Белые Одежды В. Дудинцев

IV.

Они ушли, не оглядываясь. И тогда поднялась Елена Владимировна,прошлась, остановилась и носком туфли описала вокруг себя нерешительнуюкривую. -- Ну, что? Займемся ботаникой? -- Не знаю, поможет ли мне сегодня природа, -- но он все же встал. Они прошли в молчании до калитки, и когда миновали ее и перед нимиоткрылись поля, она, плотно сжав губы, вопросительно посмотрела на него. -- Я обижен, огорчен и не знаю, как выйти из этого состояния, -- сказалон. Елена Владимировна молчала. -- Менее чем за сутки вы обманули меня три раза, -- он благосклонно ихолодно смотрел на нее. Она только ниже опустила голову. -- Вчера, -- продолжал он, -- вы вовсе не прогуляться пошли со мной, ана разведку относительно сухарей. Боюсь, что и сегодня у вас есть боевоезадание... -- Есть и сегодня, -- сказала она, тряхнув головой от смущения. -- Но яи без задания пошла бы... -- Относительно этого задания. Вы все хотите узнать о том, как комиссияотнеслась к этим вашим, шитым белыми нитками мичуринским работам. Ну,во-первых, они все-таки похожи на хорошие мичуринские работы. Во-вторых, всеэто вполне можно принять за рвение: вы стремитесь ответить делом на призывсессии: Цвях так и понял. А в-третьих, вы знаете, что я догадался, что делообстоит совсем не так... Но я не брошусь, подобно гончему псу, по горячимследам. Мне не нравятся эти приказы министра Кафтанова. Я считаю их ударомпо науке. Если бы была подлинная дискуссия без ласкового перебирания в рукаху начальства наших питательных трубок... Вы знаете, о каких трубках яговорю? Она кивнула. -- ...я, может, и полез бы в таком случае, при таких условиях, копатьсяпоглубже в ваших прививкам. Но я уже сильно обжегся лет семнадцать назад напоисках правды. Я искал с закрытыми глазами... Теперь я тоже ищу. Но всевремя поглядываю на компас. Высказав это, Федор Иванович остановился и так же холодно иблагосклонно посмотрел на нее. -- Так что боевое задание ваше мы можем считать выполненным. Вы мнетеперь можете сказать: не провожайте меня дальше, я иду жарить для Тумановойкотлеты де-воляй. Я не пойду дальше, пока вы мне не скажете, почему вы вответ на мою откровенность, в которой вы не сомневались, три раза -- трираза! -- солгали мне. -- Ну что ж, скажу, -- ответила Елена Владимировна и, нагнувшись, находу сорвала травинку. -- У меня, дорогой Федор Иванович, тоже есть своязавиральная идея. Я тоже не раз в жизни обжигалась, и предчувствую, чтосамое большое пламя впереди. У нас так много подлости... В прошлом годуехала в трамвае и потеряла билет. Билет стоит пятнадцать копеек. Казалосьбы, возьми молча рубль штрафу и все. Так нет -- все помешались навоспитании. Ваш академик воспитывает картошку, а эти -- взрослых людей.Воспитывают на каждом шагу. Контролеры -- молодые, все студенты, поймалименя и увели к себе в какую-то каморку. Допрашивали, фотографировали -- ивсе с идиотской радостью, как будто счастливы, что я им попалась и что имразрешили меня терзать. Никаких доводов, никаких просьб о пощаде не слышали.А потом развесили свои "Не проходите мимо" по всему городу и в трамваях, итам я висела с пьяницами и хулиганами, в качестве "злостного зайца". Каквашу черную собачку гоняли. И билет ведь нашла потом, пошла к ним. Ихначальник -- тоже студент, в прыщах весь -- только смеялся: "Во-от чепухакакая!". У нас в институте тоже есть свои любители воспитывать, -- голосЕлены Владимировны начал дрожать. -- Один раз я опоздала минуты на три. Ивдруг через неделю смотрю -- висит "Не проходите мимо", и там я. Фотография:вся растрепанная, вот с такими глазами бегу на работу. У нас есть такойЛылов, профсоюзный деятель. Вот он забирается на чердак или за угол прячетсяи фотографирует того, кто опоздает, кто на пять минут раньше уйдет -- ивсвою газету. Разумеется, когда мы остаемся после работы на три часазаканчивать эксперимент, этого он не видит. Когда вместо кино идем ввыходной на овощную базу, в ледяное хранилище налегке идем картошку гнилуюперебирать -- это ему не интересно. И вообще грустно, Федор Иванович... Елена Владимировна даже взяла его за рукав ковбойки, и они долго шли вмолчании. -- Во-от... А уж случаев посерьезнее сколько было. Когда мою правду ипротив меня же... "У вас дома есть мухи-дрозофилы", "У вас есть книгаМоргана", "Вы были там-то", "Вы сказали то-то". И так далее, Федор Иванович.И тэ дэ... И я вижу -- никакой защиты! Ник-какой! Сплошное непонимание. "Такведь у тебя, Ленка, действительно дрозофилы дома. Хочешь, пойдем к тебедомой и укажем тебе их, они у тебя в шкафу! Я бы на твоем месте их вкипяток..." Это подруга говорит. Верная. И тогда я придумала: если Людмилапользовалась шапкой-невидимкой, от Черномора бегала, то почему я не могу!Надо на всякий случай все время врать. Не просто скрывать что-то, а врать,говорить то, чего не было, выдумывать на себя всякую напраслину. Это чтоб недать этим странным людям подлинных фактов. Чтоб отучить от охоты начеловека. Им страшно хочется повеселиться на чей-нибудь счет. Пожалуйста,веселитесь! Иду, скажем, по приказу начальства в город -- тут же заявляю влаборатории: "Девочки, я побежала в магазин". Лылов, конечно, строчит уже в своюгазету. Корреспондентка уже сообщила. А потом, когда вывесит, я говорю:давай-ка, Лылов, снимай свой пасквиль и переписывай. Надо проверятьинформацию. И алиби ему в нос. Все смеются. А он злится -- такая вывереннаямашина и дает перебои! Она крепче схватила его за рукав. -- А потом, вы же знаете, кто я. Я -- агент мирового империализма, я --ведьма. Я ночью превращаюсь в черную собаку. Сейчас я перестроилась,преподаю, что велит ваш Рядно. Но разве можно перестроить сознание? Ведь явсе-таки немножко ученый, мне подавай факт. Картошку разрежь и капни йодом-- сразу посинеет. Капай хоть здесь, хоть в Америке -- все равно. И я ужесли видела это, меня не заставишь думать, что не синеет, а краснеет.Говорить вот заставил ваш академик. А думаю-то я так, как оно на самом деле.И если я говорю, как велят, это чистое вранье. Обдуманное -- чтобы спастинастоящую науку, спасти товарищей. Вы ведь тоже были мне враг. Впереди васбежит молва: неподкупный, глазастый, глубокий, непонятный... Что еще?Ложноскромный, беспощадный. Еще страшней Саула. Если хотите знать, мне вчерабыло очень страшно начинать с вами разговор. А сегодня я чуть не умерла...Правда, отдаленный голос мне сразу начал шептать другое... -- Не рановато ли вы, Елена Владимировна, открыли мне свое... своевнутреннее лицо? -- Ладно уж. Беритя. И они оба засмеялись, и им стало легко. Лена уже держала его под руку. -- Между нами кровь, -- вдруг сказал он. -- Мы с вами принадлежим кдвум враждующим семьям. Монтеккн и Капулетти. Она ничего не сказала, взяла его крепче, и долго они шли в ногу покаким-то межам, ничего не говоря, целиком во власти отдаленного голоса. -- Расскажите, как вы обожглись семнадцать лет назад, -- - попросилаона, не отпуская его руки. -- Просто так не расскажешь, -- неуверенно, с раздумьем заговорил ФедорИванович. -- Понимаете, бывают обиды, когда хочется дать сдачи, ответнонасолить. Но это проходит навсегда. Я не представляю себе, как это -- всюжизнь помнить оскорбление. Не умею даже руки не подавать скверному человеку.Здороваюсь! Но понимаю, что иной на моем месте и не подал бы... Могут бытьлюди с вечной жаждой отомстить. Я эту жажду понимаю... К чему это я? Ах да,вот к чему: оказывается, может быть такая же вечная жажда, нопротивоположная. Нечто, связывающее душу, отнимающее свободу. Ощущениетакое, будто мертвый -- истлел ведь давно -- тот, кого нет... Присутствуетнезримо и ждет с болью удовлетворения. А как удовлетворишь, если его нет?Отдаешь должок вместо него другим, отдаешь без конца. А это вот самое неубывает... -- Вы что -- кого-нибудь убили? -- Соучаствовал... -- Так это же семнадцать лет назад было... Сколько вам сейчас? -- Тридцать один. -- Вам было четырнадцать? -- Даже тринадцать. Но для ответственности, для чувства личной вины этоничего не значит. История началась еще раньше -- когда мне еще былодвенадцать лет. После лета, когда гнали черную собаку. У нас в классе рядомс доской висел плакат: "Пионер всегда говорит правду, он дорожит честьюсвоего отряда". И был рисунок, объясняющий, как именно я должен говорить этуправду. Нарисована была школьная парта и за нею -- двое мальчишек вродеменя, какой я тогда был. Один сидит, совершенно сконфуженный, потому чтонацарапал на новенькой парте свое имя -- "Толя", и попался. А другой,чистенький и строгий, в красном галстуке, встал, поднял руку -- проситслова. Брови сдвинул. И указывает на своего товарища. Вот так, говоритплакат, настоящий пионер должен себя вести. Понимаете? И я все думал тогда,изо дня в день глядя на этот плакат, как бы это получше мне сказать этуправду. И все не находилось случая. Ябедничать на товарища за то, что имя напарте нацарапал, я не находил в себе духа. Да и мелко это мне казалось. Яхотел по большому счету. И ждал своего часа. Да... И час пришел. Он подвел Елену Владимировну к страшному месту рассказа, умолк ипосмотрел на нее. Нет, рука ее не ослабла, не опустилась, держалась за него. -- Вот так... Дело-то было в Сибири. Один раз весной к нам в класспришел молодой геолог. Парень лет двадцати восьми... Но уже со стальнымизубами. И держал перед нами речь. Мол, так и так, открыл я в вашем районеместорождение никеля. А никель -- это же оборона, это же танки, самолеты...Мне нужны, говорит, помощники, надежные ребята, на все лето. Будем жить впалатках и работать, рыть шурфы до октября. Местные власти, мол, проявляютпатриотизм, ассигновали средства, отпустили продукты, дали лошадь с телегой,инструменты. Ну и набралось нас, помощников, человек десять. Я -- самыймладший. И выехали. На месте уже он осторожно так нам открывает, что посланбыл сюда вовсе не никель открывать, а для прозаического подсчета ужеизвестных запасов естественной краски охры. А уж на никель он сам нечаяннонабрел. И загорелся. А в журнале приходилось рытье шурфов на охрупоказывать. Средства все израсходовал, охру не подсчитал, сильно погорел,рабочих не на что содержать, вот и кинулся к местным властям. Спасибо, людихорошие попались, поняли. Так что и теперь приходится в журнале рытье шурфовна охру показывать. А насчет никеля нужно молчать. Местные организации вкурсе, все загорелись, но все и молчат. Вся операция -- сплошная тайна. Апочему тайна -- вот почему. У них в науке было вроде как у нас сейчас вбиологии. То есть что говорит глава направления, никелевый бог, -- то иистина. Если геологическая обстановка обнаружена такая или такая, здесьможно искать никель. А если другая какая обстановка -- искать бесполезно. Идаже вредно. А если ты все же что-то открыл и ищешь не там, где можно, тоесть тратишь государственные средства, никелевому богу не нравится, и натебя падает подозрение. Тогда, как впрочем и сейчас, часто было слышно такоесуровое словцо -- "враг народа". Этот случай, Елена Владимировна, открываетглаза на значение таких вот богов в обществе. Такой бог может стать бревном,лежащим на пути прогресса. Когда-а еще оно сгниет! Один человек, самый чтони на есть гений, никогда не исчерпает всех тайн природы. Вот в такихусловиях принялись мы за работу. Привыкли к лопате, загорели. Тишина встепи. Один раз выглянул я утром из палатки и увидел среди уже выцветшейстепной растительности ушастую такую лисичку. Песочного цвета. Держит взубах птичку со свисающим крылом. И на меня смотрит. Как закон вечности.Показала мне свои глаза -- как жестяные -- и исчезла. Как моментальное фото.Как видение. И я в тот самый миг постиг вечность некоторых отношений внутриживотного мира и среди людей той породы, что еще не перешагнула, таксказать, рубеж развития. Есть, есть этот рубеж. Проходит в народе. Делит насвсех... Один кошку ногой подденет, а другой задумывается, как быть, если наего стуле Мурка сидит, а ему надо сесть... Осталась эта лисичка в памяти,как знак... И вот мы работаем, уже он в пробирке никелевый осадок нашел. Вчемоданчике у него была такая лаборатория. А к августу трава еще большевыгорела, тишина стала еще глуше. А мы роем. И слышим -- самолет тарахтит.У-два. К нам летит. Ревизор прилетел, как вот я к вам. Кто-то донес, боганикелевого испугал. Мы все толкуем ревизору, как нам наш геолог сказал.Иначе говоря, врем. Но проверяющий был хоть молодой, а дотошный. Что-тоунюхал. Писал, писал, потом улетел. А через месяц глядим -- опять самолетикилетят. Теперь два. На этот раз прилетел молодой военный -- с наганом ипортфелем. Отобрал у нас одну палатку и вызывает по одному на допрос.Старшие ребята все меня предупреждали: смотри же, Федька, говори все, какраньше. И сот он меня вызвал. Сначала все в глаза мне молча смотрел,анатомию моих мыслей делал. Потом прочувствованно так заговорил. Ты пионер?Ты же знаешь, как Владимир Ильич требует от всех говорить правду? А если неговорить правду нам, среди своих, как же мы будем бороться с врагами? Какбудем завоевания Октября защищать? И я, конечно, все ему рассказал, сблестящими глазами -- и про охру, и про никель. Старался до мелочей всеприпомнить. Он меня похваливает. Молодец, говорит, не спеши, все по порядкудавай. А через час, смотрю, все ребята, как в воду опущенные. И на меня неглядят. А геолог сказал мне: "Ничего, ничего, Федя", -- и по плечу похлопал.А потом его подсадили в самолет, и все, -- я его больше не видел. И с техпор я стал как тибетский монах. Там такие монахи есть -- ходят и веничкомперед собой метут. Чтобы какого-нибудь жучка жизни не лишить. Она великаявещь -- жизнь. Вот и я все время мету, с ужасом мету перед собой и, знаете,плохо получается. Плохо мету Уж такой стал осторожный, каждый шаг выверяю...Совсем уйти от дел? В деревню пастухом? Так и там кого-нибудь заденешь. Иобязательно хорошего человека... Но решение я принял и продержался добрыйдесяток лет, никому свет дневной не закрыл. А тут -- уже на четвертом курсе-- безобидно так поспорил. О бытии и сознании. Но задел какую-то нитку, идядик Борик... -- Я знаю эту историю. Я считаю, что здесь вы совсем не виноваты. Винывашей здесь нет. -- Но причинная связь есть. И следствие. За границу- то его не пускают.И вы знаете, после размышлений я пришел к чему? Что главная причина --необоснованная уверенность в стопроцентной правоте. Почему старуха на костерпод ноги Яну Гусу принесла вязанку хворосту? Потому что была уверена бездостаточного основания. Я права, я чиста, а он дружит с сатаной. -- Ну, а с дядиком Бориком -- у кого была такая уверенность? Не у васже? -- Я думаю, у того товарища, который довел до сведения... -- А никель, скажите... Никель нашли? -- Нашли никель. В то же лето. Он старших ребят всему успел научить, иони все делали, как надо, и к зиме получили богатый осадок. С ним и поехали-- сначала в Новосибирск, а потом -- в Москву. Теперь там комбинат стоит... Елена Владимировна что-то хотела ему сказать, но только посмотрела иглубоко вздохнула. -- Вот и получается: держат старые грехи постоянно меня за шиворот. Кактолько предстоит какой ответственный шаг, только и думаешь о тибетскомвеничке. А какие безвыходные бывают положения! Посылает меня шеф на этуревизию. Я сразу на вороте чувствую удерживающую руку. Только успелподумать: откажусь, а Касьян словно прочитал мысль: "Что, сынок, не хочетсяехать? Смотри, я могу и Саула послать". И он послал бы к вам Саула! Он быпослал. Уж лучше поеду я! В этот момент они переходили овраг с ручьем по деревянному мосту. ФедорИванович, очнувшись, остановился. -- Здесь у нас погранзастава... Она сильно тряхнула его руку. -- Ну-ка, хватит... Ведь, кажется, все ясно. Слышите? Хватит вам... И повлекла его дальше, и они вступили на улицу, состоящую почти сплошьиз одинаковых серых кирпичных домов. И она казалась им лучше всех улиц насвете. -- Хотите, пойдем ко мне, -- сказала Лена. -- Вот сюда свернем. Япокажу вас бабушке. Они подошли к первой городской площади и должны были свернуть в аркубольшого восьмиэтажного дома. Но прежде чем войти под нее, Федор Ивановичувидел красный спасательный круг, висящий на балконе четвертого этажа. -- Вон, смотрите... Круг! -- сказал он. -- Это здесь живет поэт. -- Не Кеша ли Кондаков? -- Почему вы его Кешей? Вы его знаете? -- Я с ним давно знаком. Еще со студенческих лет. Он тогда жил вЗаречье. -- Как вы его находите? -- Не могу сразу так -- оценку... -- Странно... Кого ни спросишь, все так отвечают. У вас, оказывается,много знакомых в нашем городе. Больше, чем в Москве, а? Они прошли под аркой и оказались среди нескольких по-городскому плотносогнанных в один двор семиэтажных зданий, похожих на казармы. В одном изэтих одинаковых домов, на четвертом этаже, и жила в двухкомнатной квартиреЕлена Владимировна со своей седой маленькой бабушкой. Они добрых два часа пили чай, сидя за большим столом вокруг старинного,отлитого из олова и посеребренного чайника, качающегося в ажурной оловяннойи посеребренной подставке. Говорили всяческую чепуху и смеялись. ИногдаФедор Иванович ловил на себе изучающий взгляд бабушки и думал: "Когда уйду,они будут говорить обо мне", -- и от этого ему становилось еще легче ивеселей. А когда с чаем было покончено, Елена Владимировна поманила его в другуюкомнату. Здесь была чистенькая постель под бледным пикейным покрывалом, а устены стояли два темных шкафа. Елена Владимировна, взяв его сзади за обалоктя, начала подталкивать к одному из них. Подвела и вдруг раскрыла дверцы.Яркий желто-голубоватый свет хлынул оттуда со всех полок. В шкафу вкартонных подставках стояли десятки пробирок -- из таких два дня назад ФедорИванович пил кофе в кабинете профессора Хейфеца. Они искрились ипереливались, как огни в хрустальной люстре. Каждая пробирка была заткнутаваткой, и во всех кипела жизнь -- там летали, скакали и сталкивалисьмаленькие, как просяные зернышки, мушки. Дрозофилы. "Касьян был прав, -- растерянно подумал Федор Иванович, -- у них здесьсамое настоящее кубло, и я его прохлопал. Но с какой стати я должензабираться с ревизией в частную квартиру, под черепную коробку этих людей?Пусть разводят своих дрозофил, если хотят..." Но был краткий миг -- он, должно быть, шарахнулся от этих дрозофил, какМартин Лютер, увидевший за окном своей кельи дьявола... Лихорадочное весельевдруг овладело Еленой Владимировной. -- Все-таки устояли! Я думала, броситесь бежать. Можно подойти ещеближе. Теперь поняли, откуда тогда, у Хейфеца в кабинете, появиласьдрозофила? Вот они! Прославленные в докладах академиков и дажегосударственных деятелей мушки! Видите, в разных пробирках разные мушки.Мутации. Когда привыкните к этому зрелищу, подумайте вот над чем. Я хочу вамподарить одну такую пробирочку с мушками, чтобы вы у себя дома провели сними эксперимент. Хоть вы и придерживаетесь других взглядов...Придерживаетесь вы других взглядов? -- она заглянула ему в лицо. -- Хоть выи твердый единомышленник академика Рядно... Вы единомышленник академикаРядно? -- Не по всем пунктам... -- Тем более. Вам ведь надо знать, на чем строит свои домыслы семействоКапулетти. Опыт продлится двадцать пять дней. -- Я же уеду... -- Ах, да... Я почему-то была уверена, что вы никуда не уедете иостанетесь здесь навсегда. Ну все равно. Увезете с собой, и будет вам памятьо нашем...Об этой ревизии. И она, выбрав в шкафу две пробирки, капнула на каждую ватку, сидящую вгорловине, из плоского флакона. Остро запахло эфиром. Все население пробирокмгновенно уснуло. Высыпав мушек на две бумажки, Елена Владимировна спичкойотсчитала десять мушек и ссыпала в пустую пробирку. -- Видите, какие у них бесхитростные мордашки. Не умеют притворяться,-- сказала она, заткнув пробирку ватой, глядя на нее и хорошея. -- За это ихи не любят. -- Пожалуй, надо взять, -- проговорил он. -- Я давно подумывал... -- Пять красноглазых -- самки, пять бескрылых -- самцы. Это будетчистый эксперимент, исключающий всякую возможность подтасовки во имя святойидеи, -- она засунула пробирку в карман его ковбойки. -- Кормить не надо --на дне пробирки кисель. И он унес этих мушек к себе и, смущенно оглянувшись на Цвяха, поставилпробирку в стакан на подоконнике и закрыл бумажкой -- так, чтобы глядя изкомнаты, нельзя было понять, что в ней находится. Вечером, когда зажглись огни, Федор Иванович вышел из дома прогулятьсяи подумать обо всем, что произошло за день. Остановившись на крыльце, онувидел около соседнего корпуса, под фонарем, красный свитер Стригалева. ИванИльич стоял в позе отчаянного раздумья, будто искал выход из тупика. Вдругподбоченился и крепко захватил в горсть нижнюю часть лица. Тени от фонаряделали впадины на его лице еще более глубокими, голодными. Что-то недавалось ему -- какое-то решение. Сделав рукой вопросительное движение,пожав плечами, он все же решил что-то и зашагал -- сюда, к Федору Ивановичу.И тот, приветливо улыбаясь, двинулся навстречу. Стригалев пересек еговзгляд, но не замедлил шага. Пошел, понесся куда-то, уставив глаза вверх,как будто привязанный взглядом к невидимому проводу, протянутому над ним.Федор Иванович долго глядел ему вслед, пока его фигура, в последний размелькнув под фонарями, не исчезла в темноте. Теперь, наконец, стало ясно,почему студенты прозвали этого человека Троллейбусом. "Такое прозвище надозаработать", -- подумал он. Это было прозвище мыслителя, человека,захваченного идеей. Весь следующий день они писали докладную записку. Получалась, в общем,благополучная картина. Все бывшие представители формальной генетики, заисключением заведующего кафедрой генетики и селекции профессора Хейфеца Н.М., перестроились и на деле доказывают верность осознанным ими принципампередовой мичуринской науки, провозглашенным на августовской сессииакадемии. Профессор же Хейфец Н. М. занимает странную позицию, открытозаявляя о своем несогласии с основами мичуринской науки, и на занятиях состудентами, излагая им курс, допускает оговорки, из которых студенты должнысделать вывод, что курс неверен и навязан для преподавания принудительно. Вдокладную записку внесли и рекомендацию -- укрепить кафедру двумя-тремяспециалистами, доказавшими свою верность истинной науке. -- Касьян укрепит, -- приговаривал Цвях, вписывая этот пункт. --Касьян, Федя, так укрепит, что... как он говорит, засмеешься на кутни... -- Это что же такое, Василий Степанович? -- Спрашиваешь, что такое? -- нежным голосом отозвался Цвях, дописываяпункт. -- С Касьяном общаешься и не знаешь! А это, Федя, вот что: заплачешьтак, что будут видны все самые дальние зубы. Ты еще не плакал так? А междутем, попробуй, не запиши. Если он, дурак, сам в петлю лезет. -- А если записать помягче? -- Так этот же дурак узнает, что мягко записали, и напишет протест:ничего подобного, я в корне и решительно отвергаю вашу лженауку! Уж я-топовидал этих решительных морских свинок. Пусть все кругом летит к чертям, ариза моя все равно пребудет в ослепительной первозданной чистоте. С такимлучше не связываться. Никого надуть не даст. Покончив с отчетом, перешли к докладу, читать который должен будет Цвяхна общем собрании факультета. Василий Степанович разложил на койке и стульяхстенограмму августовской сессии и журналы со статьями академиков Лысенко иРядно и довольно ловко принялся монтировать общую часть. У него уже былизаложены бумажками и даже пронумерованы самые энергичные места в речахучастников сессии. "Товарищи! -- написал он в начале. -- Как сказал наш академик-президентТрофим Денисович Лысенко, -- история биологии -- это арена идеологическойборьбы. Два мира, -- учит он, -- это две идеологии в биологии. Столкновениематериалистического и идеалистического мировоззрений в биологической наукеимело место на протяжении всей истории. Особенно же резко эти направленияопределились в эпоху борьбы двух миров". Переписав еще несколько сильных абзацев из доклада академика Лысенко,Цвях сказал: -- Смотри, что он говорит: "Новое действенное направление в биологии,вернее, новая, советская биология, агробиология встречена в штыкипредставителями реакционной зарубежной биологии, а также рядом ученых нашейстраны". Чувствуешь, как он подводит базу? -- и покачал головой. -- А намчто остается? Приходится писать. Это же доклад! И он застрочил, почти лежа грудью на листе и старательно выводя слова,завязывая на буквах "у" и "д" замысловатые бантики. "Менделисты-моргакисты, вслед за Вейсманом, утверждают, -- написал он,-- что в хромосомах существует некое особое 'наследственное вещество"...". Тут он остановился. -- Вот видишь, Лысенко против вещества. А в чем сидит наследственность,он не говорит! Видишь -- обходит вопрос. Смотри: "Наследственность естьэффект концентрированных воздействий условий внешней среды"! А ты попробуй,возьми этот эффект в руки! Посмотри его в микроскоп! Я давно, Федя, над этимдумаю. Знаний только мало. Приходится писать,, что он пишет. А то бы ясразился... Часам к двум ночи был готов и доклад. Укладываясь спать, Цвях никак немог успокоиться. -- Что это он все "живое" да "неживое" говорит. Здесь никакой точностинет. Такие формулировки позволяют городить, что хочешь. Это философы такговорят. А естествоиспытатель... По-моему, если хочешь знать, между живым инеживым не может быть никакой границы. Идешь дорогой химии -- пробирки там,реторты, идешь, и дорога еще не кончилась, глядь, а молекула ужешевелится... Утром, попив чаю, они вышли на улицу. До трех часов дня, когда должнобыло начаться собрание факультета, оставалось еще много времени. Беседуя,они побрели парком, той тропой, что вела к полям, к мосту через овраг. Онибыли одинакового роста, и можно было подумать, что это беседуют отец,приехавший из провинции, и его просвещенный сын. Цвях неторопливо говорил нкартинно "аргументировал" обеими руками, а Федор Иванович слушал, опустивголову, уронив на лоб русые пряди. -- Я все думаю, -- между прочим сказал Василий Степанович, когда ониуже шли полем. -- Все, понимаешь, прикидываю, нужно ли тебе выступать. Яведь кое-что вижу. Я вижу, что тебе все это нелегко делать. С первого днязаметил. И понимаю тебя, Федя. Так, может, я один? Все равно, так и этак,мне на трибуну лезть, доклад на мне. А тебе-то зачем все это? Сиди себе взале и слушай, как я буду им про живое и неживое вправлять. Мне все равно, уменя на плечах и без того грузу достаточно. На том свете большой предстоитмне разговор... Да и в науке. Я еще только чуть приоткрываю глаза, ещетолько сквозь щели что-то чуть брезжит. Может, так и не открою совсем,глаза-то. Опоздал. Потому и спрос с меня какой? А ты уже ученый, направлениеформируешь. Был бы я тебе отцом, я бы тебе сказал: не лезь. Не лезь, Федя... -- Спасибо, Василий Степанович. -- Вот и ладно, вот и хорошо. Так и уговорились. Когда они подошли кмосту, Цвях вдруг остановился и, ударив кулаком в ладонь, тряхнув головой,сказал: -- Гуляй дальше сам. Пойду домой, полистаю доклад, материалы. Надо,Федя, ко всему быть готовым... И быстренько заковылял назад. А Федор Иванович перешел по мосту овраг изашагал по тротуару вдоль строя серых кирпичных домов, и перед ним возникпрозрачный образ Елены Владимировны, состоящий только из тех ееособенностей, которые запали в его душу и незаметно, но постоянно напоминалио себе. Что за невиданный цветок вдруг расцвел в этом городе, что за судьбатакая вдруг привела Федора Ивановича сюда, чтобы его увидеть! Он шел и видел ее, читал слова, которые она писала движениями рук,полуповоротами и полупоклонами, пожатием плеч. И халатик ее серенький, узкоперехваченный, с буквами "Е. В. Б." на кармашке тоже возник перед ним. РукаФедора Ивановича нечаянно согнулась в кольцо, пальцы коснулись груди -- да,так оно и получится, если... Он прошел в арку -- как раз под красным спасательным кругом -- и обошелее дом, стараясь угадать, где же ее окно. Потом через ту же арку он вернулсяна улицу и с блуждающей улыбкой побрел дальше, ничего не замечая, пока неоказался на большой центральной площади. Здесь были сплошь старинныекупеческие дома с колоннами, и только с одной стороны, из-за сквера стемно-бронзовой фигурой Ленина поднималось современное четырех- илипятиэтажное здание, состоящее из гранитных -- до самой крыши -- колонн итаких же высоких стеклянных плоскостей. Здесь помещались горком партии игорисполком. Подойдя поближе, Федор Иванович увидел в скверике длинныйкрасный щит на постаменте, заключенный в раму бронзового цвета, окруженныйфанерными красными знаменами. На нем висели десятка два больших фотографий-- портреты ударников производства. Он прошел вдоль щита, рассматривая сневольным уважением лица этих знаменитых людей и читая фамилии. "ПерхушковаЛидия Алексеевна, прядильщица, -- читал он, -- Туликов Иван Сергеевич,слесарь автобазы. Жуков Александр Александрович, сталевар..." "Ага, -- подумал Федор Иванович, -- это он. Этого Саши Жукова отец". Он постоял перед портретом, изучая усатое и бровастое, сердитое лицо,кепку и темные очки над козырьком. "Сын тоже Александром назван. Семейная линия, -- подумал он. -- А сынвзял и в биологи пошел. Кто-то его сманил туда. Кто? Не Троллейбус ли?" И, слегка затуманившись, он побрел из сквера, свернул на длинныйбульвар, с лавками под сенью лип. Он шел по бульвару, пока его не вывел излегкого тумана какой-то желтоватый блеск, возникший впереди. Это был поэт в своем балахончике из золотистой чесучи. Он стоял посредибульвара, неподалеку от пивного ларька и, подбоченясь, в позе трубящегоРоланда, пил из бутылки пиво. Медлительно отпив несколько глотков, он уронилруку с бутылкой на выставленное брюхо и застыл, отдыхая. Потом, переведя духи поразмыслив, он снова выпрямился, поднял бутылку и тут увидел ФедораИвановича. Одним пальцем руки, держащей бутылку, требовательно подозвал. -- Что тебе, Кеша? -- Погоди, не видишь, я занят. Федор Иванович невольно ухмыльнулся -- он знал эту манеру Кондакова. Допив, поэт поставил бутылку на скамью, вытер двумя пальцами бороду иусы, взял Федора Ивановича под руку и, дыша в лицо пивом, сказал: -- Вот, послушай. Новое. Дымчатым бабьим голосом, подвывая, он начал читать: Три с гривою да пять рогатых, В овине сохнет урожай. За этот сказочный достаток Отца сослали за Можай. А ты, его сынок-надежа, Проклятье шлешь отцу вдогон, Родную сбрасываешь кожу, За новью пыжишься бегом. Был Бревешков, а стал Красновым, Был Прохором, теперь ты -- Ким. И спряталась твоя основа За оформлением таким, -- Чтоб мы и думать не посмели, Что ты -- новейший мироед, Когда увидим в личном деле Краснова глянцевый портрет. -- Ну, как? Чувствуешь, что это за вещь? -- Чувствую. Серьезная вещь... -- Да? -- Кондаков недоверчиво посмотрел на Федора Ивановича. -- Да, Кеша. Вещь хорошая и серьезная. Ты реагирующий мужик. -- Ты находишь? -- сказал поэт польщенно. -- Ну, пойдем, пройдемся.Скажи еще что-нибудь, -- Зачем у нашей старухи сундучок спер? Хоть бы пятерку ей. Кондаков остановился, как будто в него выстрелили дробью. Потомопомнился, его рожа, окаймленная рыжеватыми с проседью лепестками,расплылась. -- Фу, напугал... Разве это ее? Она видела? -- А как же. Ходит и костит твое честное имя... -- Что же ты не остановил? На, дай ей два рубля. И от себя еще добавь.Скажи, чтоб перестала. -- Барахло ходишь по улицам собираешь... -- Барахло? Знаешь, какое это барахло? Этот сундучок у ней весь внутриоклеен газетами. Тридцатый год. И там объявления, Федя... Какие объявления!Слышишь? "Порываю связь с отцом как кулацким элементом". "Рву все отношенияс родителями, сеющими религиозный дурман в сознание трудящихся". "Меняюфамилию и имя". И берут имена: Октябрь, Май, Ким, Револа... Так и повеяло,знаешь. Ночь не спал. -- Покажешь? -- Его уже нет. Одному человеку отдал. -- Жаль... -- Просил человек. У него там кто-то оказался. Из своих. Ты бы разве неотдал? -- По-моему, ты правильно отразил суть... Может, и правда, кто-нибудьделал это в экстазе. Потому что в этих отречениях от родителей есть что-то.Какой-то обряд. Люди более развитые, образованные спросили бы -- а к чемуэти жертвы вообще? -- Погоди, Федя. Погоди, запишу... -- у поэта в руках уже были ручка ипачка сигарет. -- Давай, давай... -- К чему, говорю, эти обряды делу революции? Родители -- они ведь самипо себе. Раньше, например, полагалось носить крест. Тут есть, Кеша, что-тоот человеческого жертвоприношения... Не каждый из этих был в исступлении...Не все пылали, ты прав. Иные трезво предавали, чтоб спасти себя, а иные --чтоб и взлететь... -- Ты думаешь? Ну, ну. Продолжай... Федор Иванович с грустью посмотрелна его исписанную сигаретную пачку. -- Такая публикация не есть доказательство революционного образамыслей. Наоборот! Этим утверждается: думай, что хочешь, но только про себя.Сделай эту подлость и обрежешь концы. Газета пойдет в архив под надежныйзамок, ключ -- в надежных руках -- и весь твой век тебе будет уже не достаромодных кулацких настроений. Вот если сейчас кто-нибудь из них жив и емупоказать сундучок с газетой, умело показать... Так иной, пожалуй, и з петлюполезет... -- Продолжай! Почему ты не пишешь стихов! -- Да, Кеша... Кто требует предать родного отца, -- не рассчитывай начью-нибудь верность. -- Говори, говори... -- Нет. Больше говорить об этом не хочется. -- Ну еще немного. Пойдем ко мне, накормлю тебя хорошим завтраком.Мясо! Мясо, Федя! Мясо и лук! Вот тут, совсем рядом. Вон он, дом. Видишь,спасательный круг? Говори еще... -- Исчерпался, -- Федор Иванович с интересом посмотрел на него. -- Нуладно, завтракать так завтракать. Пошли. Иннокентий Кондаков отпер плоским ключом шикарную дверь на четвертомэтаже, обитую стеганой черной искусственной кожей, сияющую бронзовымикнопками. Они вошли в темную каморку. Здесь, как в харчевне, сильно пахлонедавно жарившимся мясом. Кондаков включил свет и сейчас же началраздеваться. Балахончик, сорочку и чесучовые брюки он повесил в стенной шкаф, тудаже поставил алюминиевые туфли на женских каблуках. Из шкафа грубо выволокмахровый малиновый халат и, накинув, завязав под животом пояс с кистями,предстал -- золотисто-волосатый, с вылезшим из халата напряженным пузом. Взолотой чаще нагло зиял воронкообразный пуп. -- Красавец! -- воскликнул Федор Иванович. -- Гольбейн! -- Что это такое, Федя? -- Художник был. Короля английского нарисовал, похожего на тебя. -- Спасибо, дорогой. -- Этот король переменил шесть жен. -- Да ну! Это точно -- я. Спасибо, удружил. Пойдем на кухню. Как только они вошли туда, множество тараканов кругами забегало по полуи по стенам, и через мгновение все куда-то скрылись. Поэт достал из духовкилоснящуюся сковороду с четырьмя кусками мяса, сидящими в высокой подстилкеиз жареного лука. Понюхал и подмигнул. Каждый кусок был величиной с большоймужской кулак. -- Это ты все для себя? -- изумился Федор Иванович. -- Мне надо есть мясо. Вечером ко мне придет дама. -- Серьезно относишься к делу... Поэт кончил любоваться своей сковородкой. -- Подогреем? -- спросил,сверкнув сумасшедшими светлыми глазами. И ответил: -- Подогреем-с! Пыхнул огонь в духовке, Кондаков задвинул туда сковороду. ФедорИванович в это время рассматривал приклеенное над столом цветное фотообнаженной жен-шины, вырезанное из иностранного журнала. Поэт дернул гостя за рукав. Они прошли маленькую переднюю и комнату сплотно завешенным окном, в которой на столе среди высохших винных луж стоялалампа без абажура, на полу темнели десятка полтора бутылок, а на стенахвисели афиши с крупными буквами: "Иннокентий Кондаков". В другой комнатебыла видна низкая старинная кровать -- квадратный дубовый ящик с темнымиспинками, на которых поблескивали вырезанные тела длинноволосых волоокихдев, летающих среди роз и жар-птиц. Две несвежие подушки, огромное стеганоеодеяло, простыни -- все стояло комом. Поэт снял закрывающий окно листфанеры, потянув за шнур, впустил дневной свет, и стали видны грязный паркет,пыль и окурки по углам, грязные разводы и надписи на стенах. "Дурачок!" --было написано на самом видном месте губной помадой. И в этой комнате виселиафиши с той же крупно напечатанной фамилией и несколько фотографий -- вездепоэт Кондаков, освещенный с трех сторон, в раздумье или в дружеском оскале. -- Здесь я вдохновляюсь, -- сказал он, указывая на свое ложе. -- Вижу, вижу. Тебя навещают... -- заметил Федор Иванович. -- Небось,увидят обстановочку и сейчас же наутек. -- Ты не знаешь женщин, Федя. Они, как увидят это, прямо звереют.Женщину надо знать. Окинет взглядом все это -- тараканов, бутылки, грязь --сначала начинает дико хохотать. Потом бросится на меня с кулачками --колотить. И, наконец, обессилев, падает... вот сюда, -- он оскалился. --Одна ко мне ходит, ты бы посмотрел. Такая, брат, тихоня, такой младенчик,такая тонкость, куда там! А наступает миг -- сатана! -- Хвастун! -- сказал Федор Иванович, все еще оглядывая комнату. Егожизнь шла другими дорогами, таких людей и такой обстановки он не видел. -- Пошли! -- принюхавшись, поэт вдруг бросился в кухню. Федор Иванович уселся за стол, Иннокентий поставил на какую-то книгугорячую сковороду, дал гостю грязную вилку и измазанный в жире нож срасколотой деревянной ручкой. -- Вот тебе хлеб, -- он положил на стол два остроконечных батона, --вот запивка, все вино выпили вчера, -- выставил две бутылки молока. -- Неотставай! -- И, разрезав на сковороде один кусок, сунул в пасть первуюпорцию. -- Погоди, надо же вилки помыть! И стол... -- Можешь и пол помыть. Разрешаю, -- мотнув головой наотмашь, поэтзубами оторвал часть батона, отправил в рот вторую порцию мяса и подал вследхороший ком лука. Вымыв вилку и нож, Федор Иванович принялся разрабатывать свой секторсковороды. -- Чего молчишь? Зря тебя кормлю? -- пробормотал поэт, жуя. Но гостю было не до речей. Рядом со сковородой из щели между столом истеной вылезли, ощупывая воздух, чьи-то чудовищные усы. Федор Ивановичзамахнулся, хотел пугнуть разведчика, но Иннокентий остановил его. -- Не трогай, это Ксаверий. Обмакнув кусочек батона в жир, он положил его около шевелившихся усов.Сейчас же Ксаверий вылез и уткнулся в хлеб. Это был черный таракан длиной вспичечный коробок. -- Видишь, жрет. Мы с ним давно знакомы. У нас совпадают взгляды намногие вещи. Из щели выбежал таракан поменьше и сунулся к хлебу. Ксаверий махнулпятой или шестой ногой, таракан опрокинулся вверх брюхом и замер,прикинувшись мертвым. Потом мгновенно перевернулся и исчез в щели. -- Борются за власть, -- весело осклабился Иннокентий, обмакивая в жирвторой кусочек батона. -- На, ешь, дурачок, -- он подложил кусочек к самойщели. -- Люблю за храбрость! Отпив из бутылки несколько глотков, он принялся разрезать второй кусок.Первого уже не было. -- Нравится тебе эта девочка? -- спросил Кондаков, жуя, и глядя на фотонад столом. -- Н-не могу сказать. Она снимается голая и не краснеет, не прячетлица. Нормальная женщина в такой ситуации сгорит от стыда. Как мне кажется,Кеша, без любви нельзя бросить на наготу даже косой взгляд. Любящему можно.Любовь очищает взгляд... -- Ка-ак ты сказал? Постой, запишу... Да-а... А почему эта не сгорает?Смотрит прямо в глаза... -- Это бесстыдница. Она ведь за деньги... И у нее, конечно, естьмаскировочное рассуждение. Но это не меняет дела. -- А стыд нагого мужчины? -- Только перед женщиной. В этом стыде есть береженье ее стыдливости. -- А в раю? Оба ведь были голые... -- Что рай, что любовь, Кеша... -- Как, как ты говоришь? Повтори... Давай еще кусок разделим пополам. Ибатона ты почти не ел! -- Мне хватит, я уже готов. -- Ну, как знаешь. Получается три -- один в мою пользу. А как тысмотришь на такое мое наблюдение. Ты правильно говоришь, ко мне ходят... Язаметил, что это дело любит накат. Бросать на полдороге нельзя. Надозапираться с нею на неделю. И чтоб мешок с продуктами висел на балконе и былполон. Эта, о которой говорил, к сожалению, так не может. Поэтому гнаблюдение мое, о котором скажу сейчас, на ней проверить не смог. Сегодняпридет. Я хочу сказать тебе вот о чем. Это же черт знает что -- чемопределяется этот недельный срок! Не пойму! Входим сюда нежными влюбленными,а выходим, глядя в разные стороны. Ненавидим, чуть не деремся. Получается,что все -- в голоде или в сытости тела. Я сыт -- и сейчас же лезут мысли:зачем я с нею связался, с этой дурой? Какого черта привел ее да еще нанеделю! Теряю время! И что в ней нашел хорошего? Нос -- как будто перочиннымножом остроган, с трех сторон. Тьфу! Словом, разлука без печали. А проходитеще неделя -- и я начинаю ее искать. А она ищет меня. И она теперь для меня-- необыкновенное существо. Откуда красноречие, откуда стихи! Искры из менятак и сыплются. Красавица! Богиня! Ангел! Этот вот объект, Федя, оченьудобен для наблюдений над самим собой. Я давно замечаю -- у человека всетак: что к его пользе -- все правильно. А что ко вреду или к докуке, чтомешает -- неправильно. И сразу появляются убедительные аргументы. Для самогосебя. Ты не замечал? -- Я что-то похожее наблюдал. Только не на этих... объектах. -- ФедорИванович замялся, подыскивая слова. -- Понимаешь, ты сейчас мне привел ещеодно доказательство. Что чувство правоты не всегда совпадает с истиннымположением вещей. Что оно часто совпадает с чувством ожидания пользы... Длясамого себя. Кто владеет собой, Кеша, в таком тонком деле, тот мудрец. -- Спасибо, Федя. Пей молоко. -- Я вовсе не о тебе. Насчет того, владеешь ли ты, у меня данных нет. Все было съедено и выпито. Кондаков заметно отяжелел, умолк инахмурился. В молчании они вышли из кухни в переднюю. Федор Ивановичповернул было в комнату, но поэт молча стал у него на пути, почесывая голуюволосатую грудь. Помолчав и еще больше потемнев лицом, он сказал, наконец: -- Ну ладно, иди, Федя. Иди, мне надо отдохнуть. И даже подтолкнул егок двери.