Белые Одежды В. Дудинцев

Часть 3

I.Не то чтобы некоторые слова полковника подействовали. Хотя они,конечно, запомнились -- его слова о том, что Федор Иванович "тоже находитсяв сфере". И что в некоем месте "глаза всегда открыты". Федор Иванович ужепорядочно времени что-то предчувствовал. Что-то летало вокруг него ввоздухе, похожее на тополиный пух. Отдаленный голос томил его, говоря:остановись, отбрось все, подумай, что тебе угрожает и как эту угрозу избыть.Сегодня вследствие всех этих тянущих за душу ощущений в нем особенно громкозаговорило дело. Придя к себе, он взглянул на часы -- было десять вечера. Затемпосмотрел на окно -- оно уже глубоко посинело. Сверкнув глазами, он снялтрубку телефона. Торопливо набрал номер и тут же услышал поющий, гибкийголос Тумановой, невольно залюбовался ее отработанным на сцене московскимпроизношением: -- Да-а-а! Слуш-шаю! -- Ты не спишь? -- Федька! Ты меня совсем забыл, соба-ака такая... Дуй тебя горой! -- Я всегда тебя... -- Погоди, ты хочешь ко мне? Так чего ж ты висишь на телефоне, треплоэ-этакое? Беги скорей, ты все мне скажешь на ушко, хи-хи-и! Положив трубку, он вытащил из-под койки мешок с пакетиками картофельныхсемян. Переложил семена в хозяйственную сумку, а мешок с остальными вещамисунул обратно под койку. Надев куртку из тонкого брезента и сапоги, взявсумку, он вышел на крыльцо. Вечер был мягок и глубок. Наступало хорошеевремя для тайных дел. Поглядывая вокруг себя, он ловко пронес сумку по ночным теням парка иулиц, переходя из тени в тень, пока не очутился в Соцгороде. Здесь, натретьем этаже дома из серого кирпича, он нажал кнопку звонка. Последовалщелчок автомата, его впустили в коридор, и две бабушки в черном приняли отнего сумку и положили в кухне на стул. Туманова ждала его, обложенная подушками и кружевами. Черные блестящиеи слегка дымящиеся волосы -- ее краса -- текли рекой по подушкам, образуяпороги и извитые заводи, обтекая белые острова. Вплотную к ее ложу былопридвинуто кресло, там стояла прислоненная к спинке знакомая ФедоруИвановичу литография в рамке -- измученный долгой казнью святой Себастьян,поднявший к небу полные слез глаза. Радостно просияв навстречу, АнтонинаПрокофьевна взяла левой рукой правую и с силой начала ее разгибать, при этомпродолжая сиять. Это у нее было новое. Видимо, паралич тронулся дальше.Разогнув руку, Туманова подала ее Федору Ивановичу, и, здороваясь, онпочувствовал, что рука холодновата. -- Садись в кресло. Чего это у тебя сегодня с глазами? Мрак какой... -- Потом скажу. -- Ладно, подожду. Себастьяна поставь сюда, к стеночке. Будем вместесмотреть. Я чем больше на него смотрю, тем ближе он двигается ко мне, в нашдвадцатый век. Все больше нахожу знакомых. Вон, например, в арке... Твойакадемик Рядно расхаживает. -- Слушай, а ты знаешь, что месяц назад... -- Про ребят? Знаю, знаю, -- она погасла, задумалась. -- Знаю, Федя...Подай-ка мне, вон, сигареты. И спички подай. Она сунула в рот сигарету, выстрелила спичкой, подожгла табак, проворноделая все одной рукой. Поспешно и горько затянувшись, сделала крашеные губыколечком и с самого дна души вытолкнула круглую палку дыма. И замахаласпичкой, гася ее. -- Видишь, курю... -- и опять затянулась и выпустила струю дыма, глядяв одну точку. -- Раньше только баловалась, а теперь... Остолоп-то мой, какон надул меня, сволочь. Говорил, что принял новую веру. Так горячопроповедовал. Книгу мне принес. Это он, он принес тогда. И я поверила. Идопустила его в кубло. Они же у меня, ты знаешь, собирались. Чайку попить. А этот уже что-топроведал. Понял, что через меня надо... -- - Он все мячик свой из руки не выпускает. Все мнет... -- Ладно уж, скажу тебе. Все тайны тебе выдаю, смотри... Ты приглядиськ его руке. То, что в книжках называют "тыльная сторона ладони". Он ее непоказывает, а ты ухитрись и посмотри. Там у него маленький рубчик.Крестиком. С этим крестиком целая история. За год примерно до твоегопоявления у нас кто-то повадился лазить к Ивану Ильичу на огород. Ягоды скартошек все воровал. С его полиплоидов. Что поделаешь, все хотят новый сортсоздать. Кто только не мечтает. И все вокруг Троллейбуса ходят. Ругают, аягоды воруют. Так вот, заметили, что кто-то лазит. И один интеллигентныйученый сказал: против зла нужна неожиданность. Шок нужен. Как будто твоихтеорий наслушался. И нарисовал схемку. А инженер один, тоже ученый, и тожеинтеллигент... игрушку такую сделал по схемке. В Германии, я слышала,кроликов хозяйки убивают такой вещью. Пружина там страшная была, не сожмешь.А бьет -- как пулей. И присобачили ту вещицу к ручке калитки. Там, во дворе,вторая калиточка, внутри, с ручкой. Ручка -- как ручка, а как возьмешь даповернешь, тут тебя и стукнет. Прямо в ладонь. Навылет... И вот, сижу ядома, и мой идол заявляется. Рука забинтована, как куклу держит. Ты смотри,не болтай об этом, тайну я тебе доверила. Эта штука ему несколько косточектам раздробила. Вот он и разрабатывает теперь. Дур-рак. Никакого просвета... Она опять затянулась. Потом, сильно сморщив нос, посмотрела ФедоруИвановичу в глаза. -- Давай выпьем, а? Во-одочки! Обе бабушки словно ждали этого -- сразу появились п бутылка, и закуска.И каждая, получив долю, прикрыла ладошкой свою стопку, как горящую свечу, иобе зашаркали на кухню. Когда Туманова и Федор Иванович выпили по пер-рой и когда истеклапауза, необходимая для того, чтобы души собутыльников соприкоснулись, онсказал: -- А еще ты что-нибудь, Прокофьевна, знаешь? -- Я все знаю. -- И об Иване Ильиче? -- Знаю и это. Что ему удалось... -- и шепнула: -- Он ночевал тогда уменя. -- А ты знаешь, прошлой ночью что произошло? Она очнулась от своейводочной мечты, уставилась на него со страхом. -- Иван Ильич уже не придет ночевать ни к кому. У него теперьпостоянный пансион. Ночью перевезли... -- В шестьдесят второй? Федор Иванович кивнул. -- Опять виновата. Опять! Господи, за что такое наказание... Это все,Федя, маленькие грешки, все они. Безобидные. Они всегда ведут к такому... --Туманова чиркнула спичкой, закурила и долго так сидела, в дыму, закусивбелый кулачок с торчащей сигаретой. -- Я к тебе по этому поводу и пришел. Она чуть наклонила голову,слушая. -- У него наследство осталось. Сейчас кинутся растаскивать. Ужекинулись... -- Успел собрать? -- она как бы взорвалась. -- Собрал. И часть принес к тебе. Приличного размера сума. -- А что там? -- Семена. Пакетики. Небольшие. Лавровый лист бывает в таких... -- Ну давай же скорей! Что ж ты! Он принес сумку. Туманова сразузапустила в нее белую руку с перстнем. Вынула несколько пакетиков. -- Это семена? Это ради них ягоды воруют? Сво-олочи, паразиты... Одинжизнь кладет, а другие... Живой еще, а они уже -- слетаются... Федька, тымолодец. Теперь иди на кухню и бабушек сюда пошли. Моих верных мышек... Он сидел на кухне, осматривая полки и на них чистенькое хозяйствобабушек. Через полчаса его позвали. Все в комнате было по-прежнему. Не былотолько пакетов с семенами. Пустая сумка лежала на полу. -- Ну, как? -- спросила Туманова, оглядывая постель и поправляя подушкивокруг себя. -- Догадываешься, где наш тайник? Ни в жисть не догадаться. -- Во всяком случае, тайник хорош. Но это не все. Я еще принесу тригоршка с растениями. Приготовьте местечко на балконе. Чтоб Бревешков, еслизабежит... -- Ни черта он не увидит, Федька, можешь быть уверен. -- Балкон, небось, северный? -- Южный, Федя. То, что требуется. Давай, трахнем по второй. Садись. Зауспех нашей конспирации, Федор. Выпив, Туманова оскалилась, выдерживая судорогу, потом торопливозакурила и, дав погулять дыму в легких, ослабев, выпустила мятое облако.Окуталась дымом. Отдыхала, качала головой. -- Кет, против правого дела бороться нельзя. Истина сейчас же уходит вподземелье. В катакомбы. И начинает там свою романтическую жизнь. Ипоявляется у нее столько верных... Которые рады... Ты не хочешь закурить? -- Хочу очень. Но не закурю. -- Ну валяй, -- она опять затянулась и долго смотрела на литографию,прислоненную к стене. -- Все здесь теперь собрались. Даже дядик Борикпьяненький лежит. А где же мой Федька -- в который раз спрашиваю себя. Ведьдолжен быть... "Я тоже здесь присутствую", -- подумал Федор Иванович. И Туманова,словно прочитав его мысль, сказала. поднося ко рту сигарету -- Не иначе, как в шапке-невпдимке. ...На следующий вечер, надев ту же куртку и сапоги, взяв пустойконопляный мешок для картошки, опустив в него фанерный ящик без дна, онвошел в глубокую тень сарая, слился с нею и через полчаса вышел из тени,отброшенной ежевичными кустами на заросшую дорогу, что проходила мимо забораИвана Ильича. Небо было на закате оранжевым, а над головой переходило взелень. Мгновенно и неслышно перемахнув через забор, он снова исчез в тени,залившей весь малый дворик. СПУСТlh? несколько минуmi миг над забором испрыгнул на дорогу вместе с мешком, где теперь были три горшка с выбросившимбутоны полиплоидом "Контумакс". Отбежав за трубы, в темных зарослях подвигалгоршки, распер мешок ящиком, чтоб ботве было свободнее, и неслышным шагомпошел к мосту по темной, заросшей обочине дороги. У Тумановой балкон был уже приготовлен. Бабушки нагромоздили тамвсяческое старье. Осматривая приготовленное место, Федор Иванович натыкалсяв сумерках то на почерневшую корзину, то на полосатый стеганый тюфяк, товдруг влез в громадный шелковый абажур с кистями, как у шали. Загремелящиком с кухонной мелочью. За эту баррикаду и опустили горшки с растениями,поближе к стене, чтоб не увидели с верхнего балкона. И, глядя на все этостарание, Федор Иванович мысленно повторял слова Тумановой: "И появляется унее столько верных... которые рады". Дав указания о поливке растений, Федор Иванович сказал, прощаясь: -- Теперь приду дня через три. Буду опылять цветы. До этого -- никакогообщения. По телефону не звонить. Обратно он шел, не скрываясь, и, выйдя на Советскую улицу, даже чутьслышно засвистел что-то боевое. А когда вступил в совсем темный парк,почему-то вдруг оглянулся и побежал, слегка припадая на раненную подЛенинградом ногу. "На всякий случай", -- сказал он себе. Увидел шедшегонавстречу человека и перешел на шаг. А потом опять побежал, припадая. "Да-а,-- сказал он вслух. -- Здесь у меня слабое место". Что это с ним произошло-- инстинкт ли зашевелился или отдаленный голос властно подтолкнул его -- онсам еще на пытался разобраться. В воскресенье -- уже одетый в нитяные синие тренировочные брюки и воранжевую полурукавку -- легкий, худой, готовый к бегу, он вышел в парк. Новсе еще не решался пуститься рысью при людях. Уходил в темные места и тампозволял себе робкую пробежку. Один раз мимо него -- цепочкой -- пронеслисьс палками лыжники на своих роликах, восемнадцать или двадцать человек, --лыжная секция института с коротышкой-тренером во главе. Федор Ивановичпроводил их глазами. Заметил, что там были не только студенты -- на роликахнеслись и аспиранты, и два молодых преподавателя. Будто с завистью долгоглядел им вслед. "Надо записаться", -- подумал. И побежал по тропе, уже необращая внимания на публику. Впоследствии он не раз вспомнит об этом явлении, впервые давшем о себезнать в темном парке и пустившем крепкие корни. И удивится тому, какскладываются в нас важные решения -- загодя, исподволь. Также, как в спящейпочке растения начинается новая жизнь -- с первого деления клетки. Илиподобно тому, как птица вдруг подбирает первую травинку, чтобы начать витьсвое первое гнездо. -- Равенство -- понятие абиологическое, -- любил говорить Стригалев. --В природе равенства нет. Равенство придумано человеком, это одно извеличайших заблуждений, породивших уйму страданий. Если бы было равенство --не было бы на Земле развития. Интересно, что высказал эту мысль не заинтересованный в свое""!превосходстве богач, а человек бедный, каким мог бы показаться Иван Ильичтому, кто посмотрел бы на него с денежной стороны. Сам он был доволен своимимущественным положением. Правда, не мог бы объяснить, почему. Но ФедорИванович легко ответил бы на этот вопрос: потому что Стригалев владел такимибогатствами, которые не давали спать даже академику Рядно, чьи денежныедоходы превышали заработок заведующего проблемной лабораторией по меньшеймере в восемь раз. Академик очень остро чувствовал неравенство, он былобделен! -- Идея равенства позволяет бездарному жить за счет одаренного,эксплуатировать его, -- так рассуждал Иван Ильич. -- И все равно, захвативсебе даже большую часть, бездарный не получит главного -- таланта.Приходится притворяться одаренным, приближать к себе тех, кто хвалит твойотсутствующий дар. Идея равенства позволяет бесплодному негодяю с крикомзабираться на шею трудолюбивому и увлеченному работяге и брать себе лучшееиз того, что тот создает. Иван Ильич признавал только одно равенство для всех: равенствопредварительных условий для деятельности. Всем дана возможность трудиться.Создавай, что можешь создать, созданное бери себе, заплати все долги иостатком распоряжайся по своему усмотрению. Можешь раздать. Но к чужому рукуне протягивай. Нигде в мире не сыщешь двух человек с одинаковым рисунком папиллярныхлиний на пальцах. Линии эти -- знак неравенства, который природа выслала наповерхность. Есть и еще индикаторы -- криминалисты говорят, что и форма ушейу человека так же неповторима. И форма носа. Что же творится с нашимивнутренними органами, которых не видно? С тончайшими структурами,составляющими наш мозг? Вот говорят, что и модуляции человеческого голоса --неповторимы! На дереве нет двух одинаковых листов, утверждал Иван Ильич. В однойягоде картофельного растения нет двух семян с зеркально одинаковым наборомсвойств. В одном организме нет двух одинаковых клеток. -- Одной пыльцой, взятой с одного единственного цветка, вы можетеопылить все цветы па целой грядке растений, происходящих от одного клубня. Инигде не завяжется ягода, а на одном могут появиться целых четыре. У менятакое бывало и не раз. Более того, и на этом растении четыре ягоды будутвисеть на одной кисти. Рядом с кистями неоплодотворившихся цветов. Поэтому,-- наставлял он Федора Ивановича, -- не уставайте опылять. Не вешайте носаот неудач. Стригалев уже опылял прошлым летом пыльцой "Контумакса" множестворастений. И у своего единственного куста вида "Контумакс" опылял все цветкипыльцой с наших огородных картошек. И ничего не получилось. Весь мир --десятка два крупнейших биологов -- изобретал хитрейшие приемы, чтобыскрестить "Контумакс" с простой картошкой, но им пока не удавался дажепредварительный шаг -- удвоение числа хромосом у этого южноамериканскогодикаря. Сейчас Федор Иванович должен был повторить опыление "Контумакса", ноуже на трех кустах. У него были некоторые шансы -- это ведь был"Контумакс"-гигант, с двойным набором хромосом. На всех трех растениях,стоявших на балконе Тумановой, дружно наливались кисти бутонов. В понедельник, работая в учхозе, он набрал в стеклянную трубочку отглазной пипетки желтой пыльцы с цветов, распустившихся ка делянке, где россорт "Обершлезен", известный у селекционеров как хороший опылитель. Заткнувтрубочку кусочком ваты, он положил ее в грудной кармашек пиджака, сунул тудаже пинцет, взял десяток бумажных изоляторов, то, что академик Рядно назвал"противозачаточными средствами", и после захода солнца отправился кТумановой. Это был четвертый вечер, и его ждали. Около ложа Антонины Прокофьевныстоял круглый столик, и она приготовилась наблюдать таинство. Сев за столик,Федор Иванович начал это таинство с лекции. Он пересказал Тумановой мыслиСтригалева о равенстве и о необходимости из года в год настойчиво опылятьупорные растения, не поддающиеся скрещиванию. Когда все было высказано, онлишь двинул пальцем в сторону балкона, и одна из бабушек тут же принесла ипоставила перед ним горшок со стройным широколистым растением, слегкапохожим на этажерку. Оно лишь отдаленно напоминало картофельный куст. Быловсего лишь два толстых стебля, и каждый заканчивался напряженной кистьюбутонов. На одной кисти раскрылся кремовый, слабый, как рассвет, цветок соранжевым сердечком. Федор Иванович отщипнул его ногтями. -- Федь! -- сказала Туманова падающим шепотом. -- Зачем ты это? -- Раскрытый уже не годится. Он самоопылился. -- Этому вейсманизм-морганизм учит? -- Природа учит. Три зрителя молча уставили на горшок с начинающим цвести растениемнапряженные взгляды. Взяв пинцет, Федор Иванович раскрыл один из верхних бутонов и быстрымидвижениями оборвал недозревшие матово-оранжевые тычинки. Поднес трубку спыльцой и прикоснулся ею к сиротливо оголенному рыльцу. Так, один за другимон кастрировал и опылил три цветка. Осталось еще четыре -- их он оборвал. -- Не созрели, -- пояснил зрителям. Всю кисть он ввел в бумажный пакет и обвязал его горловину тонкойпроволочкой. На второй кисти он опылил четыре цветка. И надел второйизолятор. Потом открыл свою секретную записную книжку и проставил в некихграфах числа: 28, 5 и 7. "Двадцать восьмого мая на данном растении опыленосемь цветков" -- означала запись. -- Слушай, Прокофьевна, -- сказал он, пока бабушка уносила горшок набалкон и доставляла в комнату второй. -- Я все думаю, для чего тебе пускатьсюда этого человека... -- Ты насчет этих горшков? Не бойся, -- стальным голосом отрезалаТуманова. -- А ходить он будет. -- Можно было бы и поворот ему. От ворот... -- Дурак, меня на какие откровенности толкаешь. Сколько мне лет,по-твоему? Бабушка поставила на стол второй горшок. Здесь было три стебля, все --увенчанные кистями бутонов. Сжав губы, он молча принялся раскрывать икастрировать самый зрелый бутон. -- Думаю, что лет тридцать тебе есть, Прокофьерна... -- Не ври... Галантный кавалер. Тридцать восемь мне. Самый бабий сок.Женщина я или не женщина? -- Вопросы какие-то... Какой может быть разговор? -- Хорошо. Муж он мне? -- Собственно... -- Ох, не люблю, когда виляют. Не муж он, конечно. Но мужик. Есть силыв природе... Которые способны забрать власть над человеком. Женщина, еслиона полнокровная... Ну, да ты еще дите, ничего не понимаешь. Хоть и ученый. Но он уже понял. Вспомнил, как Лена говорила ему что-то похожее. Дамкаей говорила бывалая... Ужаснувшись, начал краснеть и, почувствовав это,сильно ущипнул себя пинцетом. Не помогло -- Туманова заметила все. -- Получил? Краснеешь? Вот так. Не лезь в бабьи тайны. Он опылил на втором растении шестнадцать цветков. На третьем оказалосьдва стебля. Здесь он опылил девять цветков. Всего в этот вечер ФедорИванович записал тридцать два опыленных цветка. -- Слушай, -- сказал он, отодвигая стол и поворачиваясь к Тумановой. --Забудем мою глупость, ладно? -- Сам и забывай. Меня такие вещи давно уже в краску не кидают.Жениться тебе пора... -- Этот вопрос я обдумаю. Скажи-ка, Прокофьевна, ты хорошо знала всех,кто входил в "кубло"? -- Многих, конечно, хорошо. С Леночкой Блажко мы были очень близки.Правда, что она тебя мужем назвала? Когда ты к ним на киносеанс влетел?.. -- Да, я делал ей раза два такие намеки... -- Не успел ты. Не намеки надо было делать, а опылять. А то всекартошку опыляешь... Девка какая была. Вот твоя жена. Она очень много о тебеговорила. Шляпа ты, больше ты никто. "Вот та дамка бывалая, -- подумал он. -- Вот кто наговорил ей пронепреодолимую силу... Которая может забрать власть..." -- А ведь не всю, не всю власть эта сила забирает над человеком, --сказал он. -- Всю, всю, Федька. Ничего не оставляет. -- Тогда я боюсь. Ты же ввела его в "кубло"... Тогда я, пожалуй, долженбуду забрать у тебя и семена, и горшки. -- Дурак ты, дурак чертов! -- закричала Туманова. -- Ловишь все меня!Умней я стала через тот случай с "кублом". Не доберется он! Сила силой, аИвана Ильича наследство он через мой труп... Даже и через труп не получит. Успокоение, которое почувствовал Федор Иванович, спрятав у Тумановойзначительную часть "наследства" Ивана Ильича, оказалось очень недолгим. Он втот же вечер вспомнил о новом сорте, и теперь его все время тревожилповисший в воздухе и, похоже, неразрешимый вопрос: как разыскать среди трехтысяч кустов те восемнадцать, которые нужно было спасти. Это надо былосделать до осени, потому что в октябре кто-то придет и начнет выкапывать всюкартошку подряд. И тогда новый сорт сам себя покажет цветом клубней.Обязательно обратят внимание на невиданный цвет -- цвет загорелого женскоголица. И на матовость, как у замши. Вопрос не отступал, и, занимаясь своими делами в учхозе, Федор Ивановичтеперь часто останавливался и остекленело смотрел в одну точку. Краснов этозаметил и однажды негромко сказал: -- Федор Иванович, вы что-то задумываться стали... -- Задумаешься, -- последовал горько-рассеянный ответ. При этом ФедорИванович посмотрел долгим новым взглядом, непонятным и смущающим. Он в этовремя думал о Тумановой и о власти, которую забрал над нею альпинист. -- Ещекак задумаешься, -- повторил он, любуясь ее остолопом. -- Троллейбуса-тозамели, а сорт где? -- Где? Только на огороде у него. Только там. Логика подсказывает. -- А морфология кагегорически отрицает. Нет сорта, чтобы не имелморфологических особенностей. Я ходил смотреть. Там картошка уже цветет. Всецветки белые. И рассеченность у листьев одна и та же. У всех. Это все сплошь-- "Обершлезен". Я бы не задумывался, если бы сорт был там... -- Троллейбус потому и посадил там "Обершлезен"... Потому что новыйсорт у него, думается, потомок родителей... Из которых один -- как раз"Обершлезен". И от немца перешла эта рассеченность. Удобно маскировать сынкарядом с папой... "Как эта сволочь могла допереть до такой догадки?" -- подумал ФедорИванович, ахнув в душе. Но ничто в нем не дрогнуло. Он чуть-чуть зловещеулыбнулся. -- Вы, дорогой, чистый вейсманист-морганист... -- С вами поработаешь -- наберешься, -- весело ответил Краснов. -- Кемхошь станешь! -- Не скажите это Кассиану Дамиановичу... -- А он мне и подбросил эту идею!.. -- Ну, и как он рекомендует выделить этот новый сорт? -- Осень все выделит... Федор Иванович, хоть и был он серьезным ученым, хоть и видывал виды, нои он не мог даже предположить, что тревожащий его вопрос о новом сорте будетснят с той неожиданной простотой и экономной четкостью жеста, какую можетпоказать нам только природа. В ночь с первого на второе июня он сидел у себя в комнате дляприезжающих за столом, на котором стоял горячий чайник и были разложеныбумаги -- он начал писать первую из трех небольших работ. Не хотелосьстановиться на эту завершающую стезю, выходить в чистое поле, где ждалготовый к смертельной схватке враг. Но надо было когда-то решиться, и он селза стол. Все эти статьи он собирался отнести в "Проблемы ботаники". Каждаядолжна была бить в одну и ту же точку -- по одному из главных тезисовакадемика Рядно -- о том, что "сома", то есть тело с его "соками" (какговорил академик), воздействуя на "крупинки" другого -- привитого -- тела,может вызвать определенное изменение, передающееся по наследству. Опыты спрививками картофеля на табак, белладонну, петунию и помидор, и обратно --всех этих растений на картофель -- -давали Федору Ивановичу богатый материалдля первой статьи. За этими статьями должна была последовать суровая реакцияакадемика, особенно после сообщения о новом сорте, выведенном на чуждыхтеоретических основах. Но Федор Иванович к этому был уже готов. Он сидел против полуоткрытого окна. Свежий ночной воздух иногда шевелиллисты на столе. Часа в два ночи он лег спать. А в пятом проснулся, сильно озябнув.Федор Иванович подошел к окну, чтобы закрыть его. Взялся было за створки, нотут же широко распахнул их и высунулся наружу, На траве перед окном был странный белый налет. "Иней!" -- удивился, присмотревшись. Захлопнул окно и в трусах, босикомвыбежал на крыльцо. Ноги обожгло. Стеклянная неподвижность холодного раннегоутра встретила его. Сразу увидел облачко пара, вылетевшее изо рта. Белыеполотнища инея протянулись по обе стороны асфальтовой дорожки. А когдавзглянул на бледно-рыжий край неба, полотнища сразу поголубели. "Не меньшеполутора градусов", -- дошло вдруг до него. Бросился в дом одеваться, наделсапоги, куртку и, выскочив наружу, торопливо зашагал к парку. Инейпо-зимнему повизгивал под ногами. Небо рыжело все ярче, потом начали выступать, прорезались розовыелебединые клики зари, и от этого все темнее, синее становилась замороженнаяземля. Выйдя из парка, он взял чуть правее -- туда, где были бескрайниекартофельные поля пригородного совхоза. Темнота уходящей ночи и голубоеоцепенение заморозка окружили его, преградили дорогу. Никого здесь не было,народ спал, не зная, что урожай уже погиб на семьдесят процентов. Конечно,вместо убитой за полчаса ботвы со временем пойдет новая, но лучшие месяцыроста будут потеряны. Повернув назад, Федор Иванович зашагал по мощенойдороге к городу. Когда свернул к трубам, в спину ему ударили первыерадостные винно-розовые лучи. Утренние звуки, просыпаясь, бодро вступали впробующий силы хор. В разных концах парка послышалось карканье первых грачей-- словно ломающиеся голоса мальчиков-подростков, играющих в футбол. Вдали,в учхозе, возник частый пистолетный треск -- завели пускач трактора. С рекиприлетел низкий короткий возглас парохода и повторился еще несколько раз.Донеслись мерные удары по металлу. В соседних с домом Стригалева дворахзакричали сразу несколько петухов. Федор Иванович слышал всю эту утреннююмузыку, но думал о своем: что же делается на огороде Ивана Ильича? Укрыл лизабор его картошку от мороза? Плохим укрытием оказался этот забор. Когда, перемахнув через него,Федор Иванович, полный тоскливого предчувствия, выбежал к огороду, он увиделзнакомую специалисту-картофелеводу картину. Весь огород изменил цвет. Четыредня назад это был чистый, откровенно зеленый широкий лоскут, равномернообсыпанный белыми цветочками, и все растения стояли, тянули руки вверх. Этойночью, за минуту до восхода солнца, огород был такой же голубовато-серый,как и картошка на поле совхоза. А сейчас, когда иней растаял, вся ботвапоникла, уронила "уши", и эти почти черные "уши" слегка просвечивали, каквосковые. В них уже шли необратимые процессы, начало которым кладется в одинмиг. Федор Иванович уже видел этот миг, остановленный и закрепленный накинопленке -- когда хромосомы, попав в условия, непригодные для жизни,начинают распадаться. Смерть провела здесь свою черту. И Федор Иванович, который по егоспециальности и по его особенной детской впечатлительности был более чеминые способен вникнуть в ужасающую суть этого явления и который по тем жеоснованиям ярче иных стремился к жизни и берег жизнь, -- наш Федор Ивановичсидел на корточках перед мертвыми картофельными кустами и осторожно трогалих мертвые "уши", сливался с постигшей этот уголок природы бедой. Это были мгновения высшей деятельности духа, и потому, как иногда с нимслучалось, он совсем не чувствовал себя и не видел ничего из того, чтовходило п состав его телесного бытия. Даже своих рук, перебиравших мертвыелисты. Он был глубоко в нижней колбе своих песочных часов, в своей закрытойдля всех бесконечности. А вокруг него -- во внешнем мире -- собрались другиесущности, тоже бестелесные, их оболочка была здесь не нужна. И если Саул былпрост и виден до конца, хотя себе казался очень сложной штучкой; еслиКраснов был для Федора Ивановича открыт почти весь, а неясным оставалсятолько в тех своих проявлениях, шевелить которые не хотелось, чтобы нечаянноне наткнуться на слишком простые ясности, которые мы обходим стороной даже вмыслях; если об остальных сущностях, толпившихся поодаль, даже и думать былолень -- они не стремились распознать Федора Ивановича, пока их незаставляли, были довольны доставшимся им куском, сиидели, как кролики вклетках... Если, с одной стороны, было все, в общем, ясно, то с другой, -- там,где из мглы упрямо тянулась к нему гигантская серая туманность, пока с видудоброжелательная, но настойчивая и готовая к внезапному удару, может быть,все уже подготовившая и потому пришедшая в хорошее настроение. Нет! Ты врешьвсем, изображая хорошее настроение. И к удару ты не готов. Тебе нужно"наследство", это секрет твоего будущего, которое не все еще сложилось.Наобещал, нахватал авансов... И ты глазами помощников следишь за мной, чтобыпонять, что это я делаю по ночам, почему стал бегать в парке, зачем налилводы в бочки. "Черт знает этого Федьку, слоев сколько... Как у луковицы. Акак снимешь только одну кожурку из ста -- только одну! -- и уже из носа юшкабежит. А их сто!" -- так сказал ты тогда за столом у Варичева, тихо кому-тосказал. Но Федькино ухо было начеку. Таков был вид внутренней напряженности Федора Ивановича, которая иногдазаставляла мелко дергаться какой-то малый мускул на его худом животе. Пока он сидел на корточках, куст перед ним еще больше почернел. Нечувствуя своих движений, Федор Иванович прошел по междурядью, как быперелетел внутрь маленького мертвого царства и опять присел, трогаяосторожными пальцами погибшие листы. Не глаза -- пальцы и передали ему первый пробуждающий сигнал. Онбездумно повторил движение, проверяя себя, и сигнал опять пришел. И тогда,очнувшись, он взглянул, чуть шире открыл глаза. Да, перед ним стоял живойкуст. Он был зеленый, лишь цветки как бы обгорели и кончики верхних листьевслегка прихватило морозом. Мгновенная догадка сотрясла его. Перед ним стоял куст нового сорта!Сорт должен быть морозостойким, говорил Иван Ильич. И растение стойко, смалыми потерями перенесло этот заморозок. Если бы там, на поле совхоза, былэтот сорт, урожай бы не пострадал. "Надо отметить чем-нибудь", -- подумалФедор Иванович и оглянулся, ища какую-нибудь палочку. И увидел неподалекуеще один зеленый куст. Незачем и отмечать -- этот куст и так был виден нафоне остальной еще более почерневшей ботвы. Федор Иванович пошел дальше по междурядью и насчитал в ряду девятьтаких кустов. В соседнем ряду поникли и потемнели сплошь все растения. Вследующих двух -- тоже. А в третьем -- он увидел издали -- было несколькосвеже-зеленых, чуть опаленных сверху кустов. Опять девять. Он нашел всевосемнадцать! -- Хо-хо-хо-о! -- сказал он вслух и стесненными танцующими движениямипошел по междурядью. Тут же прилив веселья и погас. Надо было немедленночто-то делать, чтобы скрыть от чужих глаз эти потерявшие маску восемнадцатькустов. Он оглянулся по сторонам. Надо было сейчас же что-то делать. Было всего шесть часов утра. Солнце, вращаясь и бешено кипя,поднималось, и уже было ясно, что начинается жаркий летний день, каких ещене было в этом году. Уже исчез иней в тенистых углах, везде сияла роса.Замороженная ночью картофельная ботва совсем оттаяла, еще больше потемнела ипоникла. А восемнадцать зеленых кустов по-прежнему стояли, теперь они былихорошо видны, даже издали их можно было считать. Федор Иванович ходил по участку. Он искал какой-нибудь подходящийинструмент. Сразу увидел лопату, вместе с граблями прислоненную к дому. Нет,это крайний случай. Нужна коса. Он ринулся к тепличке. Здесь не было никаких инструментов. Пролез подпол сеней, а оттуда и в сени. Оглядевшись в полумраке, сразу увидел рукояткубольшого старинного серпа, его кривое лезвие было втиснуто между обрешеткойкровли и стропилом. Подходя с серпом к огороду, повторил несколько раз: третий и седьмойряды. Потом он записал химическим карандашом -- цифрами на голой руке отлоктя до кисти расположение всех восемнадцати кустов. Записав все, тут жепринялся яростно косить ботву. Сначала срезал у самой земли ботву на третьеми седьмом рядах. Потом выкосил весь остальной -- полностью мертвый огород. Три часа бешеной и однообразной работы -- сначала серпом, потомграблями -- и вот он, потный, стоит уже над голым огородом. "Мотыжка,мотыжка нужна! -- подумал тут же. -- Тяпочка какая-нибудь..." И тяпочканашлась, стояла неподалеку от лопаты, как бы вышла из бревен стены. Он жесам и поставил ее здесь! Пока не было нужно, не видел. И он сразу принялсяокучивать ряды. Еще добрый час ушел на это дело. Окончив, он вытер мокрыйлоб. Пускай теперь смотрят. "Что такое? Кто скосил? Почему?" Пустьтаращатся! Когда еще она... Потом ей же еще расти. Копать придут в октябре.А мы ее в сентябре! -- И увезем! -- сказал он вслух. Но тут еще пришла мысль. Надо выбрать в скошенной ботве все зеленыелистья и закопать. Этот Бревешков хоть и дурак, но у него есть особаясмекалка подлеца. Может заметить зелень. Начнет ворочать мозгами, морщитьлоб. Касьяну позвонит. Обманем подлеца! Федор Иванович тут же выкопал подзабором узкую яму, разворошил скошенную ботву и, выбрав все свежезеленыестебли, закопал их, а сверху положил квадратную дернинку. Потом снова сгребмертвую ботву в кучу, серп отнес на место и перед уходом оглядел весьогород. -- Класс! -- произнес он вслух студенческое слово, перенятое у ИванаИльича. -- Кла-а-ас-с! Цифры, что были на руке, он перенес в свою записную книжку и наподкладку "сэра Пэрси" внутри рукава. Уже было десять часов. Щеткой отмываянад раковиной чернильные цифры на руке, он строил перед зеркалом ликующиегримасы, удивляясь своей энергии и время от времени повторяя шепотом: -- Три и семь. Однако заглохшие было предупреждающие струп опять подступили к этомусияющему от мгновенного счастья человеку, проникли в него, и прежде чем былаотмыта последняя цифра, он погас. Так что в свою оранжерею он вошел тем же суровым, все видящим и быстровсе решающим руководителем, каким был и вчера. И так же задумывался вдруг --это было с ним не раз на протяжении дня. Только причина была менееопределенной. Как ни доброжелателен был с ним Касьян, но Федор Иванович,внимательно все наблюдавший, учуял что-то и ждал от судьбы уточнений. Онлюбил ясность и определенность, и не терпел неожиданностей. И, какполагается, это свойство вовремя настораживаться не подвело его. После обеденного перерыва, когда в опустевшей столовой, держа в рукебольшой кус свежего ржаного каравая, он хлебал алюминиевой ложкой суточныещи, положив в них твердой пшенной каши, когда он на минуту отдался этойпростои пище тружеников, и ведь именно, когда отдался, -- тут он и пропустилтот миг, когда в жизнь вступает судьба. Он вдруг почувствовал, что рядомкто-то сидит. -- Хорошо едите, Учитель, -- это был шепеляво-умиленный голос изнакомое сопение дядика Борика, знакомый водочный душок. -- Аж завидносмотреть. Надо и себе щец взять и полпорцию кашки. Оставив на столе свою инженерскую фуражку с кокардой, он выпрямился,чуть не достав влажным пробором низкого потолка, и нетвердым шагомнаправился сначала к кассе, а потом к раздаточному окну. Он был высок ипредставителен в своем черном инженерском костюме, с шутливой галантностьюиграл плечами, а у окна даже ухитрился поймать ручку поварихи и поднести кгубам. А поднося, метнул в нее особый взгляд, за что на него дажезамахнулись ложкой. Но повариха гут же и остановила замах и серьезно посмотрела на БорисаНиколаевича. Хоть дядик Борик и частенько бывал "в настроении", вид егосегодня встревожил женщину. Теперь и Федор Иванович заметил во всем егооблике след огромного "дня механизатора". Лицо дядика Борика отекло. -- Сейчас и мы... -- сказал он, ставя тарелку со щами и кашей на столоколо Федора Ивановича. -- А заодно трахнем Учителя новостью. Хлебнув щей и положив ложку, двигая ртом, где совсем не было зубов, атолько кипела складчатая красная плотоядность, он полез во внутренний карманпиджака, достал что-то и, оглянувшись и убедившись, что столовая пуста,положил перед Федором Ивановичем измятый тетрадный лист. -- Читайте. А я буду наверстывать. Я давно вам должен был. Но...Колеблющийся я элемент. Дядик Борик поигрывал по-прежнему спиной и плечами и ужимки его, каквсегда, соединяли высшую учтивость и озорство. Пьяная усталость тянула его кземле. И еще было видно, что он неспокоен. В нем горела тревога. Взглянув на бумагу, Федор Иванович сразу перестал есть. Шевельнувбровью, в суровом молчании принялся читать. -- "Первое. Главный вопрос, -- прочитал он вслух, -- что за фильм былизъят у морганистов? Дополнительный вопр.: правда ли, что он получен из-зарубежа? Доп. вопр.: из какой страны, по в. мнению, могли его завезти? Какимипутями? Говорят, что в нем содержится тонкая пропаганда..." Федор Иванович в молчании пробежал глазами несколько пунктов. Вдруг,слегка как бы подпрыгнув на месте, сказал: -- Ого! -- Что вам так понравилось? -- спросил дядик Борик. -- Гл. вопр., -- прочитал Федор Иванович вслух, -- как смотрите наприказы министра Кафтанова об отстранении от должностей ученых -- докторов,кандидатов и профессоров? Правда ли, что их отстранено около трех тыс.? Ктовам сказал? Вы пробовали считать по приказам? Неужели три тысячи? Не слишкомли сурово?" -- Интересная бумага, -- проговорил он и перевернул лист. -- Читайте как следует -- раз интересная, -- сказал дядик Борик. Федор Иванович прочитал: -- "Г. в.: известно ли вам, что тов. Сталин интересуется биологическиминауками? Доп. в.: как относитесь к тому, что доклад был прочитан на сессиипосле его одобрения тов. Сталиным? Многие поговаривают, что этобезнравственно -- набрасываться на противников, имея такой заслон. А выкакого мнения? Доп. вопр.: правда ли, что т. Сталин лично читал и одобрилдоклад т. Лысенко на сессии? Доп. в.: правда ли, что т. Ст., попредставлению Лысенко и Рядно, личным распоряжением, без процедуры выборов,ввел чуть ли не 30 новых членов в академию с.-х. наук? Д. в.: как относитеськ тому, что без выборов? Нет ли тут нарушения устава академии? Г. воп.: вчем был смысл ваших вопросов, заданных во время зачета студентке Е. Бабич.Вы спросили, к какому выводу приводит эксперимент. А к какому выводу онприводил, по в. мнению? Если знали, зачем же спросили ее об этом? Почему неразъяснили все студентке с позиций Мичурина? Ведь вам известна точка зренияакадемика Рядно на эти вещи?" -- Ловушка для кого-то, -- сказал Федор Иванович. -- Известно, для кого... -- Ну, раз известно, давайте доедим наш обед. Покончив с гуляшом ивыпив по стакану мутного киселя, они вышли и сели около столовой на лавку --на ту самую лавку, где Федор Иванович обменялся с Леной первыми словами осамолете и катапульте, имевшими важный для обоих смысл. Вот тут он сидел,держа в руке жука... -- Так мне рассказывать? -- спросил дядик Борик. Он сидел рядом, вполоборота к соседу, надев фуражку на острое колено, икурил, перемешивая дым с красными складками во рту. -- Я вижу, вас совсем невстревожило прочитанное. -- Ну давайте, -- Федор Иванович сел посвободнее. Он так садилсявсегда, готовясь принять удар. -- Так вот. Учитель... -- дядик Борик взыграл, склонил голову набок. --Нравится вам текст? Любопытно? -- Нельзя сказать, чтобы очень... -- Тогда слушайте внимательно повесть. Слушайте внимательно, потому чтоот вас требуется реакция. Вы помните, в прошлом году ко мне зашли прощаться?А дядик Борик сидел за столом совсем больной, у него был деньмеханизатора... Малый день... -- А у него еще и большие бывают? -- О-о-о... У дядика Борика позавчера было цунами... Но этонеинтересно. Что я вам тогда сказал, в прошлом году? Я хотел вам что-тосообщить, но велел прийти дня через три. Сказал, что запамятовал. Я совралвам -- не запамятовал я. Просто состояние было неподходящее. И страха радииудейска... А вы тут и говорите: я уезжаю в Москву. И я... Не показалосьвам, что я обрадовался? У меня прямо гора с плеч свалилась, когда услышал отвас... Тут дядик Борик окутался дымом, разогнал его рукой и строго, даже спроблеском отчаяния посмотрел на Федора Ивановича. -- Я так и думал, что вы уехали... А потом смотрю: Учитель мой по дорожке пробежал. Смотрю, с этим... с академиком идет. Кнам в цех пожаловали. Вот черт, думаю, вот несчастье... Не обрадовался ятогда. Нет, не обрадовался. Даже выпил с горя... -- Вы не любите меня? -- Ох, Учитель... Именно -- любит вас дядик Борик. А все эти странныепроявления -- потому что еще одно предшествовало событие. А его предваряло,Федор Иваныч, еще одно -- в те еще времена, когда меня в первый раз тудапригласили и оставили там отдохнуть. Вы должны помнить это. Скажите, вы незаметили, что после той отсидки я стал чураться вас? Вы не знаете всего --ведь тогда, во время трехмесячного санатория, мною занимались очень мало.Вы, вы их интересовали. О вас все спрашивали. На вас у них уже была папказаведена, я видел ее. Ваша явка с поличным возымела свое действие.Нежелательное. А перед тем, как меня отпустить, они начали приставать.Вязнуть... Чтобы я согласился сообщать им иногда... Играли на моей... Я ведьтруслив!.. -- Так вы у них... -- Нет. Дядик Боркк у них на учете как запойный пьяница. Это болееценный кадр. Я ведь именно тогда еще особенно нажал на градусы, сталзапивать. Появились дни механизатора. Потом вы приехали с ревизией. И менявдруг вызывают. Это после собрания, где Ивана Ильича... Я поддал прилично,чтобы пахло водкой и луком, и являюсь. А им это -- что я выпил -- оказалоськак раз и нужно. Велят вас. Учитель, пригласить в "Заречье" и за рюмкой свами потолковать. И вопросник велели записать и выучить. Из того, что в этойбумажке, там только про приказы Кафтанова было. И про Сталина. А больше пообщей политике. За этим делом вы меня и застали в тот визит. У меня тогдаполучился неплановый день механизатора. Сижу, ломаю голову, что делать... Аон, мой родной, мне и говорит: "До свиданья, дядик Борик, уезжаю!" Поезжай, поезжай, дорогой, скорееуматывай, подальше от греха... Дядик Борик затянулся сигаретой, затуманился, глядя вдаль. _ Не томите, дядик Борик. Удалось отвязаться? -- Учитель, они меня опять вызвали. Четыре дня назад. Напомнили провопросник. -- Так в чем дело? Я готов. -- Я вовсе не для того... Я не собираюсь вести вас в "Заречье". Ни зачто не поведу. Это я просто информировать Учителя, чтоб держал ушко востро.Потому что дядик Борик завтра будет уже далеко-далеко. В далеком горнемца-а-арстве, -- тихонько и со сладостной улыбочкой пропел он из Лоэнгрина,положив руку на плечо Федора Ивановича и ловя его взгляд. -- Я попрощаться свами пришел, дорогой. Дай, гоюбчик, дотянусь до тебя... Поцеюю... И мокрые красные губы присосались к щеке Учителя. -- Нет, правда... -- сказал Борис Николаевич, вдруг похолодев. --Надоела мне вся эта глупость до чертиков. Решил совершить внезапный прыжок вкусты. Скажу вам, Учитель, мне можно было бы и не лечиться, я бы мог исам... Нравственный стимул подействовал, -- Надолго отбываете? -- Думаю, что не меньше месяца. Назавтра, действительно, институтскиймикроавтобус увез Бориса Николаевича в больницу.