу и к паланкину Все-такипрогресс есть. Особенные были люди. Реликты... -- Не забывайте о молочке. О молочке превосходства. Эта пища пришла насмену портшезу. Незаметно каша исчезла. Перед Стригалевым стояла чистая тарелка. Чайбыл уже заварен, и Федор Иванович стал наливать кипяток в чашки. "Наливаю,как тогда... -- толкнуло его. -- Из этих чашек мы пили с нею чай. И я в тотдень бросил курить. Никогда не начну..." А закурить ему сегодня оченьхотелось весь день. Поставив перед гостем малиновую чашку и около нее малиновую бутылку смолоком, он сел. В лице его, должно быть, появилось горькое выражение, и вмалиновом лабораторном свете эта горечь приобрела угловатую резкость, что-товроде театральной ненависти, как грим. -- Вы что? -- спросил Стригалев. -- Не ходите, Иван Ильич... -- Пойду. И не будем тратить время. Уже рассвело. Допив чай, онподнялся. Сумка с продуктами была готова. -- Там и деньги... -- сказал Федор Иванович. Стригалев кивнул. -- Видите, как приходится, -- сказал он бодрым голосом, и тосказахватила душу Федора Ивановича от этих слов. -- Вот как... Хотелотгородиться... И в пределах этой ограды иметь свободу научного мышления.Свободу проверять гипотезы. Мне же только и нужно -- свобода общения снаучной истиной! Не помогла и собственная изба. Бобер хочет плотину строить,только вот мех у него привлекательный. На боярскую шапку хорош... -- Я выйду первым и посмотрю, -- сказал Федор Иванович. -- Стукну вокно. Он вышел на крыльцо. Было свежо, светло и пустынно. Над парком низкосветилось кривое лезвие луны. Посмотрев направо и налево, он под самойстеной дома, в мягкой тени прошел до угла. За углом тоже затаилась пустыня.Это был самый тихий, последний час ночи. Не спеша прошагав до опушки парка,Федор Иванович скрылся в черной гуще и оттуда несколько минут наблюдал. Былопо-прежнему тихо и безлюдно. Все остановилось. Обежав опушкой половинубольшого круга, он вышел из-за сараев и, не спеша пройдя к крыльцу, стукнулв свое окно. Наружная дверь сразу же неслышно открылась. Как будто Стригалевуже давно стоял там. Федор Иванович вошел в коридор и тихо сказал ему в затылок: -- К сараям идите. А оттуда -- к опушке. -- В два, -- шепнул Иван Ильич. -- В два... -- отозвался шепот из-за двери. Утром позвонил Кассиан Дамианович. -- Болит голова после вчерашнего? -- Кассиан Дамианович, полная ясность! Готов к любым заданиям. -- Молодец. Значится, так. Давай-ка в двенадцать прогуляемся с тобой.Не догадываешься, куда? Ах, догадался! Ну ж ты у меня и башка! Прав Саул, --вундеркинд. Так вот, значится, в двенадцать. Мы ж сегодня отбываем в Москву.Встречай нас около своего крыльца, оттуда и пойдем. Хочу обозреть, что тамосталось от наследства. -- Печати будем ломать? -- Зачем ломать? Ты как ходишь? -- Так я же через забор... -- Вот и полюбуетесь с Саулом, как батька умеет через забор. Ты ещеплохо знаешь своего батьку. Ты еще ничего, сынок, о нем не знаешь. Держиськрепче за батькин фост. Не прогадаешь. В двенадцать часов Федор Иванович -- в сапогах и застиранной куртке изтонкого брезента ждал гостей у крыльца. Точно в назначенное время подошлиакадемик -- в том же светлом тонком пыльнике, который был у него год назад,-- и маленький, тонконогий, с очень широким корпусом Брузжак -- в пиджаке столстыми плечами. Пока здоровались и обменивались впечатлениями о вчерашнейпирушке, лицо Саула несколько раз заметно переменилось. В основном, онстарался смотреть героем. Но иногда, в зависимости от поворотов беседы влице его проступала сладость, а в иные моменты сквозь сироп вдруг взглядывалхолодный наглец и, оглянувшись на академика, вставлял в разговоркакой-нибудь неприятный "финичек", специально для Федора Ивановича,какой-нибудь шутливый намек на его неискренность по отношению к Советскойвласти. Хороший собака все время, между делом, старался достать егогорлянку. Академик с интересом это наблюдал. Не спеша они пошли через парк. Вражда сама собой разъединила ФедораИвановича и Брузжака и поставила по краям шеренги. "Правая рука" шел справа,это получилось само, а Саул -- слева, его не было видно. -- Что ты там, Федя, генералу нагородил? -- спросил вдруг КассианДамианович. -- Жалуется он на тебя. "Не имею права давать хода эмоциям. Нехочу пустых придирок". Он прав, заключение твое беззубое. Враги забросилиидеологическое оружие, и твоя обязанность была разглядеть глазом ученого всето, что он глазом криминалиста еще видел в тумане. В тумане, но видел! Аты... -- Не считаю разговор о клетке идеологической борьбой, -- холодносказал Федор Иванович. -- И глаз этого криминалиста видит не то, что есть. -- Старик, тебя-то он увидел насквозь, -- вставил дружеским тоном Саул. -- Почему же ты не пришел ко мне, к своему батьке? Если на тебя такаямягкотелость напала... Почему к генералу свои слюни понес? Я его рекомендую,я его подаю как непримиримого борца, а он меня дискредитирует... -- академикостановился. -- Шел бы ко мне. Я тебе все бы руками в два счета развел. Тымичуринец? Ты прав? Вот и бей! -- Ха! Мичуринец! -- вставил Саул, беспечно смеясь. -- Старик, тыбогоискатель! И высунулся из-за академика со своей дружественной улыбкой. -- Не лезь! -- оборвал его Кассиан Дамианович. -- . В другой раз, Федя,ко мне, ко мне со всеми вопросами. Я У тебя исповедник, я твой пастырь. Тытам что-то ему насчет структур заливал... Насчет клеточных структур. Х-ха!Да ты знаешь, что такое клеточные структуры? Это ж питательная среда, накоторой сейчас же разовьется микроб вейсманизма-морганизма! Как тиф! А ты ихстудентам. Изучать... -- Старик, тебе только дай... -- начал было Саул. -- Ты хороший парень, -- перебил его Рядно, явно игнорируя Саула и дажеморщась. -- Но уклон у тебя академический. Староакадемический, я имею ввиду. А тебе бы надо знать, что в эти дни, когда идет такая борьба, иакадемики становятся другими, не такими, как раньше. Как ты этого незамечаешь? -- Старик, это уклон не староакадемический. Он больше смахивает направооппортунистический, -- сказал весело Саул. -- Это ты мне говоришь? -- Касьян остановился. -- Нет! Кассиан Дамианович! Вам сказать "старик" разве я смогу? Нашемубудущему доктору наук, вот кому. На академика смотрел совсем другой человек -- покорный младшийсоучастник беседы, безоговорочно принимающий его сторону. Федор Ивановичпоймал себя на том, что любуется этой то и дело меняющейся физиономией и неможет оторвать взгляда. Лицо Брузжака притягивало его. И он заставил себяопустить глаза. Академик увидел это и молча, обстоятельно посмотрел наобоих. -- Возможно, что я действительно мягкотел, -- заговорил Федор Иванович,отвечая академику и только ему, -- возможно. Но, помимо этого, я все же вашсотрудник... -- Старик, к чему эти оправдания? -- весело вмешался Брузжак. --Советская власть тебе верит. Пока... -- И как сотрудник я вижу, что нам нельзя ошибаться, что эти ошибкисейчас же будут использованы врагом. Ведь если бы я вместо объективнойнаучной экспертизы выступил с политической оценкой фильма и с обвинениями,что очень нужно генералу, то я, по существу, проделал бы его работу и снялбы с него ответственность за их предстоящее решение. -- А тебя, старик, оно беспокоит? -- полюбопытствовал Брузжак. А Кассиан Дамианович даже остановился: -- Разве ты не знаешь, что за каждый твой шаг отвечает батька? -- Именно поэтому я и обдумываю все свои шаги. -- Ничего, старик. Я уже написал другое заключение, -- сказал Брузжак.-- И политическую оценку дал. И взял на себя ответственность, которой ты такбоишься. -- Когда же ты успел? -- удивился Федор Иванович. -- Ночью, старик, ночью. Когда ты спал. -- А я думал, что ты... -- Он все успевает, -- заметил академик, хихикнув. -- Голова обэкспертизе думает, а уста признаются в любви. Так, искусственно беседуя и все больше нагнетая злую напряженность, онипересекли по мощеной дороге поле и свернули к трубам. Тут в разрыве междуконцами труб Брузжак остановился и некоторое время холодно смотрел вжелезный зев, который, казалось, был готов принять маленького человечка.Затем тронулись дальше и подошли к забору. Кассиан Дамианович увидел желтыепечати на калитке и усмехнулся. -- Значится, это здесь... Ну-ка, покажи нам, как ты умеешь нарушатьзакон. Федор Иванович отошел в сторону и с разбегу, схватившись за верхнийкрай забора, одним махом перескочил его. И очутился в знакомом внутреннемдворике с альпийской горкой посредине. Захваченные врасплох духи запустенияметнулись по углам, и что-то тоскливо стеснило грудь. Дворик начал зарастатьсорняками. Темная зелень георгинов разрослась, полностью скрыв валуны. -- Эй! Ты забыл про нас? -- окликнул с улицы академик. -- Сейчас, Кассиан Дамианович. Сейчас помогу. -- Помогу!.. -- академик насмешливо крякнул. -- Ты забыл, что твойбатька когда-то был Касьян. В край забора вцепились напряженные сухие пальцы. Длинная нога вботинке и в белой обмотке стариковских подштанников под завернувшейсяштаниной закинулась на забор. С минуту в такой позе академик сопел,накапливая силы, потом рванулся, и туловище его перевалилось через дощатыйкрай. -- Держи! -- успел он простонать, и Федор Иванович принял тяжелоекостлявое тело. Став на ноги, академик огляделся. -- У нас с тобой, Федя, это прилично получается. Сразу видно, хлопцы изнарода. -- И шагнул к альпийской горке. -- Что это у него тут? -- Георгины. -- А там, внизу, ничего нет? Под георгинами? -- Камнеломка. Троллейбус здесь разводил цветы. -- И отведя в сторонуохапку темной цветочной листвы, прикрыв рукой не вовремя развернувшийсякартофельный цветочек, тут же и отщипнув его, Федор Иванович показалакадемику голубой коврик из камнеломки, сквозь который проглядывали валуны. -- Цветочками занимался... -- задумчиво проговорил Кассиан Дамианович.Его степные выцветшие глаза уже покинули альпийскую горку, уже шариливокруг. -- Так, значится... -- он понизил голос. -- Заметь себе, Федя, тебесейчас нельзя ошибок допускать. Генерал сильно тобой заинтересовался. Попкойвертит. Как кот на мыша... А это куда ход? -- Кассиан Дамианович шагнул ккалитке. У калитки вдруг вспомнил: -- Саул! Ты что? За забором было тихо. -- Помоги ему, -- шепнул академик. Федор Иванович нащупал ногой прожилину забора и перескочил на тусторону. Он сразу увидел своего врага, висевшего на вытянутых руках назаборе. Саул сумел уцепиться за край, но на это усилие ушла вся его энергия,и теперь, вися, он с каждой минутой слабел еще больше. Федор Иванович мог бы насладиться его бедой, но об этом как-то неподумалось. Чувствуя острую неловкость, глядя в сторону, он подошел кБрузжаку. -- Федя, под микитки его бери, -- негромко подсказал из-за забораКассиан Дамианович. И взяв "под микитки" довольно тяжелое жирное тело Саула, Федор Ивановичподнял его и перевалил через забор. Там принял его академик. Потом они все трое молча стояли несколько секунд. Не глядели друг надруга. Кассиан Дамианович не удержался, пыхнул под нос смешком: -- Пх-ух-х! Как же ты справлялся там? Куда ночью ездил... Ответа не было. Академик пошел к калитке, и там негромко сказал ФедоруИвановичу: -- Кому что... Он же действительно и заключение успел написать. Острое.Отослали сегодня... Молча они прошли к огороду, побрели в обход. -- Что это за картошка посажена? -- спросил академик. -- Как тыдумаешь, Саул Борисыч, какой сорт? Он хотел протянуть руку Брузжаку, вывести из неловкости. Но нечаяннонанес второй удар. Саул, сорвав лист картофеля, осмотрел его и, бросая, обронил сдокторской уверенностью: -- "Ранняя Роза". -- Федь, а ты что скажешь? Только не ври. Я знаю тебя, ты уже хочешьмне соврать. Не ври. Даже из высших соображений. Федор Иванович действительно хотел согласиться с Брузжаком. Душа егоеще не успокоилась после конфуза, приключившегося с Саулом при взятиизабора. И он знал, что самолюбивого Брузжака ждет новая рана. Не хотелосьего казнить. -- Чего молчишь? Я тебе не разрешаю врать. Какой это сорт? Мне этонужно. -- "Обершлезен", -- сказал Федор Иванович. -- Почему "Обершлезен"? Докажи. Мне нужно. -- Потому что из всех картошек только у "Оберлезена" вот такаяодносторонняя, асимметричная рассеченность листа. А на концахплющелистность... Вот она... Срослись концевые доли... Других таких сортовнет. Не только Саул -- и Кассиан Дамианович сел в глубокую калошу с этимнеудачным вопросом. Не очень хорошо знал старик сорта, хоть и считалсяглавным авторитетом по картошке. Проблемы идеологии все заслонили. Проблемыглубокой философии. Но он умел вывертываться из трудных положений. -- Тя-ак, Федя... -- сказал, задумчиво топчась на месте. -- Тя-ак...Тебе, сынок, ставлю пять. А доктору Брузжаку -- кол. В вопросах философии,психологии, знании враждебных нам теорий... Если статью какую написать --тебе, Саул, нет равных. Но картошку тыне знаешь. Поэтому Федьку моего нетрогай. Он знает свое дело. И ты, Федор, тоже не заводись. Саул шуткует.Батька не допустит, чтоб до когтей дошло. Саул ничего не сказал. Он ушел в себя, ничего не слышал, не мог дышать.Побледневшее рыбье лицо его окаменело. Он никогда не упускал случая зловосторжествовать над каким-нибудь неудачником, любил присоединиться кгруппе, топчущей одного. Рвался терзать упавшего. И страдал, если такое делоне удавалось -- это сразу же было видно. Но еще больше страдало егосамолюбие, когда сам попадал в щекотливое положение, и особенно, еслинечаянный обидчик замечал свою оплошность и щадил его. Федор Иванович хорошознал Саула. Да и Кассиан Дамианович видел все и, морщась, поглядывая наСаула, старался внести разрядку. Он берег своего хорошего собаку. -- Вейсманисты-морганисты, ох и народ! -- заговорил он. -- Помнишь,Саул Борисович, как мы с тобой в Ленинграде вышибали их из института? Этотслучай надо внести в анналы истории. Никак не могли, Федя, вышибить. Всеравно как пень дубовый колоть приходилось. Тогда мы еще не располагали такиморужием, как приказ министра. Тебя тогда с нами не было, мы вдвоем проводиликампанию. Я и Саул Борисович. Представь, ученый совет там... Уперся и недает их трогать. Так что мы сделали? Вернее, что Саул придумал. Я ж тожезакаленный боец -- и представь, растерялся. А он предложил пополнить составученого совета представителями общественных наук. И все -- институт очистилиот схоластов. Пень раскололся. Это ты, Саул Борисович, твоя гениальнаябашка. Так что не вешай нос, талант твой нашел признание. А что шуткуеминогда -- не обращай внимания. Классическая была операция!.. Брузжак молчал. Похвалы академика не спасали положения, потому что Саулзнал, как на эти вещи смотрит "правая рука". -- Глянь-ка, Саул Борисович, -- продолжал академик как ни в чем небывало. -- Ежевика у Троллейбуса прямо нависает над картошкой. Видишь, какпрет? Это ж такая сволочь, ее каждый год надо вырубать. Скажу тебе, онпопотел над этим огородом. У тебя нет мыслей на этот счет? -- Конечно, есть! Так потеть -- и только для того, чтоб этот..."Обершлезен" посадить... -- сказал Брузжак, обращаясь только к академику. -- И у меня есть мысль, -- заметил Федор Иванович. -- Даже не мысль, ауверенность. Я думаю, тут дело так обстоит. Он договорился с кем-нибудь, укого участок. И высадил у того человека все свои экспериментальные растения.Ему и нужен-то всего пятачок земли. И новый сорт там же высадил. А пищевуюкартошку, которую тот человек сажает для своих нужд, он посадил на этойусадьбе. Человеку прямая выгода: дал пятачок земли, а получил добрых восемьсоток. И сорт хороший ему посадили. Три тысячи кустов... -- А есть у тебя что-нибудь конкретное? На чем строишь эту догадку... -- Этот человек сторожит свою картошку, -- уверенно и энергично сказалФедор Иванович и округлил глаза. -- Он лежку себе устроил в ежевике. Ясколько раз пробовал поймать... Сразу срывается и летит, как кабан. Не даетподойти... -- Хитрый какой кабан... -- академик загадочно улыбнулся. -- Боюсь,Федя прав. С носом оставил нас Троллейбус. -- Тут улыбка его погасла, онуныло посмотрел на картофельное поле. -- Иначе где ж еще все его посадки?Эта версия серьезная, ее надо проверить. Только где ж этот человек живет? -- То-то. Все торопитесь с Саулом Борисычем. Ударить, разогнать. Подрядчешете. Я же говорил: линию, линию надо вести. Тонко, обдуманно.Поспешили... Теперь где мы его найдем, этого человека? До осени придетсяждать. Осенью копать урожай заявится. -- Так это ж и там будет все выкопано. На пятачке... Все троезамолчали. Нечаянно обернувшись, Федор Иванович увидел: академик и Брузжакпристально смотрели друг другу в глаза. Сразу сообразил: им от Красноваизвестно многое про этот огород. Поэтому он пошел напрямик. -- Все мешаете мне. Следователи... Иногда думаю даже: может, это ваш...кабан в ежевике. Как подойду -- сразу срывается, летит напролом... -- А зачем ты к ежевике подходишь, сынок? Пусть кабан лежит в ежевике,если ему нравится. Федор Иванович посмотрел с изумлением. -- Так я же говорил! Я думал, это тот человек... А если он ваш, что жене сказали? Думаете у меня приятнее нет дел? Я же вон восемь бочек натаскалводы. -- А зачем тебе, старик, таскать воду для чужой картошки? -- спросилБрузжак. -- Чужая же картошка, пищевая! Зачем? -- Кассиан Дамианович, я так не играю, выхожу из игры. Вы же самирекомендовали одному товарищу медом вымазаться. Точка. Больше ишачить здесьне буду. -- Не нужно ишачить, Федя. Не нужно. -- И мед весь сегодня же смываю. -- И мед больше не нужен. Смывай мед. -- Ну и прекрасно. Дышать будет легче. Надоело в сыщиках ходить. И Федор Иванович решительно пошел с огорода. За ним двинулся академик.По пути он заглянул в пристроенную к дому тепличку и вскоре вышел с пустымглиняным горшком в руке. Разочарованно уронил горшок и горько, кривополуоткрыв рот, собрав на одной щеке морщины, пошел за Федором Ивановичем кзабитой калитке. Они оба перелезли через забор, и Федор Иванович, как и впервый раз, принял академика на руки. Только держался суровее. -- Подержи, подержи, -- сказал Касьян, лежа у него на руках. --Все-таки, Федя, выдержка у тебя есть. Это батька заметил и оценил. Поставив старика на ноги, Федор Иванович перелез опять во двор и,разведя руки, подошел к Брузжаку. -- Обнимемся? Академик, глядевший в щель, чуть слышно сказал за забором: "Х-хы!"Брузжак молча подставил жирную круглую спину, и Федор Иванович, крепкоподхватив его "под микитки", взгромоздил своего молчаливого недоброжелателяна забор, и с той стороны сердитого и самостоятельного доктора наук принялКассиан Дамианович. А когда Федор Иванович полез на забор, чтобы присоединиться к двоим,которые, между тем, не ожидая его, тут же тронулись в путь и о чем-то горячозаговорили, -- когда он взлетел над забором и перекинул ногу, он застыл вэтой позе: неподалеку от опечатанной калитки стояли два молодых человека впростых, не новых пиджаках -- не рабочие и не интеллигенты, с размытымикруглыми лицами. "Может, наши студенты? Актив?" -- подумал он. Стоялисимметричной парой, полуобернувшись друг к другу. Они видели всю процедуруфорсирования опечатанного домовладения и неопределенно улыбались. Академик и Брузжак остановились в разрыве между концами труб. Как раз,когда Федор Иванович подошел, Саул шагнул в темный зев трубы и стал там,слегка наклонив голову. -- Вполне может пройти... -- сказал он, нарочно не замечая ФедораИвановича. -- Он ходит здесь. На это академик, вспыхнув каким-то черным огнем, кинулся в другой зев итам, сгорбившись, стал на четвереньки, причем, ему пришлось согнуть и ноги вколенях. Не выдержав муки, тут же, охая, и выбрался на волю. -- Нет, исключено... -- сказал он. -- Тут не проползешь и метра --издохнешь. Впрочем, -- он присмотрелся к Брузжаку. -- Тебе, пожалуй, подошлобы. Ты сходи туда, до конца. Проверь, как там оно... А мы тут подождем. Труба, вибрируя, ритмично задышала. Шаги Брузжака стали удаляться. Академик довольно долго молчал. И Федор Иванович, поглядывая на него,не спешил нарушить молчание. Наконец, Кассиан Дамианович сказал: -- Ладно, не заводись. Я, конечно, не Саул, и я тебя понимаю. Никакойты не враг. Но что мамкин сынок, это точно. Нет, тебе не доставляетудовольствия страдание даже врага. Но, пока враг не страдает, тут ты можешь,в мечтах, расправляться с ним. Ты, конечно, стараешься работать. Вижу. Но япронаблюдал тебя, как ты с Саулом... Когда он тебя дергал за эти самые... засамое больное... Я нарочно смотрел. Ты готов был кинуться. И если б кинулся,Саул не встал бы. Это мне понравилось. А как дошло до дела, до забора, что явижу! Федька мой уже жалеет его. Уже размяк! Вот это -- ты. Такие вы все,интеллигенты. И с картошкой тоже. Когда я экзаменовал вас, ты ж, Федька,начал его жалеть! Это ж надо -- собой решил прикрыть! Я это в тебе давнозаметил. Я так и сказал ему, Брузжаку. Федька, говорю, не гончий собака. Недля крови и не для цепи. Он -- хороший, ценный кобель для перевозки грузов.Ездовый. Нет ему цены. Говорю, Федьке бороться с врагом мешает душа. Он,говорю, тебя, дурака, от меня прикрыть хотел. А ему, Федя, эти слова кактабак в глаза. Понял так, что я тебя хвалю. И на стенку сразу полез. Даже наменя голос поднял. Говорит, идеализм. Богдановщина. Каратаевщина. Пришиватьон умеет. Так что, Федя, на Троллейбуса я тебя зря пустил. Надежда на тебяплохая. Вернее, никакая. На Саула приходится опираться. Саулу ничто глоткуврагу перекусить. Науку я по-прежнему тебе оставляю. А если что коснетсялюдей -- тут будет действовать Саул. Я думаю, тебя устроит такоераспределение? Труба опять завибрировала, послышались шаги, и, наконец, из зевапоказался Брузжак. -- Труба упирается в стену из колючек. Хуже колючей проволоки. Никомуне пролезть. Надо броню надевать. Похоже, что этот путь действительноисключается. Все трое отправились дальше и почти всю дорогу молчали. Из-за Брузжака,который по-прежнему был бледен и не замечал Федора Ивановича. Простились онитам же, где и встретились утром -- у крыльца. Академик пожал руку ФедораИвановича и подмигнул. -- Насчет дел буду звонить. Брузжак все-таки принял руку, протянутую Федором Ивановичем. Но, покадлилось многозначительное рукопожатие, смотрел гордо и прямо, как дуэлянт. Они удалились, не оглядываясь. Поглядев вслед, Федор Иванович тут же изабыл о них. Другое вытеснило: те два молодых человека с круглыми лицами,что стояли неподалеку от калитки, полуобернувшись друг к другу. И еще --интерес Саула к трубе. "Возможности этой трубы уже известны и там, --подумал он, -- Эта труба может стать хорошей ловушкой". И душа его сделаладвижение -- бежать туда, к ежевике. "Ночью проверю, -- остановил он себя. --Ближе к назначенному часу. Но проверить надо". И он был прав. Ночью -- около часу -- он, рассовав по карманам бутылку со сливками,пачку масла и пакет с кашей, весь подтянутый и напряженный, мобилизованныйпредстоящим делом, незаметно углубился в парк. Уже идя в парке, онотрабатывал неслышность шага. И полевой дорогой он шел по краю, пригнувшись.Иногда, присев к земле, оглядывался, не замечая мягкой теплоты майской ночи.Слушал, привыкая к тихому фону поющей земли. Ловил случайные звуки. Далекаятягучая трель козодоя растягивалась, становилась все тоньше и никак не моглаоборваться. Он подошел совсем неслышно к трубе -- чуть не доходя до разрыва -- и,присев, послушав ночь, пошел по знакомой тропинке вдоль теплой трубы назад.Он шел уже отработанным шагом, и случайные былинки не ломались под егосапогом, не нарушали тишины. Долго и монотонно он двигался так -- и вдругсильно потянуло табаком. Он присел, стал слушать. Ничего не было слышно, ноструи воздуха по-прежнему пахли сигаретным дымком. Звали. Федор Ивановичстрастно вдохнул несколько раз этот воздух, ему захотелось курить. "Если быкурил как раньше -- не заметил бы", -- подумал он. И тихо заковылял начетвереньках дальше. Всего несколько метров одолел, и вдруг увидел их. Двенеподвижные черные головы на зеленом фоне неба. Замер. Чувствуя ударысердца, переводил дыхание, смотрел. Двое не двигались, не говорили, толькодымок то и дело прилетал. Неслышно повернувшись, Федор Иванович заковылялобратно. Да, это были они. Ждали Троллейбуса около щели между трубами,заняли удобное место. Троллейбус, Леночка Блажко, Федор Иванович -- для нихэто были внутренние враги, пятая колонна империализма. И было удивительно,что Федор Иванович увидел их первым. Сумел подойти вплотную, повернуться иуйти. Он выпрямился и неслышно шагал на мягко приседающих ногах. Неслышно, нобыстро. Перед разрывом опять опустился на четвереньки. Здесь тоже должныбыли стоять. Он неслышно высунулся из-за трубы, перебрался через дорогу ковторому зеву -- и вовремя. Тонкий лучик карманного фонаря лег посредидороги, удлинился и исчез. Бывший пехотинец-фронтовик снял сапоги и сунул ихпод трубу. Хотел было забраться в дышащий теплом зев, но опять белый лучиклег на дорогу и стал удлиняться, ощупывая темноту. Потом погас. ФедорИванович вынул из-под ноги ком еще не просохшей земли. Сжал его, смял в шар,покатал в руке. Примерился и бросил -- далеко за то место, где рождалсялучик. Сейчас же белая искра вспыхнула и заметалась беспокойно. Исчезла,мягкий луч погрузился в заросли ежевики, долго шарил там и погас. Вслед запервым шаром полетел второй. Искра вспыхнула, затрещали ветки. Потом -- чтобыло потом, Федор Иванович не слышал, он осторожно ковылял по трубе,удаляясь от зева, стараясь не разбудить глубоко уснувшее железо. Он двигалсяпо той самой железной трубе, которая, наконец, дождалась его и теперьпредоставляла ему на выбор свои два единственных пути -- вперед или назад. Он ткнулся головой в шипы, тонкие иглы вонзились в лоб и темя. Остраяболь напомнила, что он не взял рогульку, которую припас с вечера. Спустиводин рукав куртки и намотав его на кулак, он нащупал большой сук, уперся внего, сильно нажал -- и вся колючая стена отодвинулась. И человек свалилсявниз, под трубу. Пополз назад, перелез в канаву. И тут, под кровлей изколючек, на подстилке из сена и тряпок он нащупал ногу в сапоге. Подвигал еюс нежностью, она зашевелилась, подобралась, уползая куда-то, и вместо неепрямо в лицо Федора Ивановича уперлась лохматая голова Стригалева. -- Иван Ильич! -- Ага. Я, -- был тихий ответ. -- Давайте, я буду сейчас говорить... -- Нет, я. Трубой уходить нельзя. Там стоят. В двух местах. -- Ив проходе? -- Именно. Самое главное. И фонариком посвечивают. -- Та-ак... Дела... Значит, и этот ход засекли. У меня еще есть хода.Выйду. Жаль, во двор нельзя. Там тоже сидят. Так что с новым сортом... -- Потом, Иван Ильич. Разберемся. До осени далеко. -- Теперь я надолго исчезну. А вы наблюдайте. И работайте. Через месяцприду за сведениями. -- А как же сливки? Вот тут я принес... И деньги вот... -- Давайте. Ладно... Может, еще к вам как-нибудь загляну, поговорим. Выкуда сейчас? -- Пойду обратно трубой. -- Так вас же... -- Скажу, Троллейбуса ловил. Они неслышно засмеялись оба, хлопая друг друга по спинам. Потомобнялись и неуклюже поцеловались. И Федор Иванович пополз назад. Иван Ильич полежал немного в своем логове. Обдумав предстоящий путь,пополз в сторону огорода, добрался до первого ряда картошки, которыйспециально был здесь высоко окучен, перевалился в глубокое междурядье иползком двинулся под уклон, к ручью. Он был пуганым воробьем. Не достигнувеще воды, он свернул под свес крайних кустов ежевики, и под ним спокойнодобрался до открытого места, где от невидимого в темноте моста, чуть белея,шла мощеная дорога. По темной обочине он и пошел неслышно -- тем мягкимплывущим шагом, который и делал его до сих пор союзником ночи, никак недававшимся в руки его удивленных ловцов. Ему нужно было добраться до парка. Ритм шага вносил порядок в мысли беглеца, успокаивал. Вскоре он ощутилнад собой незримый провод, поднял к нему лицо и зашагал ровнее. Он ведь былТроллейбусом и не мог не следовать за проводом. Сначала к нему подступиладавняя и нерешенная проблема -- как опылять картошку, если пыльцевые трубкикороче пестика и не достигают завязи. Конечно, удвоение хромосом можетпомочь. Но может и не помочь. Открываешь новое окошко и думаешь: теперь-товсе проблемы будут решены. А за новым окошком целый новый мир с целым новыммиром новых проблем. И еще больше закрытых окошек. Если еще раз попробовать-- надрезать рыльце тончайшим лезвием и ввести туда зерна пыльцы?.. Уже ведьнадрезал... Иван Ильич видел далеко впереди какое-то решение, оно мерцалоперед ним, было близко, и он ускорил шаг... А когда скорость прибавилась,где-то близко замаячил красивый эксперимент, связанный с этим опылением. Тамбыл и "Солянум контумакс". Он уже цвел -- кремовые цветочки с оранжевымцентром. И вокруг были грядки, и на них -- сплошь его перспективныекартошки. Все цвели. Вот белый цветок -- дикарь "Чакоензе". Дальше --голубой глазок с желтым сердечком. "Демиссум". А вот семья -- отбархатистого красно-фиолетового до почти черного, целый набор. Какузумбарские фиалки. Многовидовые гибриды с участием дикого "Солянум пурэха".Все поле обсыпано цветами. И все -- картошки. И он собирал с них пыльцу встеклянные трубочки... А вокруг -- справа и слева возникали нежные голоса, но Троллейбус их незамечал. "Иван Ильич!" -- позвал кто-то слева. Он оглянулся, но никого околонего не было -- везде цвели картошки. Он ускорил шаг. "Да, это он, -- сказалкто-то справа интеллигентным юным голосом. -- Иван Ильич! Куда вы такбежите? За вами не угонишься!" И слева: "Иван Ильич! Это же невежлиро!" --со смехом, с молодым, беспечным смехом. Зашумела машина, подъезжая. Фонарикзасветил ему в лицо. Люди стояли и смеялись. Неуловимый несся сам в руки."Пожалуйста, сюда, правее", -- сказал кто-то. Его схватили сразу двое --справа и слева, -- третий подхватил под ноги, и втроем его ловко вбросили вмашину. А Федор Иванович как раз подползал в это время к открытому зеву,выходящему в разрыв между трубами. Круглый зев чуть светился -- слабымзеленым светом майского ночного неба. И там чернела человеческая фигура. Наобратном пути Федор Иванович не очень берегся, и железная труба раза дванедовольно вздохнула во сне. Так что его ждали там, у выхода. И когда онприблизился почти вплотную, кто-то сунулся навстречу и тихим полушепотомпозвал: -- Иван Ильич! Федор Иванович не ответил. Ярко вспыхнула искра фонарика, белый луч пучком иголок вонзился вглаза, ослепил. -- Федор Иванович! -- ахнул кто-то. -- Вы что тут делаете? Он узнал этот голос. Это был полковник Свешников. -- Что делаю? -- неторопливо, с горьким торжеством, с разочарованием итоской начал отвечать Федор Иванович, нарочно затягивая время. Он ведь уже начинал было видеть в Свешникове того великого человека, окотором Стригалев сказал ему во время первого ночного посещения. Тайногоборца, начальника императорских телохранителей, попавшего в самые знаменитыесвятые. Уже привык к этой своей догадке и проникся соответствующимичувствами- И вот -- увидел его у трубы, с фонариком. -- Что, говорите, делаю? -- Федор Иванович мстительно любовалсязахваченным без маски полковником При этом оба выбирались из трубы. --Значит, надо было делать что-то, вот и забрался. Решил вот проверить...Увериться. Кто такой полковник Свешников. А то все сомневался... -- Зачем вы здесь? -- заорал Свешников исступленным шепотом. -- Троллейбуса ловлю. Как и вы, любознательный даритель грима. Только уменя своя метода. Теперь я у Троллейбуса самое доверенное лицо. Нам сакадемиком ведь нужно его наследство, а не он сам. Личность нам не нужна.Нам даже лучше, если он будет гулять и благодарить меня за спасение. Яопередил вас! Теперь он мне по гроб... -- Вы были у него? -- тихо и с отчаянием закричал Свешников и страшновесь сжался. Это сразу встревожило Федора Ивановича. -- Я сказал ему, что здесь его ждут. Караулят. С фонариком... -- Что вы сделали! Не здесь, а там его ждут! -- полковник оттолкнулФедора Ивановича. -- Не путайтесь под ногами! И рванулся куда-то, высоко подняв руки, напрямик ломясь через колючиекусты. Что-то бормоча. И Федор Иванович, сразу поняв все, сунув ноги в сапоги, понесся за ним.Обдирая лицо и руки колючками, как ножами, быстро догнал Свешникова.Полковник, охая и шипя от боли, выбирался из кустов назад. -- Ничего не выйдет. Дорогой придется... И они побежали рядом подороге. -- Дернула нелегкая... Появился здесь... -- бормотал полковник. --Теперь не перехватим... Круг даем... Первым выскочил к открытому месту Федор Иванович. Перед ним белелаукатанная мощеная дорога, и в нескольких шагах от него, ближе к невидимомумосту цвели два малиновых огня автомашины. Чуть были слышны малые оборотымотора. Машина медленно ехала. Потом остановилась. Из нее выскакивали люди,перебегали из задней дверцы в переднюю и назад, о чем-то хлопоча. Топталисьоколо задней дверцы. Наконец, набились все в машину, толклись в ней, немогли усесться. -- Иван Ильич! -- позвал высоким отчаянным голосом Федор Иванович,подбегая, и схватился за заднюю дверцу, не давая ее закрыть. -- Нет здесь никакого Ивана Ильича, -- отрезал молодой интеллигентныйголос из машины. Остальные сжались, молчали. -- Да как же! -- еще отчаяннее закричал Федор Иванович. -- Вон же он!Вон его волосы! Иван Ильич! Он еще крепче вцепился в дверцу. Нагнулся, вглядываясь. Полез в темноенутро машины. Там все время шевелилась плотная живая масса. Потом послышалсясмешок, и из темноты показалась тонкая нога в хромовом глянцевом сапоге иуперлась ему в грудь. Сильный толчок отбросил его. Машина, рыкнув, рвануласьс места. Федор Иванович крепко держался за дверцу, и потому его бросилонавзничь на мостовую. Тут же он вскочил, принялся быстро шарить вокруг, ищакамень. А машина уже была далеко, мотор ее успокоился, малиновые огни, убывая,погружались в область снов, соединялись с ночью. Из кустов вышла темная фигура -- полковник Свешников. Приблизился,вобрав голову, надевая приплюснутую толстую кепку. Он был в толстом темномпиджаке почти до колен, похоже, с чужого плеча. Долго молчали оба, глядя втемень, туда, где скрылась машина. -- Не воротишь, -- Свешников жестко отчеканил эти слова. Потомобернулся к Федору Ивановичу: -- Суетесь! Болтаетесь под ногами, тибетец...Метете все перед собой... Федор Иванович не сказал ничего. "Это же они и ее брали", -- подумалон. -- Да бросьте вы, что это у вас? Булыжник? Бросьте, -- полковник ударилего по руке, и камень, стуча, покатился по дороге. -- Я видел сапог... -- шепнул Федор Иванович. -- Из машины высунулся. -- Сапог... -- Свешникова передернула усмешка. -- Вас-то что сюдапринесло? -- Меня дело принесло. Служба. Вот вы что там делали... с фонариком?Руководили операцией? У вас кровь на лбу... -- Руководил операцией специалист... Парашютист... Ай-яй-яй! -- онрванулся было бежать куда-то, но остановился и медленно прошелся кривымкругом. Согнувшись, как будто у него заболел живот, тряхнул головой. ФедорИванович недоверчиво наблюдал за ним. -- Что за парашютист еще?.. Вы не первый раз о нем... -- После, после... А решили исход все-таки вы, дорогой Федор Иванович.Можете и это себе в актив. Вы же собираете такие воспоминания... Шепнутьмогу Кассиану Дамиановичу. Чтоб отметил вас. Они молча долго шли по дороге к парку. -- Вообще в эту ночь лучше бы вам спать дома, -- сказал наконецСвешников. -- Загадочная вы фигура... Зачем вы полезли к машине? Покататьсяв ней захотелось? Чего это вы крик там подняли? -- Тут закричишь... -- Федор Иванович уже опомнился, напряженно искалответы. -- Он же мне так и не сказал, где у него новый сорт. А обещалсказать... -- Нет, вас не поймешь... Надо же, как складывается иногда... Мгновениякакие бывают... Кто затесался!.. Так хорошо было все продумано. -- У кого? -- У них хорошо. А у меня еще лучше. И вот... Кто вы такой, ФедорИванович? И, умолкнув, сойдясь ближе, они долго смотрели друг на друга.