Белые Одежды В. Дудинцев

VI.

Этот зов теперь не умолкал. Он громко прозвучал и в воскресенье с утра-- из радиоточки, из красного пластмассового ящичка, стоявшего наподоконнике. На лыжи! На лыжи! В этом зове слышались особые интонации,относящиеся только к тому, кто, проснувшись в шесть утра, напряженнообдумывал свой опасный план. И как только областной диктор еще затемно кончил расписывать прелестисолнечного утра и бега по "заснеженному парку", тут же был вынут из шкафаярко-синий рюкзак, тяжелый от лежащих в нем кирпичей. Федор Иванович выложилна стол все шесть штук, поместил в рюкзак свой застегнутый полушубок и затемводворил на место кирпичи. Теперь уже не подсознание руководило им, арасчет, учитывающий многие стороны предприятия. Лыжный вариант был ужеутвержден. Оказалось, что нужен именно такой обширный рюкзак. Он удачноподвернулся в свое время. А полушубок попал туда потому, что пора былоначинать приучать лыжную секцию к большому объему этого заплечноговместилища. Человеческое любопытство следовало надежно притупить. ФедорИванович затолкал туда же свою телогрейку, брезентовую куртку и сапоги,затянул все ремешки и полюбовался прекрасной формой и компактностью своегорюкзака. Предстояла, можно сказать, последняя репетиция. Нужно было прогнатьвесь спектакль со всеми артистами, в костюмах, а для некоторых и в гриме. Когда к десяти часам Федор Иванович подошел к толпе лыжников,собравшихся около общежития, он сразу заметил, что рюкзаки появились умногих. Идея, которую он подбросил полмесяца назад, не могла не найтипоследователей. -- Что это ты так нагрузился? -- спросил маленький тренер, щупая иподнимая на руке его рюкзак. -- Те же шесть кирпичей, -- сказал Федор Иванович. -- Это я тудавсякого тряпья насовал -- чтоб кирпичи по спине не колотили. -- А я вот не догадался, -- огорчился тренер. -- У меня прямо по спинебудут хлопать. -- Могу поделиться, -- Федор Иванович тут же поставил свой рюкзак кногам и развязал его перед всеми. Зрители окружили его. Среди них, должнобыть, стоял и заглядывал в его рюкзак тот длинный поводок, на которомгенерал отпустил погулять своего подследственного. Федор Иванович грубовыдернул из рюкзака свою брезентовую куртку, протянул ее тренеру. -- Вот хорошо, вот спасибо! -- коротыш принялся развязывать своюпоклажу. -- А у тебя что-нибудь осталось? О-о, у него там ватник! -- Могу еще кому-нибудь... -- Федор Иванович вытащил и телогрейку. --Бери, кто что хочет, только кирпичей не дам! Телогрейка не потребовалась никому. Не бросив в сторону ни одноголишнего взгляда, Федор Иванович деловито затолкал ее обратно в рюкзак.Тренер скомандовал: "Поехали!" -- и длинная цепочка лыжников сталавытягиваться по лыжне, набирая скорость. Все шло пока правильно, синийрюкзак уже не привлекал ничьего особого внимания. Пересекли яркое под солнцем снежное поле -- реку с густо насыпаннымичерными точками рыбаков, пробежали под обоими мостами и пошли на подъем.Надвинулись стройные сосны Большой Швейцарии. Федор Иванович работал руками,следил за дыханием, а мысли бежали сами собой. Какие-то странные мысли, вних не было привычного хода, не было обдумывания, а просто сами собойскладывались представления о том, что таило опасность. Видимо, отдаленныйголос в эти очень важные, полные угрозы минуты вышел вперед, чтобыруководить человеком, и сильно потеснил простую и ненадежную механикумышления. В цели лыжников нет посторонних людей, -- негромко отметил этотголос и мгновенно, без слов вложил в душу важный факт. Значит, если длинныйповодок уже существует, а он, конечно, существует, и не первый день...Значит, он не штатный, а свой, институтский. Из энергичных добровольцев,которые с давних пор оставались для Федора Ивановича неразрешимой загадкой.И, конечно, поводок появился не без участия Касьяна, вернее, при прямомучастии академика... Который перевел своего "сынка" в идеологическуюплоскость и указал на него "парашютисту". Видимо, поводок готовенький ужебыл, он, как и Краснов, скорее всего, не раз уже служил шефу, вместе сальпинистом нащупал для себя верный путь в науку. Его и "задействовали". "Не тренер ли?" -- в который уже раз захватило дух. -- Нет! --запротестовал здравый смысл. -- Он не биолог. И сигналы от него непоступают. Отдаленный голос молчит. Как же молчит? А это что -- не сигнал?-- заболело в душе... Подъем становился отложе, перешел в горизонталь -- начинался подступ ксамому высокому месту, к голове Швейцарии. Здесь, на ровной лыжне, прибавилискорость и минут через десять быстрого бега остановились. Все вспотели,собрались теснее, горячо дыша, неласково смотрели на ожидавший их новыйподъем. Федор Иванович навалился на палки и провис, ища удобную позу -- чтобне болела грудь. -- Вижу, вижу! -- сказал тренер. -- Наелись? Поворачиваем домой? Почти все были согласны, что на сегодня хватит, и даже повернули лыжиназад, даже тронулись, считая дело ясным. Но четыре лыжника решили ехатьдальше, они давно не были на голове этого взгорья, им хотелось еще разиспытать себя в немного рискованном, захватывающем спуске. Получить накрутизне "головы" разгон и пролететь километров восемь до самой реки. Четырелыжника тронулись дальше. Обе группы расстались, все было окончательно определено. И тогда ФедорИванович, повинуясь голосу, который сегодня отчетливо им руководил, сошел слыжни. -- -- Я, пожалуй, тоже с ними! -- крикнул он. Развернулся и резво,несмотря на боль в груди, побежал догонять четверых. -- Хе-хе-хе! Хо-хо! --заулюлюкал, работая палками. -- Эй, впереди! Подождите! И сейчас же за ним засвистели лыжи. Он оглянулся. Бежали двое, обастуденты, старались догнать. И третий отделился от большой группы, работалвовсю плечами, догоняя. Третий был тренер. -- Тогда и я с вами! -- весело крикнул он, настигнув. -- Прибавляй,надо их догнать! Получалась задача с тремя неизвестными. Эти три икса бежали за ФедоромИвановичем, звеня палками, посвистывая снегом. Шел уже довольночувствительный подъем, становился все круче. И Федор Иванович отступил слыжни, пропуская всех троих. -- Ты что? -- спросил на ходу тренер. -- Отдохнуть надо, -- тяжело дыша, Федор Иванович схватился за бок. --Темп взял не по зубам... Двое -- тренер и студент -- побежали дальше. А третий -- студент израстениеводов, которого звали Славкой, -- остался. Навалился на палки. -- Горит... Там... -- отдуваясь, показал на грудь. Был как слепой --так запали глаза, прикрытые веками. Открывал рот и ронял голову с каждымвыдохом. -- Ты совсем плох, Слава, -- сказал ему участливо Федор Иванович. --Тебе, милок, надо домой. Давай, отдохни чуток и спускайся потихоньку, лыжисами повезут... А я наверх дуну... догнать ребят... Он и развернулся было, чтобы броситься наверх, к голове Швейцарии.Этот, жадно хватающий воздух, сейчас же пустится вдогонку. И можно будетзаписать: поводок обнаружен. Но тут же сработала догадка: будет слишкомявно. Студент все поймет и доложит, что его раскрыли. И, главное, что былаприменена уловка. И тогда генерал с Касьяном примут новые меры. ПоэтомуФедор Иванович остановил себя. Махнул рукой, словно шапкой ударил оземь. -- Нет, я тоже вниз с тобой. У меня же военная рана. Все еще болит... И, оттолкнувшись палками, они заскользили вниз. "Небось, имеет разряд",-- подумал Федор Иванович. Они спустились вниз, пересекли реку, не спеша одолели подъем на МалуюШвейцарию. В институтском городке расстались. Федор Иванович устало поднялпалку, беспечно салютуя удаляющемуся Славке, и тот рассеянно, неоглядываясь, повторил это движение. Было обеденное время. Федор Иванович подъехал к своему крыльцу, неспеша отстегнул лыжи, потопал, обивая снег с ботинок, и вошел в темныйкоридор. Нащупывая ключом замок в своей двери, задел плотную бумагу, крепкозаткнутую в щель. Жадно схватил, отпер дверь и включил электричество. В рукеу него был почтовый конверт без марок и печатей, заклеенный и красиво, мелконадписанный: "Федору Ивановичу Дежкину". Все буквы, вырывавшиеся вверх иливниз за пределы строки, были украшены размашистыми завитками. Прорвавконверт, он вытащил плотно сложенные тетрадные листы. Не стал искать начала-- читать начал с середины. "У меня несколько раз менялось к Вам отношение -- за то время, что Выработаете у нас... -- бежали мелкие, стройно нанизанные буквы, и над каждойстрокой и под нею порхали такие же завитки. Почерк был женский, но ФедораИвановича на миг захватила догадка: не Краснов ли решил ему отписать? -- Вымне казались и тем, кого называли Торквемадой... ('Нет, не Краснов", --подумал Федор Иванович.) А еще раньше я была в восхищении от Вашей научнойаргументации -- я была читательницей Ваших статей. Эти статьи, кстати, оченьпомогли мне когда-то уверовать в академика Рядно. Потом, когда пришла кпониманию истины в нашем деле, когда мне открылись Мендель и Морган, япоразилась: как такой человек, как Вы, мог не понять простых и такихдоступных вещей. Я считала, что Вы еще там, откуда я навсегда вырвалась.Потом мне стало казаться, я даже уверилась, что Вы все давно и отличнопонимаете. И тогда я открыла себе: он негодяй, каких свет еще не рождал. Ядаже подумывала что-нибудь сделать Вам такое... что в моих силах. Все никакне удавалось. И в то же время я гнала эти мысли, что-то говорило мне: такойчеловек не может быть тем, за кого я Вас приняла, не подумав. Вернее,подумать-то подумав, даже слишком много, но аппарат для думания былнесовершенный. А когда Вас 'разоблачили", я поразилась, хотя и должна былаэтого ожидать. Наконец, все совместилось и стало на свои места! Тут яувидела приказ о Вашем отчислении. Как плохо мы разбираемся в людях! Давайнам приказ, давай подробное описание всего, чтобы было видно до конца. Ужас!Как же мы будем дальше жить? Мне сразу стало ясно, что Вы должны будетеуехать и что в моем распоряжении считанные дни, я ведь собиралась поддержатьВас, сказать Вам что-нибудь хорошее. Наблюдая за Вами, как Вы один бежите вректорат или из ректората в свою келью для приезжающих, слыша разные толки оВас среди преподавателей и студентов, я почувствовала, что в этойисключительной обстановке, которая продлится недолго и готовит какую-тострашную развязку. Вам нужен человек, на которого Вы могли бы с уверенностьюопереться. Я даже собралась уехать с Вами туда, куда Вы должны будетеотправиться. Решила ехать, независимо от Вашего согласия. Если бы все шлоиначе и не было бы никаких опасностей, я не стала бы говорить так напрямик и,,проявлять инициативу", и предоставила бы нашим отношениям, если им сужденоиметь место, 'нормально развиваться", потому что в самом этом 'нормальномразвитии" и есть счастье. При условии, что впереди не дымится обрыв. Но итогда... Вернее, тогда, если дымится страшный обрыв, этому состоянию иназвания нет. Тут я должна быть рядом". "Зрелая, серьезная женщина!" -- подумал Федор Иванович, прервав чтение.Смотрел некоторое время вдаль, сквозь стены. "Если бы! Но тут все, все ненормально! -- стал читать он дальше. -- Яже знаю очень многое, что не могу доверить бумаге. И потому я, против всякихнормальностей и приличий, пишу Вам, и прав у меня гораздо больше, чем уонегинской Татьяны..." "Студентка!" -- подумал Федор Иванович и осекся. Он уже знал, чье этописьмо. Мелкий почерк, некоторая школьная литературность. Письмо писалидолго, оно явно было переписано начисто с черновика. "Я поняла, что Вы единственный человек, которому я могла бы преданнослужить, забыв о себе, и за кем пошла бы на любое испытание. Я могу бытьсамоотверженной подругой. Счастливейшая та женщина, та, кому достанетсятакой жребий. Счастлива Хендрикье, которая нашла своего Рембрандта! Не найдиона его, разве стала бы она скромной, на все века сияющей из своей тениХендрикье! Она заново родилась, встретив его! Но мой жребий, я вижу, совсемне такой. Мне не сиять. У Вас -- бой, битва. Вы летите мимо меня, чтобыунестись куда-то вдаль, где мне почти наверняка нет места. Но струя воздухазадела меня, опрокинула. Вы улетите -- разве после этой 'незапланированной"встречи смогу я быть чьей-нибудь? А каково будет жить, не испытавсамоотверженности, и знать, что это счастье ведь существует для кого-то, ноне для меня? Поняли теперь, почему я нарушаю правила и пишу это письмо? Мнекажется, что такое чувство, как мое, не может пройти незамеченным с Вашейстороны, я уверена, что Вы догадываетесь, кто автор этого письма". Он перевернул очередную страницу. "Дорогой Федор Иванович! -- прочиталон. -- Вам пишет человек, особа, которую Вы видите почти каждый день.......В письме не было обычной концовки и не было подписи. -- Ну, ла-адно, -- сказал он вслух. Не глядя на розетку, включил электрическую плиту, не глядя, поставил нанее кастрюлю с водой -- варить картошку. Письмо незнакомки, чье имя он знал, хотя и боялся, даже для себя, дажемолча, назвать, сейчас же натолкнуло его на одну мысль, и в понедельник раноутром он почти бегом бросился в город, к тому дому, где когда-то они с Ленойнесколько дней жили счастливыми супругами. Вбежал под арку, во двор. Забыв олифте, понесся по лестнице к сорок седьмой квартире. И был миг, когда онпочувствовал, что Лена -- там, дома, ждет его к обеду. После того посещения,когда на лестнице и в квартире его встретили искристые мушиные облачка, онеще не раз ходил сюда. Сначала думал произвести второй обыск и, может быть,найти какие-нибудь адреса. Может быть, где-нибудь осталось фото Лены, Новсего лишь один раз ему удалось попасть в квартиру. Именно тогда в ней иклубилось золотистое облачко мушек. А когда пришел второй раз, желтыхпечатей на двери уже не было и вместо привычного замка новый хозяин врезалдругие, целых два. И никто не отвечал на звонки. Третий, четвертый этаж... Вот она. Сорок седьмая. Рука дрогнула --чтобы полезть в карман за ключом. Он подавил это ненужное движение. И остановился. Уставился ил новенькуюлатунную пластинку, привинченную к двери против его глаз. "Л. И. Тюрденев"-- была глубоко вырезана на латуни странная фамилия, окруженная затейливымузорным кружевом. Федор Иванович даже тряхнул головой, чтобы проснуться,отбросить легкую паутину оторопи, вдруг опутавшую его, Почему именно здесь ина яркой латуни -- такая неслыханная фамилия, как бы специальнозачеркивающая прошлое? Без всякой надежды он нажал кнопку. Дал несколько затяжных звонков,пустил серию коротких. И вдруг за дверью вдали раздались шаги. Они медленно, неуклонноприближались. Как шаги Командора. Целую минуту Л. И. Тюрденев шел, пока невзялся, наконец, отпирать оба замка, стучать дверной цепочкой. Открыл вконце концов, посмотрел в щель и, увидев корректного серьезного интеллигентав красивом полушубке, открыл пошире. -- Вы хозяин этой квартиры? -- спросил Федор Иванович. -- Да, -- человек сказал это и чуть повернул голову, наставил ухо,ожидая следующего вопроса. Как будто сидел за письменным столом и принималпосетителя. Он был припорошен пылью служебных кабинетов невысокого ранга. -- Здесь жила моя жена... -- проговорил Федор Иванович. Хозяин квартиры молчал, считал, что фраза не окончена и в ней нетвопроса. -- Она обещала мне писать на этот адрес... -- А кто вы? -- Ее муж, Дежкин Федор Иванович. -- Да. Есть одно письмо. Лежит на окне. Я сейчас. Он захлопнул дверь, ишаги его медленно удалились, Федор Иванович оперся рукой о стену, расстегнулполушубок. Ритмичными, сотрясающими ударами стучала кровь во всем теле. Вотшаги опять послышались. Они надвигались. Человек открыл дверь уже смелее. Онбыл в галстуке, но без пиджака. Показал высокое брюшко, которое лишь слегкабыло опущено в брюки, Приблизил круглое мучнистое лицо и острый, с блеском,нос. Он уже был хозяином положения, проницательно и строго посмотрел. И ещечто-то давило во взгляде -- ему хотелось узнать что-нибудь новое к тому, чтоон уже знал. -- Вот письмо. Уже полмесяца... Федор Иванович взял конверт, сильно забрызганный известкой, надорвал.Там лежал треугольничек, сложенный из серой соломистой бумаги, той, котораяидет на пакеты для сахара и крупы. На треугольничке было написано тупымкарандашом: "Пожалуйста!!! Отправьте это письмо!!!" И был адрес и фамилияФедора Ивановича с инициалами. Треугольничек сам развернулся в его дрожащихпальцах... "Федор Иванович! Феденька мой! Везет меня лиса за темные леса, заУральские горы. Не знаю, что будет дальше. Реву и одергиваю себя. Не даю.Чтоб не отразилось. У нас ведь будет ребеночек. Так что ты у нас теперьмилый папочка, знай. Не бойся, мы выстоим. А тебя никогда больше не будемобижать, будем только любить. Целуем". Письмо было написано тем же черным тупым карандашом. -- Я хотел бы попросить... -- сказал Федор Иванович, чувствуя легкоеудушье. Глаза его опять и опять схватывали серую бумагу и вдавленные в нееслова: "Уральские горы... ребеночек... Знай..." -- Пройдите, пожалуйста, -- сказал Л. И. Тюрденев, слегка накалясьлюбопытством, и пропустил его в коридор. Ах, вот почему Командор такмедленно шагал. Он шел и не сводил глаз со своей долгожданной новой, совсемпустой квартиры, оклеенной уже новыми темно-малиновыми с золотом обоями,квартиры, поблескивающей белилами на дверях и окнах и крепко пахнущей олифойи скипидаром. -- Я хочу попросить... -- сказал Федор Иванович и сам с больюпочувствовал и усилил свой заискивающий взгляд, покорную позу. -- Если ещебудут приходить... Не могли бы вы складывать... Пожалуйста... Я могу долгоотсутствовать... Могу даже целый год... Я буду так вам... -- А почему не на ваш адрес? -- Л. И. Тюрденев начал расти, почуяввласть над другим человеком. Давала о себе знать глубокая, недоступнаяанализу тайна человеческих житейских взаимоотношений. -- Она не знает... Вам, наверно, известно, откуда это письмо... -- Да, я отчасти информирован. Она из этой группы? Но почему такполучилось, что... -- Мы были в ссоре. Меня не было дома... -- Но у вас есть же свой адрес, где вы... Супруга сама могла бы... -- У меня нет адреса. Я напишу вам адрес одного своего друга. Или дамему ваш... -- Странно как-то... Я не могу взять на себя такое... Извините, именнопо той причине... Я не в курсе, как и за что... И почему вы... Его любопытство уже насытилось. Теперь он все больше тускнел от страха.Мужественно медлил, понимая, что такой страх -- это жалкая трусость. Онподнял голову выше, словно выпроваживал просителя из кабинета. И молчанадвинулся, вытесняя. -- Убедительно прошу вас, больше не приходите и друзей не присылайте. -- Товарищ... Пожалуйста! -- Федор Иванович посмотрел на него сосмертной тоской. -- Я же сказал... Я же сказал, это невозможно, -- тут он повысил тон.-- Писем больше не будет. Простите, мне нужно на работу. И дверь захлопнулась. И уже плотно закрывшись, продолжала стучать ищелкать цепочкой и замками. Вечером, скрытый стенами своей комнаты, Федор Иванович начал сборы.Просматривал свой гардероб, Почти все галстуки оставил на дне шкафа. Онибыли уже не нужны. "Сэра Пэрси" решил взять с собой. Это был ее пиджак. Онаего любила. "Мартина идена", поколебавшись, повесил в шкаф. Все сорочки,кроме трех, тоже решил не брать. Можно бы все лишнее отвезти в Москву, ноостерегся. Переполошатся, начнут соображать, придумают что-нибудь. Тряпки,хоть и привык к ним, можно бросить. Строго ограниченный набор одежды сложилна столе и накрыл газетой. Утром во вторник сходил к Тумановой, взял у нее все семена, сложилпакетики в сумку. На всякий случай спросил и у Антонины Прокофьевны, нет лиу нее каких-нибудь Леночкиных адресов. Может, адрес бабушки... В ответтолько покачала головой. Ничего у нее не было. Рядом жили, непереписывались. Если надо -- приходила. -- И моего она не взяла, дуреха. Могла бы хоть письмишко написать...Надеюсь, это не последний твой визит. -- Конечно! --ответил он легким, беспечным голосом. -- У меня ещестолько дел. По крайней мере, на полмесяца. Она уловила неискренность. -- Если ты остолопа моего тогда так забоялся... можешь играть отбой.Больше его здесь ноги не будет. Он в Москве теперь. О чем мечтал... И жестоко, нервно закурила. А затянувшись хорошенько, закончила: -- Ты ведь туда собрался... Надо же, как судьба не хочет вас разводить!Моего остолопа и тебя. У меня прямо предчувствие: быть, быть продолжению. В этот день--во вторник--стала на место и последняя, определяющаяточка. Часа в четыре позвони.? а Раечка и с улыбкой в голосе сказала: -- Федор Иванович? Соединяю... И тут же в трубке раскатился изавибрировал миролюбивый, увещевающий бас Варичева: -- Федор Иванович? Надо бы поговорить... -- У нас, по-моему, все бумаги подписаны. Все решено. -- Не все, дорогой. Только начинается. Приходи, поговорим... Федору Ивановичу хотелось сказать еще что-нибудь твердое--терять всеравно было нечего. Но удержался. Уже понимал: надо учиться у природымолчанию. Твердые слова и жесты--прекрасная пища для хорошего уха. Онислужат только обнаружению того, что держишь на самом дне души. Но и молчание его оказалось красноречивым. -- Федор Иванович, ты, как японимаю, обиделся... Вылезай скорей из бутылки. Дело общее, касается и тебя,и нас. Может быть, нас в первую очередь. Но и ты там фигурируешь. Так чтоприходи. Давай, в нерабочее время, после шести. Разговор будет долгий. Налыжах покатайся -- и ко мне. Как и советовал Варичев, он покатался на лыжах -- с рюкзаком за спинойдошел до подъема на лысину Большой Швейцарии и спустился обратно. Чужиелыжники обгоняли его, кругом в лесу скрипел и свистел снег. Федор Ивановичхотел проверить, существует ли обещанный генералом поводок, но экспериментне дал результатов. Вернувшись, он умылся у себя над раковиной, надел "сэра Пэрси" и,завязав галстук, налегке побежал по тропке в ректорский корпус. Варичев ждал его. Большая картофелина улыбалась всеми своими глазками.Толстые руки спокойно лежали на столе. Не спеша вышел на середину кабинета,обнял Федора Ивановича одной рукой. Повел в интимный уголок -- к креслам истолику. Кажется, что-то говорил о лыжах, о хорошей погоде. И сам сходил бы,покатался, да вот... -- Дела! -- закричал, приподняв уголок толстой и молодой, закипевшейгубы, показав на миг голубые глаза. -- Дела, одно другого краше! Так и прут.В очереди стоят, подпирают... Они сели в два мягких кресла. Варичев явно подбирался к нему, хотелчем-то огорошить. Был похож на огромного мягкого щенка, который припадает тогрудью, то щекой к земле, втягивая в игру, предлагая дружбу. ФедоруИвановичу даже послышался под столом мягкий стук его тяжелого хвоста.Варичев потягивался, принимал привлекающие позы, манящие к откровенности.Вдруг вскочил и проворно, хоть и колыхаясь, прошел к двери, что-то сказалРаечке. Вернулся на цыпочках к своему креслу. -- Сейчас нам чайку... Чаек, видимо, уже был согрет -- Раечка тут же внесла поднос, поставилана столик между напряженными собеседниками. На подносе что-то блестело,что-то слезилось желтое, кажется, лимон... Вывший зав проблемной лабораторией, отчисленный из института, а теперьприглашенный к ректору, молчал. -- Скажи, Федор Иваныч, -- Варичев набрался, наконец, духу. -- У тебятам, в учхозе, есть что-нибудь, что можно было бы показать... Полиплоидыкакие... Осталось что-нибудь от Троллейбуса? -- Очень мало. -- Ну как же... Этот же, надеюсь, остался, который ты тогда... приревизии? "Контумакс"... -- Его-то как раз и нет. Иван Ильич тогда же и унес. -- - А про что же Посошков им сообщил? -- Петр Леонидович, они же все попрятали! -- Но ты-то статью свою. На каком-то основании ты ее писал же? -- Я все видел, держал в руках. Смотрел в микроскоп. -- Ну и где это все? -- Ума не приложу... -- Вот черт... Надо как-то решать... Ты должен нам помочь, ФедорИваныч. -- А что? -- Да этот же... Датчанин. Мадсен, что ли. Я думал, это так, думал,пугает нас Посошков. А он приехал. Завтра будет здесь. Он, оказывается,какой-то лауреат. Шишка. Ну, завтра я его беру на себя. Приедет послеобеда... Отдых, конечно, полагается. Вечером ужинать будем. Это тоже,считай, сделано. Теленка уже привезли... Заднюю половину. А послезавтра, какхочешь... Кровь из носу... Тебе его брать. А? Возражения есть? -- Не возражения... Он же к Ивану Ильичу... Тут Варичев упал грудью ищекой на стол и весело затаился, чуть заметно поигрывая всем телом, лукавопридерживая известный ему главный ответ. И опять застучал под столом мягкийхвост. -- Это все твои возражения? -- Но ведь Ивана же Ильича... Нет же его... -- Как это нет? Почему нет? Кто сказал? А ты кто? Ты и есть Иван Ильич! Федор Иванович мгновенно все понял. Такие вещи ему не надо былоповторять. "У них другого и выхода нет", -- это была первая его мысль. Тутже последовала вторая: "Прямо мистика какая-то. Опять я -- Иван Ильич.Двойник! Дублер!". И еще одна: "Вот та подлость, тот уровень бессовестности,который мне следовало показать им. Только значительно раньше. И тогда былобы полное доверие. Краснову вот верят...". Тут же скользнула догадка:"Теперь, даже если проявлю этот уровень, не отпустят с поводка. Но пять днейпобегать дадут. Свешников прав". И, наконец, пришло еще одно, деловоесоображение, тактическая подсказка отдаленного голоса. "Недрогнувшей рукой",-- вспомнил он слова Ивана Ильича. Но слова эти преломились по-другому.Вперед выступил сам принцип -- самостоятельно принимать мгновенныеответственные решения. Его уверенно тащили в битву на небывалых высотах. В страшный, смертныйбой. И он уже видел волосатый, неосторожно и сгоряча подставленный бок... Исразу ослабела его напряженная собранность. Даже улыбка чуть наметилась. -- Какой же я Иван Ильич? -- сказал он, уже готовый торговаться. -- А что же -- я, по-твоему? -- Варичев зачуял в нем слабину, усилилвеселый нажим. -- Кроме тебя некому. Не Ходеряхина же заставлю притворятьсягением! -- он особенно произнес эти слова и уставил голубые глаза, ставшиевдруг почти круглыми. Помолчал. -- И выхода нет! Или я должен иностранцуговорить: посадили мы твоего Стригалева. Сидит он и вся его школа. Десятьлет получили за свою пропаганду. Но это же ему не скажешь, не поймет.Единственный выход: вот ты. На себя возьмешь роль. Мы с тобой на советенемножко погорячились. Могут, могут быть у ученого свои точки зрения,мысли... Но ты же советский человек, сам понимаешь, этот датчанинрастрезвонит же по всему миру... -- Я тебя буду душить, а ты молчи, не хрипи, а то сосед услышит,нехорошо про нас подумает, -- Федор Иванович усмехнулся. -- Схема примерно такая... Но ты утрируешь, -- и мягкий хвост застучалпод столом. -- А Кассиан Дамианович как на это посмотрит? -- Это его идея. Его. Я не такой смелый. Ладно, я вижу, ты хоть и неумер от моего предложения, но все-таки стресс имеется. Я тебя понимаю. Когдаон позвонил, я сам потом полбутылки коньяка выпил. В себя приходил. Хочешьцитату? Из Кассиана. Он прямых слов не любит. Но намекнул отчетливо. А я емунапрямик: Дежкин не пойдет на такое. Академик отвечает: "Пойдет. Никуда ему не деться. На него уже, дело заведено, он этознает. Он надеется, что я заступлюсь. И я заступлюсь, -- так он сказал. -- Яего вытащу из этой петли. Если он вытащит меня". Давай-ка чайку. Нальютебе... -- Варичев поднял чайник и отставил толстый мизинец. -- И заварочкупокрепче, интеллигенция любит крепкий. Лимон -- сам решай. А то еще неугожу. Конфеты вот... Коньяка не хочешь? А то достану... А? "Надо соглашаться на коньяк, -- подумал Федор Иванович. -- Так будетбольше похоже на капитуляцию". А Варичев уже бежал тяжелой трусцой, нес бутылку и рюмки. Налил пополной Федору Ивановичу и себе. -- Давай... -- чокнулся и влил в себя коньяк. Взял из коробкишоколадку. И Федор Иванович степенно отпил треть рюмки. Здесь надо сказать, что Федор Иванович был настоящим русским человеком,сыном своих равнин, -- и не только по внешности. В нем таился унаследованныйот прадедов и подкрепленный недавними событиями и ранами сухой холодок поотношению к иностранцу. Он мог гостеприимно улыбаться, беседуя с беспечным инаивным зарубежным гостем, но все равно оставался лежащим в степи гранитнымвалуном, из которого смотрели бдительные, осторожные глаза. С иностранцембыли связаны воспоминания о бескрайних, ползущих, как тучи, нашествиях, огорящих городах, истоптанных нивах, о девушках, угоняемых в рабство, онадругательствах над дорогими сердцу святынями. Он сам видел совсем недавногорящий Гдов. Город горел весь сразу, целиком. Дальняя родственница ФедораИвановича двенадцати лет была угнана в Германию, а недавно вернулась оттудавзрослой курящей женщиной с перламутровым немецким аккордеоном, висящим наремне через плечо. С этого времени ему стали неприятны все аккордеоны. Оченьнескоро сотрутся эти воспоминания, перешедшие из мысли в душу, ставшиечертой характера. Поэтому он хоть и содрогнулся, услышав предложениеВаричева, но все же смог понять возникшие затруднения, общие для всех, в томчисле и для Касьяна. И Касьян, поручая Варичеву эту щекотливую беседу,понимал, что Федору Ивановичу трудно будет отказаться от миссии. Касьянрешил использовать его неподдельный, коренной патриотизм. Он потирал руки,дело было верное... Это все разглядел и Федор Иванович. Он даже покачалголовой, отдавая должное великому шахматному таланту академика. -- Значит, окромя меня некому... -- бывший завлаб погрузился взагадочные, каменные размышления, позвякивая ложкой в стакане. Эти мыслитекли на такой высоте, куда Варичеву было не достать. -- Федор Иваныч, ты хочешь торговаться. Пр-равильно, выставляй своиусловия. Не стесняйся, сойдемся! -- Что я ему должен буду говорить? -- Покажешь оранжерею, покажешь прививки. Но так, чтоб он видел, что тыне твердый мичуринец, а такой, какой ты и есть на самом деле. Что тыразбираешься и в колхицине. -- Хорошо. Это все? -- Еще ты ему скажешь... Ты, конечно, назовешься Иваном Ильичом. Федор Иванович кивнул. -- Он начнет подъезжать. Покажи, мол, гибрид. О котором Посошков наконгрессе... Ты скажешь: гибрида нет. Слышишь? Нет его, это главное. Нет! Даи нельзя сказать иначе -- если скажешь, что есть, значит, делай следующийшаг, показывай. А где ты его возьмешь? -- Варичев странно посмотрел. -- Гдеон, а? Или, может, где-нибудь есть? Нет же! Выдумка усопшего. -- Придется и о смерти?.. -- О смерти ему уже сказали. А о гибриде -- тут надо без запинки.Твердо скажешь ему, что нет. Что это целиком на совести покойника. Но вбудущем мы надеемся... Есть предпосылки, -- так скажешь. -- А скоро он отчалит? -- Отчалит в понедельник. Или во вторник. -- Что он здесь будет делать пять дней? -- Он же хотел с "Контумаксом" повозиться. В микроскоп смотреть на негои все такое, ты лучше знаешь. Может и раньше уехать, когда вникнет вситуацию. А занять его найдем чем. В театр сходите с ним. Билеты будут. -- Такие вещи всегда выходят наружу, -- задумчиво проговорил ФедорИванович. -- Это такая лотерея... Что хочешь скрыть, то и вылезает. Попадетв мемуары, там эти штуки всегда -- самое притягательное место. Столетиямиподдерживающее интерес к тайнам... -- А мы постараемся, чтоб в мемуары попало только после нашей смерти.Через пятьдесят лет это будет интересный анекдот, даже возвышающийучастников. -- Непредвиденное бывает... Такая ложь... Такое небывалое, невероятноевранье, оно и само по себе -- факт, который очень интересен... Для тех, ктоисследует загадки человека. Одно из белых пятен души... -- Согласен. Ты прав. А почему белое пятно? Потому что участники такихсделок сами про себя никогда плохо не писали. А сделки-то бы-ыли. Еслиразобраться, копнуть -- э-э, Федор Иваныч! Только копнуть не дадут! Так чтоможешь спокойно грешить. Говоря все это, Варичев с недоверчивым интересом, пристально смотрел влицо Федора Ивановича: пойдет или не пойдет этот чистоплюй на сделку?Поиграет, поиграет, а потом шмыг в сторону под самый конец. Чтоб лапки незамарать. И придется заново все городить. У этой картофелины никогда не былотакого кривого недоверчивого выражения. -- Задачка, между прочим, несложная, -- убеждал он. -- Ты, я и КассианДамианович, больше никто не узнает. Могила! Даже Ассикритов не в курсе. А мытрое умеем молчать. Иностранец паспорта у тебя не станет спрашивать... -- В эту лотерею можно выиграть ба-альшой автомобиль, -- сказал ФедорИванович. -- А вы только что стали членом редколлегии. -- Ты убиваешь меня наповал, -- Варичев засмеялся, сотрясаясь. --Ничего не поделаешь, Федор Иванович, придется рисковать. Академик у насстрогий. У него не порезвишься. -- Ему-то ничего не будет. Скажет, инициатива Петра Леонидовича. Иисполнение... -- Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет из праха. Атебе в твоем положении это будет даже полезно -- пострадать. Академик незабывает услуг. -- В оранжерею пойдем, а там кто-нибудь и услышит, как датчанин меняИваном Ильичом кличет... И как я отзываюсь на это имя... Какую-нибудь мелочьможно прохлопать... Или в театре кто-нибудь... -- Оранжерея будет пустая. И в театре будут созданы условия... В театрможешь и не ходить. Скажешь, заболел. -- В общем... В общем, я могу это сделать, -- Федор Иванович прямопосмотрел в лицо Варичева. -- Но я сделаю это при одном условии. Вы отменитеприказ об отчислении... -- Сегодня же! -- толстая рука Варичева прихлопнула на столе эторешение. -- ...И издадите другой. Уволите меня по состоянию здоровья. Какинвалида войны. По моему собственному заявлению. Чтоб я мог куда-нибудьпоступить. -- А с нами почему не хочешь остаться? -- Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете. -- Я серьезно, Федя. Было бы хорошо такого, как ты, иметь... Штатного.Для подобных экстремальных обстоятельств. А условия... Ты бы был доволен... -- Петр Леонидович, в таких делах аккордная оплата выгоднее. Варичев захохотал, отошел к письменному столу и нажал кнопку звонка.Вбежала Раечка. -- Вот, отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. -- Он уже сидел иписал. -- И вывесишь на доске. Федору Иванычу сделаешь к утру все выписки, астарые у него заберешь. Федор Иваныч, устроит тебя завтрашнее утро? Напишутебе еще и характеристику с места работы. Подходящую... Утром РаисаВасильевна тебе отстучит, и я подпишу. Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику. -- Сделка века! -- сказал он. -- Даже жаль, что нельзя никомурассказать! "Расскажешь, -- подумал Федор Иванович. -- Своим всем расскажешь.Хохотать будете". Еще час или полтора они уточняли частности, и каждый записывал себе,когда и что Федор Иванович будет говорить и делать, и какое при этом должнобыть обеспечение со стороны Варичева. Решили, что представление Ивана ИльичаСтригалева датчанину состоится завтра в кабинете ректора, часов в пять.Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином. -- Наденешь новый халат. Серенькие там есть, тебе принесут, -- сказалВаричев. -- Как будто с работы забежал, из оранжереи... -- Когда в оранжерею пойдем, там и халаты наденем, -- возразил ФедорИванович. -- А представляться приду, как сейчас, в пиджаке и галстуке. -- Ты всегда был парень с головой. Вижу, серьезно относишься кситуации, -- сказал Варичев. -- Ты все-таки подумай о предложении... К себе Федор Иванович шел задумчивый. Не замечал довольно крепкогоморозца. Надвигались большие, серьезные события. Свешников говорил дело:надо было дождаться датчанина. Вот уже одна победа есть -- документы! Кудабы мог Федор Иванович ткнуться без них? Он напряженно вникал в то, что ему предстояло совершить, обдумывал тешаги, что уже сделал в нужном направлении. Старался постичь будущее, всепоследствия, которые наступят. Его поступки всегда тянули за собой целуюцепь последствии. Сейчас у него не было выбора, не видел никаких боковыхходов, по которым мог бы уйти в сторону от ответственного шага. Можно былолишь броситься назад, сделать то, к чему его манило малодушие, трогавшее егопод коленками. Он мог расширить "сделку века", отказаться от затаеннойподкладки, которая была уже готова, даже в деталях. При этом мог и "подуматьо предложении", выторговать себе что-то утешительное, гарантированныйвозврат к какой-то безопасной норме, к покою. А второй путь, по которому он сейчас и шел, вел куда-то далеко вперед,там, за углами, туманился завтрашний день и громоздились гигантскиепоследствия. Для кого-то, может быть, даже катастрофа. И там уже было не дозабот о том, что станется с его маленькой телесной конструкцией, с мягкойкуклой, умеющей закрывать глаза. "Посмотрел бы Цвях, -- подумал он. -- Вотгде настоящая железная труба..." Мысль Федора Ивановича летела свободно и ярко, бросаясь то в однусторону, то в другую. Он что-то шептал, глаза его блестели. Такова была егоособенность. И еще одна -- счастливая -- особенность была у него. Как бы нискладывались дела, стоило ему лечь и решительно приложиться к подушке, какон тут же и терял сознание, будто засыпанный тоннами душистого зерна. Так что ночному телефонному звонку пришлось долго надрываться, чтобывытащить Федора Ивановича из-под этой тяжести. Пошатываясь, медленно приходяв себя, он подошел к телефону. -- Крепко спишь, -- дунул в трубку тот самый призрак, что так частовитал над ним, издалека наблюдал и распоряжался его судьбой. Дунул ипостучал зубами: -- Хых-х! Можно подумать, совесть чистая. Как у младенца...Батьку продал, тьфу!.. Продал и спит, кхых-х! И спит!.. -- и он громкозаплакал в трубку. Но это был его особенный смех. -- Наконец-то, Федя,показал ты мне свои зубы... Ядрышко дал попробовать... Смотри, какзаинтересовалась международная реакция... Стоило только советскому человекуоступиться... Так и прилетели! Пфу-х-х! Наступило телефонное молчание. Призрак медлительно вздыхал, выдерживалдлинную паузу -- чтобы Федор Иванович почувствовал. -- Что мне с тобой делать -- никак не доберу. Ей-бо!.. Может,посоветуешь? У меня ж хлопот до стобеса. И в правительство ж вызывают... Атут аполитичный сынок паскудит... -- Кассиан Дамианович... Вы звонили сегодня Варичеву? -- Ну и что? Звонил... Так ты ж врешь все, врешь! Ты ж не как люди. Натебя на самого надо капать индикатором. Фенолфталеином. Покраснеешь ты илипосинеешь... И потом надо ж еще подобрать этот индикатор. Уй-юй, ху-ху-ху,это ж такая морока, надо ж его еще подобрать!.. -- Я Варичеву дал твердый ответ. -- Зна-аю. И я тебе скажу твердо. Ты лучше не ври, не обещай. А возьмии поставь перед фактом. Что тебе Варичев предлагает -- единственный выход.Сделай, что человек просит. Я больше не слушаю твоей красивой похвальбы.Пусть мне о деле доложат. Тогда посмотрю. Если хочешь получить у меняиндульгенцию, сделай, что Варичев тебе говорил. Натворил -- расхлебывай. Всеподлижешь, чтоб блестело, -- прощу. -- У меня тоже к вам претензия. Насчет "Майского цветка"... -- О чем ты? Что я автора второго не указал? Ну ж ты и зануда. Это жбыла оши-ибка, не моя. Ее давно исправили. Я поднял переписку -- там везде вмоих заявках значится Стригалев. Сейчас готовится одна публикация -- там ужедва автора. Я никогда на чужое не кидался. Своего хватает. -- За эту новость, Кассиан Дамианович, я готов любое ваше задание... -- Врет! Ой, врет, все врет! Ему на сцену, а не в науку! Ох, фрухт...Хосподи, почему я его слушаю? Старость, старость, мягкий стал. Почему-тохочется верить. Может, и правда, Федька мой оценил, наконец, обстановку?Обстановка, Федя, серьезная, ты не ошибся. Я бы хотел, чтоб это было с твоейстороны твердо. Это тебе последний шанс. Сам бог с неба Петра Леонидыча тебепосылает. Бог знает, как проверить человека. Читал Библию? Как он Авраамапроверял... Зарежь мне в жертву сынка родного, тогда поверю, что ты менялюбишь. Авраам был верен, не то, что ты... Сразу за нож схватился. Во-от,Федя... Сделаешь -- батька тебе все забудет, начнем сначала наши отношения.А это будет досадный эпизод. -- Как же мы начнем с вами новую жизнь, когда... -- А так и начнем... От нуля! -- ...когда вы меня уже отдали генералу. Теперь я у него на поводке. Онзавтра потянет этот поводок, и я окажусь в санатории, где Троллейбус. -- Что еще за поводок? -- Он сам мне сказал. Он же разговорчивый. Говорит: теперь академик васофициально передал мне. В идеологическую плоскость перевел. Чувствуете, чейэто термин? И потом я не знаю, что значит -- официально? Может, вы написалиему что-нибудь? Федор Иванович сказал все это наобум. Как генерал -- попробовалстрелять ночью. И попал в точку! -- Пхух-х! -- академик забился в силке, захрипел своим длинным смехом.Залились свистульки в его легких, и Федор Иванович увидел его открытыйзубастый рот, золотые мосты. Касьян смеялся, кашлял и при этом тянул,обдумывал ответ. -- Фух-х, кхух-х, Федька... С тобой не заскучаешь. Ой, хух-х! Не-е, незаскучаешь, за это я и любил тебя всегда, паскуду. Мы с тобой всегда, какдва летчика... Как Маресьев и фашистский ас. Кто первый пузо покажет... -- Непонятный образ, Кассиан Дамианович. Неясно, кто фашистский ас. -- Ладно, не притворяйся, ты все понимаешь. Считай, фост у менязадымился. У меня всю жизнь фост дымится от твоих попаданий, Федя. Ноничего, пока держусь, летаю... Раз ты понял, наконец, что я тебе долблю ужетысячу лет, тут тебе самая пора делать последний вывод, -- голос академикапомертвел. -- Затянулась у тебя юность. Сам же видишь, дурачок... Везденужны поправки на жизнь. Может, наконец, перестанешь лягаться, пойдешь вупряжке, а? В упряжке твое назначение, а не лягаться. А поводок мы отберемназад у генерала. И овса в моей конюшне хватит... -- Я, Кассиан Дамианович, всегда хорошо ходил в вашей упряжке. Только яиноходец. А вы этого не понимаете. И не цените. -- Хух-х! Какой он мастак красиво говорить... Завтра посмотрю, какой тыиноходец. Варичев доложит...