Белые Одежды В. Дудинцев

VII.

Проворочавшись на своей постели в течение остатка ночи, вспомнив всеслова и движения Свешникова, его бег через кусты и кровавое исцарапанноелицо, подвергнув все недоверчивому пересмотру, Федор Иванович пришел квыводу, что полковник сидел около труб со своей собственной задачей. Он,видимо, хотел перехватить там Стригалева и направить по другому пути, миморасставленных неким парашютистом засад -- все они полковнику были известны.Целых два человека старались спасти Ивана Ильича, и в результате он оказалсятам. "Действовал из лучших побуждений и в результате погубил еще одногохорошего человека". Эта мысль без конца ударяла, била, как таран в ворота.Узнать бы, каким видит себя в этой истории полковник... "Нет, я полез, яглавная причина. Без меня все прошло бы хорошо". Но Федор Иванович был не из тех, кто склонен безрассудно и сверх мерыказнить себя. К утру, устав от угрызений, он стал думать спокойнее. Он ужевидел всю цепь причин и следствий. Сразу, как только немного остыл, онпонял, наконец, что ни он, ни полковник -- не главные звенья в этой цепи.Могло и так получиться, что он не пошел бы ночью предупреждать Стригалева,лег бы спать, а утром его ждала бы уже новость об удачной княжеской охоте насхоласта. Потому что в разрыве у труб ждал бы не полковник, а те двое --слабо улыбающиеся, молодые. Могли бы ведь и так расположиться карты. Воттогда бы действительно был виновен он, Федор Иванович. А сейчас, когда вкартине стали видны и передний план, и все ее глубины, все большевырисовывались отнесенные далеко назад, в дымку, две египетские статуи,вырубленные из песчаника множеством прилежных работяг Одна громадная, тощая,с угловатыми плечами и с челкой на лбу, другая -- меньше, как будто детенышпервой, сделанная из осколка той же скалы, тоже тощая, с узким лицом инепропорционально большой шевелюрой. И стало видно, что и Федор Иванович, иполковник Свешников делали то, что им полагалось делать. Единственное, чтоможно было бы поставить им в вину, -- это то, что, действуя на виду у этихкаменных богов, они слишком долго присматривались друг к другу, так и неуспели сделать открытий, рождающих полное доверие, а вернее -- знаниечеловека. Если бы успели, все, может быть, кончилось бы иначе. Кто же этот парашютист? Такой вопрос Федор Иванович тоже несколько раззадал себе в эту ночь. Он, в общем, догадывался, что Свешников дал этоназвание меньшей из статуй. Эта мысль родилась сама собой, ею повеяло ещетам, на дороге, и неизвестно откуда. Но она укрепилась, когда, расставаясь сполковником и ощупывая при этом ушибленное плечо, Федор Иванович вдругзаметил, что Свешников угрюмо смотрит туда же, на место ушиба, и качаетголовой. Собирая губы в трубку, он словно хотел поставить какую-то последнююточку. И эта точка, наконец, была им поставлена: -- Сапожок-то... Узнали?.. После всех этих размышлений возникла настоятельная потребностьвстретиться еще раз и выведать все до конца. Похоже, что и с той сторонытакая потребность тоже была. Потому что, выйдя на следующий день послеработы прогуляться по Советской улице со слабой надеждой встретитьСвешникова, Федор Иванович почти сразу, у сквера, увидел полковника. И тотсразу же направился к нему. В своем штатском костюме светло-табачного цветаэтот лысеющий рыжеватый блондин с широченным торсом был похож наспортсмена-гиревика. Глаз его не было видно -- он уже улыбался добродушнойпрофессиональной улыбкой. Здоровая алая кровь играла под прозрачной нежнойкожей щек, мягкие розовые губы, окруженные неуловимым золотом бритой щетины,все время жили, изображая ясный ум, хорошее настроение, власть и чутьзаметное превосходство над избранным для беседы настороженным и неглупымкандидатом наук. И Федора Ивановича сразу же озарила мгновенная и четкаямысль: почему всегда в первую минуту встречи со Свешниковым возникают такиеопределенные и острые прозрения, в общем, благоприятные для этого человека? -- Здравствуйте, полный подозрений человек, -- сказал полковник,протягивая ему толстую и добродушную крапчатую лапу. -- Я так и знал, что вывыйдете сюда, чтоб встретить меня. Пройдемся? Не возражаете? -- Я для этого и пришел сюда, -- строго сказал Федор Иванович. -- Хорошее начало! -- Свешников стал еще веселее. -- Пойдем вниз поскверу. Не возражаете? И они пошли по скверу между двумя рядами свежезеленых лип. -- У вас очень строгий вид, -- сказал Свешников. -- Учитесь властвоватьсобой, не всякий вас, как я, поймет. К беде неопытность ведет. -- Заменять серьезное выражение лица... более соответствующее ожидаемойбеседе... излишне веселым -- не значит властвовать собой. Веселье большепохоже на неуверенность. Открыто улыбающееся мягкое лицо полковника на миг словно обсыпалосьнеуловимой пылью -- он отреагировал на недружелюбную настороженность ФедораИвановича. Но алая кровь есть алая кровь. Розовые губы приятно задвигались,как бы выбирая слово попокладистее, светло-серые с желтизной глаза, показавна миг бьющее веселье, закрылись от улыбки. Он ничего не говорил, толькощупал губами какие-то слова и все смотрел, смотрел на Федора Ивановича. -- Вот сюда теперь свернем, а? -- весело сказал он. -- Не возражаете? "Куда он меня?.. -- подумал Федор Иванович. -- Ладно, пойдем,посмотрим". -- Чему это вы так радуетесь все время? -- спросил он. -- Нам с вами на улице нельзя быть серьезными. Учитесь властвоватьсобой. Улыбайтесь. Теперь на минутку сюда. -- Полковник подошел к будкетелефона-автомата. -- Я команду передам. Если не будете против. -- Он вошелв будку, проворно сунул монету, завертел диск. Замер, слушая. -- Это ты,Петрова? -- спросил строго. -- Почему не рапортуешь, как положено? Ладно, мыуже идем. Как с кем? С кем говорил. Вот с этим самым. Я был прав, чутье меняне подвело. Так что вот... Минут через пятнадцать... Он повесил трубку и вывалился из будки. -- Пойдемте дальше. Вы ничего не спрашиваете, это хорошо. -- Пока ничего не спрашиваю, -- сказал Федор Иванович. -- Нет, здесь направо... Они свернули в переулок. Теперь шли молча. Один что-то готовил, другойнапряженно ждал. -- Вот сюда, -- Свешников, взяв под руку, повернул его в подъездпятиэтажного дома из серого кирпича. -- Пойдемте. Осталось немного. Вот, полестнице... А теперь сюда... -- Куда это вы меня? -- спросил Федор Иванович, останавливаясь. Страх давно уже сдавил Федора Ивановича. Но, сжав затвердевшие губы, онзаставил себя идти. "Пойдем, посмотрим. Проявим... Не знаю, можно ли этоназвать мужеством..." Свешников подвел его к двери, окрашенной в шоколадныйцвет, и сунул латунный ключ в замок. Дверь открылась. Легко запахло жареннымна масле тестом. -- Мы пришли ко мне, -- сказал он, пропуская Федора Ивановича вкоридор. -- Попробуем жениных пирогов Наверное, еще не остыли. Федор Иванович остановился. -- Сейчас вы перестанете улыбаться. Все-таки, вы, Михаил Порфирьевич,профессионал. И от этого, не знаю, уйдете ли когда-нибудь. У вас у всех вкрови... Есть манера -- показывать остренький зуб всем и каждому. Веселопугать. Так это... покусываете. Ведь вы должны же знать, чего может ожидатьчеловек от общения с вами! Еще в Библии сказано: будь осторожен в дружбе симеющими власть лишать жизни. Если кусать -- надо только всерьез. А выиграете. В смерть... Свешников выкатил белые с серым глаза. Федор Иванович, подняв на негоспокойный благосклонный взгляд, продолжал с легкой грустью: -- Вы что -- забыли, где мы с вами встречались ночью? Забыли, чтопроисходит? Я не буду сегодня есть у вас пироги. Сегодня у нас будет оченьсерьезный разговор. За стеклянной дверью, ведущей из коридора в комнату, кто-то пел,какая-то женщина с полным молодым низковатым голосом. Вместе с пениемслышалось и постукивание щетки, завернутой в тряпку. Там шла уборка. Женщинапела со старомодными эстрадными подвывами в голосе, но слова были серьезны:"Мы идем на смену ста-арым, утомившимся бойцам -- мировым зажечь па-ажаромпролетарские сердца!" Все было очень естественно, и Федор Иванович тут жесообразил, что во времена молодости этой женщины даже под гитару, дажевесной, в парке звучали именно такие слова, и не мешали молодой жизни. -- Настя! Покажись! У нас гость! -- хрипло позвал Свешников. -- Во, каквы меня. Даже охрип. Настя! Не слышит... Дверь открылась. Вошла круглолицая, с прямым, смелым взглядом женщина впестром ситцевом платье и домашних суконных тапках. Оперлась на свою щетку. -- Привет!.. У нее были мужские рабочие руки. Седые, мертвые волосы ее были плоскосрезаны на уровне ушей -- так стриглись в начале тридцатых годов. -- Настя, это Федор Иванович, он сейчас мне хорошо врезал, и по делу. Ия ничего не могу ему сказать, он прав. Все трое прошли мимо стеклянных створок и оказались в большой комнате сковром на стене, с диваном, на спинке которого был приколот кружевной ромб.Пахло туалетным мылом и пирогами. Мужчины сели на диван, зазвеневший старымипружинами. Женщина с грохотом придвинула квадратный стол -- одной рукой, какбудто мальчишку за ухо подтащила. -- Мы не будем есть пирогов, -- сказал Свешников. -- Как страшно! -- сказала она, посмотрев. -- Что случилось? -- То самое, ты знаешь. -- Предрассудки. Мы с тобой, Миша, в молодости приняли авансом такойпост, что на три жизни хватит. Пироги не отразятся на вашем политическомлице, они не с барского стола. Я несу. Но на всякий случай она оглянулась на Федора Ивановича. -- Давай, -- сказал Свешников. Седая женщина с мужскими ухватками ушла, и в коридоре опять запела:"Под натиском белых, наемных солдат... отряд коммунаров сра-жал-ся..."Страшная мелодия и страшная отрывистость слов, хоть и смягченная угловатойженственностью, занятой кухонными заботами, -- полоснула. Так, видно, пелисами эти коммунары... Сразу зашелестела знаменами, застучала ночнымивыстрелами, глянула голодными глазами революция. Федор Иванович, не вставаяс дивана, все еще находясь в семнадцатом году, стал механическирассматривать висящую против него на стене мутноватую фотографию величиной вполовину газетной страницы. Фотография была под стеклом и в коричневой узкойрамке. Там были сняты пять молодых, даже юных красноармейцев в маленькихфуражках со звездами и в новенькой форме. Все пятеро сидели в ряд на бревнеконовязи, свесив ноги в галифе и хромовых сапогах со шпорами. Они весело,браво глядели в объектив фотоаппарата. Эта группа ничего не говорила ФедоруИвановичу, фотография требовала разъяснений. И он отвернулся, стал смотретьна серую кирпичную стену за окном. -- Почему отвернулись? В этой комнате только сюда и нужно смотреть, --сказал Свешников. Он снял фотографию со стены и положил ее Федору Ивановичуна колени. -- Смотрите, смотрите, может, найдете что-нибудь. Федор Иванович принялся опять рассматривать фото. За спинамикрасноармейцев высились каменные постройки, это сразу меняло дело. Это былКремль. Между домами вдали темнели несколько зубцов стены. -- Юные рыцари революции, -- сказал Свешников над ним. -- Смотрите еще!Может, найдете знакомых... Федор Иванович внимательно рассматривал лица. Нет, он не узнал тамникого. Потом он увидел далеко за коновязью между домами еще группу, человекшесть. Размытые расстоянием, выпавшие из фокуса фигуры. Люди беседовали,сойдясь кружком, и там стоял, подавшись вперед, один -- поменьше ростом.Разъяснял что-то для всех, а они слушали, и в позах была вера и готовность.Вот этот человек и показался знакомым. Федор Иванович посмотрел наполковника. -- Я, кажется, нашел. По-моему, вот здесь. Это он? -- Да, это он. Он самый. Мы хотели с ним сняться и специальноподкараулили, когда он там остановился с товарищами. -- Аркашка снимал, -- сказала женщина. Она уже внесла пироги и тожерассматривала фотографию. -- Аркашка, -- подтвердил Свешников. -- Его нет в живых. Из всех, ктоздесь снят, никого нет в живых, кроме двоих. Из тех, кто с Ильичом стоял,тоже нет никого. И его самого, понятно... -- Все погибли, -- с некоторым вызовом сказала женщина. -- Все погибли.За революцию. Аркашка первым. Белые порубали. -- А это вот Вася Богданов, -- тихо, с туманом в голосе сказалСвешников. -- Его разорвали бандиты. Привязали за ноги к двум березам. Кзагнутым. И отпустили. А это сидит Хитрун. Его в прорубь опустили. Втридцать втором. Это Вася Соловей. Его сначала белые... Кисть ему отрубили вбою. А свои докончили. В тридцать восьмом. -- Какие они были свои? -- возвысила голос женщина. -- Что, Медяшкинбыл свой? -- Свой, свой, не говори. Кто же, если не Медяшкин? Из грузчиков, как ия. Правда, дурак... -- Ничего себе дурак! Всегда знал, что орать. -- Эт-то он верно, знал. А вот этого, с краю сидящего, вы должны быузнать, Федор Иванович! С краю сидел почти мальчик -- плотненький, губастый, добродушный. Спышными белыми волосами под фуражечкой. Глубоко сидел, сложился почти вдвоеи соединил толстые ручищи между колен. -- Это я, я! -- не удержался полковник. -- Мишка Свешников! -- Раз шпоры -- значит и шашки где-то лежат? -- спросил Федор Иванович.-- Приходилось шашку держать? -- Приходи-илось, -- протянул полковник, вспоминая. -- Всеприходилось... Давайте теперь по пирожку съедим. Пироги были, как булки, -- сплошной сладковатый хлеб и слабый вкладышиз капусты с рубленым яйцом. -- Чайку бы дала по кружечке... -- Сейчас, -- женщина вышла из комнаты. -- А кто с другого краю? Вот этот... -- Федор Иванович постучал пальцемпрямо по физиономии пятого красноармейца. Физиономия была узкая,черноглазая, и вокруг глаз светились глубокие тени. Человек был похож наюную мечтательную девушку в фуражке. -- Тоже не узнали? Это же Коля Ассикритов. Мой нынешний начальник.Интересный, весьма неглупый, одаренный товарищ. Как говорится, растущий. Коев чем мы с ним расходимся, доходит иногда и до крика... Но в общем --человек на своем месте. Дело знает. -- Мне кажется, он... -- начал было Федор Иванович. Но Свешников,перебив его, как будто не слыша, громко закричал в сторону двери: -- Как там чай? Дадут нам его, наконец? К таким пирогам нужен чай! И женщина принесла две полулитровые обливные кружки с чаем. Там уже были сахар, и она обстоятельно помешала в каждой кружке ложечкой и забрала еесебе. Таков здесь был ритуал чаепития. С фронтовым оттенком. -- Этот ваш Ассикритов... -- начал было опять Федор Иванович, отхлебнувиз кружки. Но Свешников, будто не слыша его, тут же закричал: -- Хороший чай у тебя, слушай! Это что, краснодарский? -- Пей, не все ли тебе равно, -- ответила женщина. И, отойдя коткрытому окну, закурила сигарету и глубоко села на подоконник, как наконовязь. Федор Иванович больше не заговаривал об Ассикритове. Фотографиюповесили на место, гость время от времени посматривал на нее. Когда допиличай, Свешников поднялся. -- Мы, Настя, пойдем, погуляем маленько, не возражаешь? -- Хоть до утра, -- сказала она. И они вышли в переулок. Молча дошли до угла. -- Что ж об Ассикритове не спрашиваете? Теперь можно, -- сказалполковник. -- А что, собственно, спрашивать? Все вроде ясно. Почему вы егоназываете парашютистом? -- Правильно начинаешь разговор. -- Свешников соскользнул на "ты" и самэтого не заметил. Видимо, он все еще сидел на своей коновязи, в своемдвадцатом году. Это чувствовалось, он сегодня был несколько иным. --Правильно поставил вопрос. А вот отвечать придется с подходом. УДостоевского сказано, ты помнишь? В "Преступлении и наказании". Он говорит,что господа социалисты все хорошо с помощью логики рассчитали, но не учлиодного -- натуры человека. А с одной логикой, Достоевский говорит, нельзячерез натуру перескочить. Логика предугадает три случая, а их миллион.Коммунисты тоже натуру не учли. И не поставили вовремя преграду. Длямиллиона случаев. А надо было попытаться. И дальше так себя вели, не ставилипреграду. Как будто натуры нет, а одно только социальное происхождение.Может быть, уже и умышленно. Потому что, когда вопрос начал всерьезвозникать, натура уже крепко сидела там, где ей и хотелось сидеть. И ее тожезвали "товарищ". От нее-то, от натуры, все и пошло. Что цели сначала былисвятыми -- по себе скажу. Некоторые моего генерала фанатиком называют. Зачерные глаза. А какой он фанатик? Фанатики не едят сало в одиночку, тайкомот всех. Накрывшись одеялом с головой. Должностей не ищут. И смерти небоятся. Фанатик -- я, Федор Иванович. Тебе одному откроюсь. Чувствую, тебемогу открыться. И вообще, тебе первому признаюсь. Потому что получитсяпустое, болтовня, если направо-налево начать говорить. А там и не заметишь,как вместо дела пойдут одни, Федор Иванович, слова. Натура начнет своеделать. Ее никто не видит, она во внутреннем нашем конусе. За ней каждыйдолжен сам смотреть. А это занятие -- на любителя. На ре-едкого любителя...Все мы тогда, когда на коновязи сидели, думали -- в классах все дело. Аклассовая борьба тоже требует понимания особенностей натуры. А мы тогдатолько напрямик. Мой-то генерал был ведь беднота из бедноты. Помнишь фото,худой какой? В-идел я и его мать. Баба такая в платке. Темнота! Кто же могподумать, что нашего Кольку Ассикритова -- на парашюте к нам из того мира?Из мира наживы и эгоизма? -- Я понимаю вас, но не совсем... Как это -- на парашюте? -- Абстрактно мыслить не умеешь. А еще песочные часы придумал. Вотслушай. Вообрази себе самого практичного трезвого эгоиста-буржуя. Представьтеперь, что его сбросили к нам на парашюте. Экспериментально. Где-нибудь всамом центре советской действительности. Сбросили -- и хода ему назад, вНью-Йорк, уже нет. Теперь рассуждать давай. Что он станет делать,осмотревшись? Возьмет вилы и попрет в одиночку войной на всю советскуювласть? Не-ет, Федор Иванович! Фигу! Ведь он трезвый и практичный. Сталобыть, неглупый. Что он будет делать в самом центре советскойдействительности? Жить-то хочет. И не как бог даст хочет жить, а хорошо.Федор Иванович, он прежде всего осмотрится. Внимательно изучит все и скажет:ого, и тут можно жить! Он будет делать то, -- Свешников вытаращился на миг.-- Он будет делать то, что скорее всего приведет его к власти и к благам.Будет кричать наши специфические слова. Есть такие слова, которые усоветского человека все силы отнимают. Вот он их и начнет кричать. И получитто, что ему нужно. Мы кричим "Да здравствует мировая революция!" -- а он ещегромче нас. А внутрь не заберешься -- кто как кричит. Песочные часы такустроены, ты прав, Федор Иванович. Из одной колбы в другую -- какпроникнешь? А следующим заходом он станет давить тех, у кого зрениесохранилось, кто поднимет на него зрячие глаза. Конечно, это будут самыелучшие наши ребята... Они замолчали и долго шли с темными лицами, словно поссорившись. -- Во-от ведь, какая штука, Федор Иванович, дорогой. Да вы и самизнаете. Громче всех кричи и куй свою судьбу. Трибуна, трибуна! Парашютистаискать надо среди тех, кто громче всех кричит. Но никак не среди тех, когогонят. Кого гонят, тот мог бы и не соваться. Его бы и не погнали. Жил бысебе и подпевал. А если суется... Если он суется -- значит, дело ему дорожежи-и-изни, Федя. Значит, он наш человек. А парашютист его к ногтю,представляешь? Как врага... Тут оба собеседника надолго замолчали. Потому что Федор Иванович поособенному нахмурился -- вспомнил свой давний разговор со Стригалевым. Тамшла речь о сапогах, косоворотке и кукушонке, который выбрасывал другихптенцов из гнезда. Вспомнил и громко вздохнул. -- Вот твой никелевый бог, -- заговорил полковник, но уже тише -- ониуже вышли на Советскую улицу, где было много народу. -- Вот твой никелевыйбог. Наверняка когда-то кричал со всеми. Не кричал -- орал! Интересыреволюции, выкатив глаза, поддерживал. А потом, прикрываясь этимиинтересами, стал свое подсовывать. Такие боги, они возникали закономерно.Мог ли вчерашний пролетарий знать, где искать никель? Шут его знает, где егоискать! И вообще, что с ним делать... Естественно, он посылал своего парняна рабфак. Долго смотрел ему в глаза: вот ты выбьешься в ученые -- непродашь меня? "Я? Продам?! Что ты! Нет! Честное слово! Честное ленинское!" Апотом становится никелевым богом. И уже строчит донос на твоего геолога!Преграды натуре не поставили! А как поставишь? Его же, никелевого богатоварищем называли! Громче всех ведь кричал. Мода была -- кричать... -- Не потому что кричали, -- заметил Федор Иванович. -- Потому чтоверили. -- А что делать? Кругом вопросы, многое неясно и в теории и в практике.А тут Деникин прет, там англичане высадились, Колчак, белополяки. Некогдадожидаться знания. Приходилось кое-что и на веру. Где чего не знаешь,восполняешь революционной страстью, ненавистью к врагу. А это такие вещи,под которые подделаться... таланта особенного не надо. Как сказано утеоретика? Зло маскируется под добро! Парашютист, он же сначала пойдет вколхоз, на ферму, чтоб вымазаться натуральным навозом. Чтоб потом можно былоговорить: "я -- рабочая косточка". Это ведь ключ. Да еще какой! Ко всемдверям! А как попадет в струю -- слыхал такое слово? Это его, парашютиста,термин. Как попадет, тут уж не удержать. Прет в гору и поглядывает: э, да ятут, в струе, не один такой парашютист! -- Сложное у нас с вами, Михаил Порфирьевич, получается объяснение влюбви. Немного запоздало оно... -- Нет, не запоздало. Федор Иванович, не запоздало. Был, конечно,карантинный срок. Но все произошло у нас очень вовремя. Вы узнали ночьюсапожок? -- Еще бы! -- Ну так и он вас узнал. Сегодня утром у нас беседа была. В егокабинете. Привели Ивана Ильича. Мне понравилось, он был спокоен. Ассикритов-- мало того, что он психопат, он еще и в потустороннее верит. Верит в силусвоего глаза. Есть такая ветвь, особая порода следственных работников. У нихесть своя мистика. Верят, что их глаз может повлиять на допрашиваемого,"расколоть" его. Принялся Ивана Ильича гипнотизировать. Подошел, воткнулся исмотрит. И людей не стесняется. А Иван Ильич спокойно так смотрит на него. Сдуховной высоты. Вниз. Смотрит и морщится... У него же, бедняги, язва. Здесь ему хоть молоко будут давать. Пока он унас. А вот что будет в лагере -- тут не ручаюсь. -- Ну и что нам делать? -- спросил Федор Иванович. -- Физических возможностей нет. Превращайтесь скорее в лед. Вы ведьтоже... Не очень давно, но уже находитесь в сфере... У нас вообще глазвсегда открыт. Если и можно выручить всех -- только через вашу деятельность.Через ваши картошки. Если появится прекрасный сорт, известный на весь мир, истанет известно, что автор -- Стригалев. Делайте что-нибудь, Федор Иванович.Делайте. -- А если Сталину... -- Федор Иванович!.. Мне даже неловко слышать такое. -- Я просто подумал: а еще что можно... -- Вы немедленно будете отданы в лапы вашему Касьяну. А от него -- кнам. Нет, только ваши картошки. Правда, я не знаю, что вы сможете здесьсделать... Они уже подходили к мосту. -- Так вот... Генерал потаращился из-под лба на Ивана Ильича и отошел,недовольный, несолоно хлебавши. И говорит. О вас, Федор Иванович: "Ваш друг,он, по-моему, кинулся за вас драться. Столько отчаяния..." -- "Если быдруг!" -- Иван Ильич ему. Заметьте, как он вас спасает, как он спасает дело.Как будто поймал вашу мысль! "Есть, -- говорит, -- от чего отчаиваться. Я жене успел ему передать то, что академик назвал наследством Троллейбуса.Столько тонких подходов нагромоздили... Я уже совсем было решил расстаться.Черт с вами, с вашей компанией. Такого хорошего человека, как ФедорИванович, академик сумел так пригнуть к земле. Я же любил его. Невзирая нанаши коренные научные расхождения. Говорил с ним даже со страхом, потому чтоон видит все насквозь. Малейшую неправду. Если к Посошкову я пошел бысправляться по ботанике, то вот по вопросу о правде, о жизни я пошел бы кФедору Ивановичу". Он дал вам редчайшую характеристику. -- А Лену вы видели? -- Она, Федор Иванович, все знает. Хотела письмо передать, но я неразрешил. Нельзя рисковать. -- Скажите ей, что я кольцо ее нашел и храню. -- Постараюсь передать. Я про Ивана Ильича договорю. Он дал вамхарактеристику, а потом заявляет: "И вот, академик такого человека свалил. Такими делами заниматьсязаставил. И я решил передать всю методику. Пусть. Берите, черт с вами,смотреть не могу на всю эту вашу псовую охоту. Теперь, -- говорит, -- пустьваш Дежкин ищет других учителей. Ни мне не досталось, ни вам. Вот так,гражданин генерал. Академик еще будет вас благодарить..." Нет, ФедорИванович, не запоздало наше с вами объяснение. Наш ведь Коля Ассикритов...Сейчас самое время нам вплотную перейти к нему. И место подходящее, как раздля таких разговоров. Узнаете местечко? Они уже пересекли мост и шли по мощеной дороге -- как раз там, гденочью останавливалась "Победа". -- Коля Ассикритов... -- Свешников остановился. Постоял, осмотрелдорогу. -- В.ы помните ребят, которые сидели со мной на коновязи? Которыепогибли. Они погибли за советскую власть. Один с именем Ленина на устах.Один -- с именем Сталина. Один -- по явному недоразумению. А может, так, какваш геолог. В силу проявившихся новых особенностей человеческой натуры. Тактоже может быть. Поговоришь вот так -- самому же видней становится. Отсобственных слов. Вот никелевый бог. Он же когда вводил в действие для своихнужд нашу службу, не говорил: "я хочу погубить человека за то, что оннадумал подарить стране перед страшной войной нужный обороне никелевыйкомбинат. И за то, кстати, что попутно собирался еще рассеять нимб вокругмоего, богова, чела. В то время как дарить комбинаты государству могу толькоя, бог, и больше никто. А нимб -- вообще вещь неприкосновенная". Не-ет! Чтоон говорил? Он кричал: "Сволочь, контра, враг, к ногтю его, вредителя. Это,конечно, ваше дело, дорогие наши чекисты, установить, от кого он получилсвое задание. Но, как большой специалист, как новый, советский специалист, ячую -- здесь рука Запада". Когда-нибудь, в архиве найдут... Так вот. Можно ив нашем ведомстве наткнуться на парашютиста. Для того чтобы его понять, яшел в двух встречных направлениях. Оттуда, от двадцатого года, -- к нашемувремени. И от нашего времени назад, к тем годам. В те времена Колька былсовсем не такой, как сейчас. Он был немножко дурачок, отставал от нас. Итакая еще штука. Как привезет ему мать в тряпке кусок сала -- а по темвременам это же был кусок золота! -- он сразу его спрячет и по ночампотихоньку ест, накрывшись одеялом. Отрежет кусочек, с головой накроется,как будто спит... И жует потихоньку. Сосет... А чтоб с товарищами поделиться-- ни-ни! Мы раза два его хорошенько проучили -- не помогло. А потом: чтотакое? Переворот полный! Наш Коля вдруг начал всех угощать салом. Икомандира, конечно. И вообще стал своим парнем. Мы сидим на коновязи -- и онс нами. Мы болтаем ногами -- и он начинает. Идет гражданская война, намхочется сняться, чтоб на карточке и Ильич вышел, а рядом с нами Коля ножкамиболтает. И никто этого Колю не знает, все его любим! Болтает ногами ипотихоньку уже голос подает. Как? Не просто. Он начал сначала поправлятьнас, тоном старшего. Мы на коновязи любили побеседовать. О мировойреволюции, о международном положении, о внутренней политике. И наш Коляпосмотрит вдруг на кого-нибудь из нас своими черными глазками... Они тогдауже у него начали загораться... Посмотрит и прошьет веселым голосом: "Такчто ты нам еще скажешь, Свешников?.. О политике нашей партии? Давай, давай,агитировай, послушаем тебя. Только лучше будет, если ты поосторожнее словабудешь выбирать. Такие вещи сам понимать должен". После такого замечания уСвешникова, понятно, язык распухал, и наступала на коновязи тишина. Тут Колядоставал свое сало, и все налаживалось. Потом он стал нам давать отпор. "Незнаю пока, с чьего голоса ты, Богданов, поешь. Пока еще не знаю. Толькоучти, у нас такая пропаганда не пройдет". Тут уж мы стали его бояться.Впервые узнали этот особенный страх перед поднявшимся над нами активистом. Ксчастью, нас скоро разослали по фронтам. Но у меня на всю жизнь остался вкусна таких людей. Навстречу надвигался парк, переполненный слитным вечерним ревом грачей.День уже сильно пожелтел. -- А потом мы с ним встретились... Уже после второй войны. Я слышал,что Коля сделал успехи. И вот выходит ко мне изящный генеральчик. Я бысказал даже грациозный. Он меня повел домой. А там -- дворянское икупеческое серебро, французский хрусталь, саксонский фарфор. Всеподержанное. Под одеялом у Коли теперь было не сало. И серебро с хрусталем,впрочем, было уже пройденный этап. Должность, авторитет, пост -- вот что еготянуло к себе. Капитанская рубка, командирский мостик. А его привычкапугать, поправлять людей и давать отпор перешла в новую фазу. Он теперьполюбил групповые дела. Чтоб заговоры. Лично чтоб их раскрывать. Чтоб всеначальники оказывались простофилями, а он один чтоб сорвал маску с врага,прикинувшегося талантливым ученым... А где их возьмешь, заговоры? Чтоб такоеизысканное блюдо ему на стол. Все -- за советскую власть! Твой академиксразу его понял. Так что, дорогой Федор Иванович, они вцепились вдвоем внаших ребят и не отпустят. Видел же, Коля лично ездит арестовывать. Группа!Он, конечно, обвинение натянет, тут он мастак. Да и помощников сколько.Общественность вся навстречу... Не поймешь -- в ужасе или счастлива, что уних это кубло открылось... Так вот, Федор Иванович, встретились мы, значит,с Колей. Я как раз назначение получил к нему, он выхлопотал. Показал он мнехрусталь. Хлебницу старинную серебряную, с хрустальной крышкой. Выпили. Яосторожное замечание ему насчет хрусталя. Как будто в восемнадцатом, наконовязи вместе сидим. И схватились. Почти на ножах. Я свой нож прячу, а онк горлу прямо лезет, чует свое преимущество. Ему можно все говорить, мне --с оглядкой. Вам придется еще с ним разговаривать -- заметьте, сразу броситсяв глаза: эти люди всегда правы. Куда ни шагнет -- там и прав. У него всетакие слова: "Исторически...", "Революционное правосознание...", "Интересырабочего класса..." И все врет. Тот же самый парашютист остался. Но сказатьему не могу, вовремя спохватился. И не потому, что жить хочу. Интересырабочего класса требуют. -- Молчать? -- Да, представьте, молчать. Надо молчать и делать что-то. Достойное. Апоследняя встреча с ним меня не минет. Вот если бы Троллейбуса удалосьспасти... Когда, продолжая так беседовать, они вернулись на Советскую улицу, кплощади, -- уже сгущались теплые майские сумерки. -- Все же нам с вами надо договориться, -- сказал Федор Иванович. -- Высчитаете, что парашютист откуда-то прилетел к нам? Что мог бы и неприлетать? Тоже, значит, уверены, что это пережитки капитализма? Свешников сначала ничего не сказал. Состроил свою очередную мину:широко раскрыл глаза и подпер изнутри языком толстые розовые губы. Потомостановился и, тыча себя пальцем в лоб и в грудь, проговорил: -- Ни черта ты не понял! Или притворяешься. Вот, вот откуда прилетел!Из бесконечности своей собственной прилетел этот парашютист. Это перешло кнам не от капитализма, а от человека. А разговоры о капитализме толькопомешали нам его вовремя остановить. Среди нас он сидел, уже тогда, наконовязи. Вот если бы я мог на митинг собрать... Эти святые, доверчивыетени. С которыми в одном строю... Я бы им крикнул: "Ребята! Революционеры! Вы проворонили вашего классового врага! Вы такстарались, боролись с классовым врагом, а он сидел рядом с вами иподсказывал, кого надо убрать. Вы всю жизнь ходили с ним в обнимку. И своихуничтожали под его дудку". Собеседники постояли под деревьями, прощаясь. Помолчали, глядя другдругу в лицо. -- Касьяна вашего к нам заслал не царь. И не Америка. Сам прилетел.Сначала все озирался, мечтал, завидовал. Искал ходы... Потом тронулся в путь-- изучать, о чем все кричат. Так что прилетел он из своей собственнойбесконечности... Которая долго была недоступна моей простой башке. Хотьбашка и видала много разных книг. Все они, как сговорились, отводили моевнимание от места, где парашютист обитал. Все туда велели смотреть, зарубеж. Или на царя оглядываться. Только не внутрь себя. Нужно былонаткнуться на ваши песочные часы, нарисованные на столе, -- тут только вседогадки окончательно стали на место. И Касьян, и мой Коля прилетели к нам изсвоего собственного внутреннего пространства, переполненного завистью.Завистью и мечтой о власти. И, чувствительно пожав руку Федора Ивановича своей мягкой, но железнойклешней, полковник повернулся и зашагал прочь, вертя узеньким задом. Иголова его была, как кастрюля с ручками, торчащими врозь и вверх.