Белые Одежды В. Дудинцев

II.

На следующий день в учхозе, проходя в оранжерее мимо Лены, оностановился и довольно долго молча на нее смотрел, и взгляд его былблагосклонно-холодным, взгляд тициановского Христа, отвергающего динарий.Она вспыхнула, оцепенела, сильно сжала в руках глиняный горшок с землей, какбы прижимая его к груди, и поставила на место. Он прошел дальше, ни разу неоглянувшись, вышел из оранжереи и так же, не оглядываясь, исчез за дверьюфинского домика, где у него была своя рабочая комната. Тут были стеллажи втри яруса, и на них стояли стеклянные плошки -- чашки Петри, а в чашках вводе на фильтровальной бумаге прорастали картофельные семена. Передвигаячашки, он слышал, как отворилась и закрылась дверь, и знал, кто вошел. -- Бедный, -- сказала Лена, крепко обняла его и прижалась к нему сзади, -- Почему это я бедный? -- спросил он, не оглядываясь. -- С какой этостати? Посмотри-ка -- пошли наклевываться семена! Потом быстро обернулся. -- Знаешь, на чем я сейчас себя поймал? Я умирал от страдания и скрылэто. Во мне что-то начало закрываться от тебя, затягиваться. Если так дальшепойдет -- и с моей стороны начнется притворство и вранье... Я сейчас елеостановил в себе это. А так хотелось притвориться равнодушным. Так что имейв виду... -- Дурачок, ты все еще думаешь, что я тебе изменяю? -- Измена -- выдуманное слово, -- сказал он с кривоватой тоскливойужимкой. -- Измены в любви не может быть. Любовь имеет начало и конец. Когдаконец наступил и любви не стало, не все ли равно, куда пойдет, что будетделать тот, кто не любит. Если бы любил -- никуда бы не пошел. Она закрыла ему рот рукой. Он отнял ее руку. -- Кроме того, любовь неповторима. Со мной ты одна, а с другим будешьдругая. Измена была бы, если бы можно было повторить одну и ту же любовь, нос другим человеком. То, что было мое, останется со мной и не повторится. Сомной ты трогательно чиста. Но в том обществе, где над чистотой красиво имефистофельски смеются... Там и ты можешь смеяться. А мое ты там забываешь.Вполне естественно... Она еще сильнее зажала ему рот. -- Сочини-итель! Что ты знаешь о том обществе? Ничего же не знаешь! -- Может, и ты о том обществе ничего не знаешь. То общество с тобойможет быть одно, а со мной -- другое. -- Можешь ты подождать еще две недели? Нет, лучше месяц. Подожди. И непритворяйся больше, пожалуйста. Гони все из головы. Изо всех сил борись. --И она поцеловала его и сильно встряхнула. -- Проснись, ладно? -- Конечно! -- сказал он и все же небрежно пожал плечами, как быхрабрясь. -- Могу, могу подождать. Подожду. В этот день к нему подошел в оранжерее академик Посошков. Мягко взялпод руку и повел в сторону от людей. Лицо у него было, как всегда,желтоватое, с ямами на щеках, и серые усы были подстрижены, как дощечка, исам он в своем сером халате был весь загляденье -- аккуратный и молодой.Только тени под бровями были гуще, и там, в глубине, словно вздрагивали двечуткие мыши -- то покажутся, то исчезнут. -- Феденька, -- сказал он. -- Короткий конфиденциальный разговор. Утебя лицо нехорошее. Неприятности? -- Все в ажуре, -- ответил Федор Иванович. -- Полный порядок. -- Есть у тебя дама сердца? -- Нет, -- солгал Федор Иванович. -- Не верю, есть. Раз врешь, раз говоришь нет -- значит, дела у тебя неслишком. Когда они хороши, еле удерживаешься, чтобы не похвастаться. У менянет сил смотреть на тебя. Я вижу иногда, как ты бежишь по этой улице... ПоСоветской. И в арку... Ничего, не отчаивайся. Знаешь, нужда бывает в такихслучаях поделиться. Не бойся, делись. Найдешь во мне понимающего конфидента.Не хмурься, а пойми, Федька. Я, например, был рожден для огромного счастья всемье, а у меня все неудачи, неудачи. Большой накопился опыт по линиинеудач, и потому я все-таки угадал твое. Мы идем не по параллельным, а посходящимся прямым, и впереди нас ждет обоюдная исповедь. Федор Иванович прижал локтем его руку. -- Да, пожалуй, в чем-то вы коснулись истины. Но я пока не созрел ещедля такой исповеди. Скоро, видно, выпью всю чашу до дна. Еще месяц. И тогдапрямиком к вам. Реветь. -- Давай, милый, давай... Но ждать целый месяц не пришлось. И чаша оказалась совсем другой. Всередине апреля -- там же, в учхозе, в финском домике, Лена вдруг зашла кнему перед самым концом работы. Бросилась на шею. -- Ты меня любишь? -- Наверно, -- сказал он и посмотрел устало. Не отпуская рук,откинулась, с тревогой посмотрела сквозь очки. Брови сошлись. -- Бабушка права... -- Новые тайны! В чем она права? Прошлась, повернулась на одной ноге, задумчиво глядя в пол. "Новыеиероглифы! Специально для меня!" -- подумал он, замирая. Припала к его груди, глядя вниз, странно трепеща. Он чувствовал этоттрепет. -- Ты меня, правда, любишь? -- Правда. Скорей! Что ты хочешь сказать? Приложила голову, слушая егосердце. Молчала. -- А ты долго будешь меня любить? -- Всегда. -- И никогда не... -- Никогда. -- Смотри же... И они замолчали оба. -- Паспорт у тебя с собой? -- спросила вдруг, строго и прямо посмотрев. -- Нет... А что? -- Ничего. За паспортом зайдем. Вот, смотри. На ее маленькой ладонилежали два тяжелых золотых кольца. -- Это бабушка нам. Это ее с дедушкой кольца. Подставь-ка палец. ФедорИванович, я тебя страшно, больше жизни люблю и избираю своим мужем. На всюжизнь. Если бы тебя не было, у меня, наверно, не было бы больше никого... Она даже шмыгнула носом и, сняв очки, вытерла лицо о его рубашку. -- И ты мне надень. Вот на этот палец. Вот так. До конца надевай.Поцелуй меня. Молодые, поздравьте друг друга, -- вспомнила она чьи-тоофициальные слова и засмеялась, опять шмыгнув носом. -- Ах, Федька, Федька,не мешай, дай я выплачусь. Я не могу остановиться... Она даже взвыла слегка, усмешка на этот раз не получилась, и оназарылась лицом в его рубашку и зашмыгала, ударяя его кулачками в грудь. Долго они так стояли около чашек Петри, слегка качаясь, постепенноприходя в себя. Потом умылись оба над большой эмалированной кюветой,вытерлись платками. -- Ну что, пойдем? -- спросила она. -- Куда? -- Как, "куда"? В загс! Они бегом полетели одеваться, выбежали, как школьники на перемену, издомика на чуть подмерзшую грязь. Лена была в коротеньком -- выше колен --каракулевом пальто -- бабушка перешила для нее свое, -- и в тонком шерстяномплатке цвета жирного красного борща, посыпанного мелкой зеленью. ФедорИванович хотел покрепче схватить ее под руку, но по ее лицу, рукам тут жепробежал строгий иероглиф: "Подождем с обнародованием наших отношений". -- Иони молча пошли рядом. -- Значит, бабушка разрешила? -- спросил он. -- Бабушка приказала! Бабушка мне выговор закатила за тебя! Строговелела немедленно жениться! Пройдя через парк, они зашли к Федору Ивановичу за паспортом и быстро,весело зашагали через поле, по Советской улице и переулкам -- и крайисполкому. Лена уже знала весь путь. Проведя его по длинному коридорупервого этажа, сказала: "Вот здесь", -- и они умолкли перед запертой дверью,на которой была приколота бумажка: "15 и 16 апреля отдел не работает". -- Ну и ладно, -- сказала она, помолчав. -- Ну и пусть. -- Отложим? -- тихо спросил он. -- Нет, зачем... Пойдем жить ко мне. Там все готово. -- А бабушка? -- Бабушка вчера благословила меня и уехала в другой город. А потом онаосторожно вернется. И они неторопливо побрели обратно. Оба чувствовали некотороебеспокойство. Сунув руку глубоко в карман его пальто, Лена то и дело толкалаего, толкала и притягивала, держась за этот карман. -- Жениться официально нам нельзя, -- вдруг загадочно проговорила она.-- Нельзя жениться. Ты мне не веришь. "Да, -- подумал Федор Иванович. -- Нет, не ,,не верю", а знаю, что утебя есть какая-то начиночка". И промолчал в ответ на ее вынуждающеемолчание. -- Во-от. Нельзя. А что мы идем ко мне -- это я беру целиком на себя. И, посмотрев на него, она кивнула выразительно: "Понимай, как хочешь". Он не сказал ничего. -- Что загс? -- она толкнула его и притянула. -- Тебе я, конечно, тожене верю. Я знаю, что ты -- Федор Иванович. И беру тебя без гарантий закона.Беритя и вы меня безо всяких гарантий. Беретя? Что это у вас? -- она досталаиз его кармана картонный коробок. -- Скрепки, -- сказал он. Она повертела в руке коробок, как будто не видя его, и положилаобратно. С того момента, как он вспомнил про эти скрепки, какая-то гадость опятьзасела в нем, отнимая волю. -- Ты какой-то торжественный, -- она приблизила к нему свои большиеочки. За стеклами плавала, льнула к нему ее душа. Сегодня что-то должно было произойти. "Нет, пусть, пусть будет ясность,-- оправдывал он себя. -- Объяснимся, войдем в рай чистыми". -- В какой, рай? О чем ты? Оказывается, он говорил вслух. -- Надо, наверно, ко мне сходить за вещами, -- сказал Федор Иванович,когда они прошли через арку под спасательным кругом. Он пытался остановитьвремя, влекущее его к неизвестному концу. -- Успеем, -- ответила она. -- У меня все есть. -- Может, купим что-нибудь? -- Все куплено. Ты боишься? Они вошли в лифт, и пока кабина медленно плыла на четвертый этаж, оберуки Лены успели залезть к нему в пальто, обняли его за плечи. Квартира номер 47. Дверь никак не отпиралась. Потому что Лена все времясмотрела на него. Наконец, отперлась. -- Это вот тебе, -- сказала Лена, подавая ему новые малиновые тапки. --Это я купила. Стол в первой комнате был торжественно накрыт для двоих. Чернелабутылка. В овальном блюде что-то горбилось под крахмальной салфеткой. -- Это я бегала днем накрывать. Для нас с тобой. Во второй комнатерядышком стояли две кровати, застеленные голубыми пикейными покрывалами.Изголовьями к дальней стене. А по сторонам -- по тумбочке. -- Нравится? -- спросила Лена, забираясь под его руку. -- Это мы сбабушкой тут... -- А мухи где? -- Ты разве не видел? Они в той комнате. Между окнами. -- Ага... -- Ну что теперь будем делать? -- Наверно, я пойду умоюсь, как следует... -- Пойдем. Вот сюда. Можешь сначала зайти и в эту дверь. Не желаешь? Аздесь у нас ванная. Газ открывается вот так. Ты полезешь в ванну? Это твоеполотенце. А это твой халат. Бабушкин подарок... Халат был малиновый, мохнатый. В точности, как у Кондакова, тольконовый. Из ванной он вышел, почти дважды обернутый этим халатом, узкоподпоясанный. И сейчас же туда скользнула Лена, сделала ему таинственныеглаза и захлопнула дверь. Тянулись минуты. Окна уже стали сиреневыми. Он зажег свет в обеихкомнатах. Потом он вспомнил и, достав из своего пальто коробок со скрепками,отнес его в ту комнату, где чисто голубели под покрывалами два ложа. Нет, унего не хватило духу рисовать на коробке собачку по совету Кеши Кондакова.Но не было сил и отказаться от замысла. Невыносимые воспоминаниязашевелились в нем, и он, с ненавистью взглянув на коробок, положил его натрехногий столик у двери -- на самом виду. "Сейчас ты получишь сигналоттуда, -- подумал он. -- От твоего того общества". Вскоре хлопнула дверь ванной, и в комнату, где был накрыт стол, вошлапорозовевшая Лена в узко подпоясанном лиловом мелкокрапчатом халатике сбелыми кантами. -- Давай питаться. Садись во главе стола. Привыкай к положению главысемьи. Как ты думаешь, будем пить вино? -- Может быть, выпьем по рюмке?.. -- А не повредит? Бабушка предупреждала... У нас же будет дитя. -- Но за счастье надо выпить. По полрюмки. Давай, выпьем за счастье. -- Давай. Я думаю, не повредит. Наливай скорей! Он налил в маленькиерюмки какого-то вина. -- За счастье, Леночка. Ты -- моя жизнь. Что бы ни было в будущем... Ив прошлом. За тебя. Чтоб отныне, с этой минуты у нас не было никаких тайндруг от друга. Ни малейших. -- Кроме одной, Федя. -- Она посмотрела на него с мольбой. -- Кромеодной, которая для тебя не опасна. И, думаю, скоро перестанет быть тайной. -- Значит, и мне можно держать про себя кое-что? А то я сейчас чуть непокаялся... -- Н-ну, если тебе хочется... Если так надо... Это твое кое-что, оно неопасно для меня? -- Это что -- ревность? -- поспешил он спросить. -- Айферзухт? -- Инобытие любви, бабушка так говорит. -- Понимаешь, это кое-что, оно является частью и твоей тайны и живет,пока существует твой секрет. Оно может быть страшным, но может быть исмешным... -- Мы ведь все скоро откроем друг другу? Обещаешь? Ну и хорошо. Хорошо!-- она тряхнула головой, отгоняя свои сомнения. -- Ты меня любишь? -- Да, -- твердо сказал он. -- А я умираю от любви. Выпьем за это счастье. За любовь. И они медленно выпили сладкое детское вино, сильно пахнущее земляникой. Неуклонно надвигалось молчание, предшествующее великой минуте. УжеФедор Иванович под ее непрерывным ласковым взглядом сквозь очки съел большой-- лучший -- кусок индейки. Уже выпили чаю. Свадебный ужин пришел к концу. -- Ну-у? Что теперь будем делать? -- спросила она, и голос ее сорвалсяна шепот. Она смотрела на него. Это было мужское дело -- произнести решающиеслова. И он их произнес: -- Пойдем теперь туда? -- Придется идти... Они вошли в другую комнату. Федор Иванович улыбнулся ей. -- Взойдем на ложе? -- Придется взойти... Ты ложись, а я сейчас... Она вышла. Он неумело сдернул пикейное покрывало с одной постели,обнажив красивое плюшевое одеяло -- белое с зелеными елками и оленями.Сбросил халат на тумбочку и лег, утонул в мягкой, холодной, пахнущейтуалетным мылом, совсем непривычной среде. "Что мне нужно? -- думал он. -- Мне ведь очень немного нужно. Чтобпришел, наконец, из области снов белоголовенький мальчишечка, и чтоб рядомбыл самый близкий взрослый человек. Вот этот, что за стеной. Матьмальчишечки. Не таящая от меня ничего. И тогда мне море по колено... Ссамого детства буду учить моего малыша разбираться в красивых словах, непопадаться на их приманку, чисто смеяться и не бояться ничего. И не иметь вдуше ничего такого, от чего на лицо ложится особенное, несмываемоевыражение: как будто человек почуял дурной запах..." Вдруг он как бы проснулся. Дверь была открыта. Там стояла, сияяглазами, молодая женщина в длинной ночной рубашке с розовыми бантами. На нейне было очков. Распущенные темные волосы легко шевелились на плечах. -- Кто это такой? -- он попятился в постели. -- Какая-то новая! Как васзовут? -- Ты меня не узнал? -- Леночка, бог создал для меня не эту незнакомую красавицу, а тебя. Аэтой прекрасной рубашкой надо любоваться отдельно. Бабушка подарила? Она кивнула, и оба рассмеялись. -- Сними... Для первого свидания. -- Может быть, не надо? -- Мы ведь с тобой одна плоть. Я хочу видеть тебя всю. Ты лучше, чемэта рубашка. -- Может быть, потом? -- Нет, сегодня! Сейчас! -- Хорошо... -- И вышла. Должно быть, там, за дверью, она набралась мужества -- вошла спокойная,нагая. Повернулась и плотно закрыла дверь. Спина, тонкая шея и плечи у неебыли как у семилетнего мальчика из интеллигентной семьи. Тем неожиданнеепоразила того, кто лежал в постели, зрелая сила ее тяжеловатойженственности, тронутой чуть заметным, размытым румянцем. Еще плотнеепритянув дверь, она повернулась, откинула волосы назад. Качнулась и дрогнулагрудь, как две больших напряженных грозди. Почувствовав быстрый мужскойвзгляд, Лена безжалостно придавила их, сложив обе руки локоть к локтю, и онив ужасе, полуживые, выглянули из-под ее рук. -- Леночка! Милая, не бойся меня. Для того все это и создано, чтобылюбящий, допущенный лицезреть, воспламенился. Они оба все время пытались шутить, чтобы отогнать неловкость. -- А ты любящий? -- Леночка, я истаял по тебе. Жизни осталось пять минут... -- И ты воспламенился? -- Погибаю! Иди! -- Придется идти, -- сказала она, недоуменно пожав детскими плечами,обреченно качая головой. Это был иероглиф, адресованный только ему. Онустанавливал какой-то совсем новый контакт. -- Я все-таки не могу... Погашу свет. -- Не надо! В раю же было светло! -- Окно... Закрыть бы чем-нибудь. -- Там же висит... Не надо. -- Что это? -- она уже держала в руке коробок со скрепками. -- Как этосюда попало? Ты принес? Она рассеянно подбрасывала на ладони эту коробку. Сунула в нее палец.Со страшным треском рассыпался по полу оранжевый дождь. Она замерла, держапустую коробку в поднятой руке. Потом присела, подобрала одну скрепку,вторую... "Пик жизни!" -- вспомнил Федор Иванович, мертвея от ужаса. Вдругона задумалась, держа скрепки в горсти, медленно, все ниже опуская голову. -- Брось все! -- закричал он в отчаянии. -- Брось, брось! Ничего недумай! -- Почему ты так? -- посмотрела, недоумевая. -- Ты что -- видела где-нибудь такие скрепки? -- Еще бы... Их у Раечки в ректорате целый склад. Есть что-то в этихскрепках. Что-то непонятное. Ладно... Веником потом подмету. Она выпрямилась. Эти скрепки сняли всю ее застенчивость. Белымгорностаем она протекла к нему под одеяло. Федор Иванович протянул руки, ноона слегка отпрянула. Вытянулась и молчала. -- Мне еще надо тебе кое-что сказать. -- Не надо. Не говори. Я все знаю. -- Что ты знаешь? -- Не надо ни о чем. -- Нет, надо. Почему-то считают некоторые, что это изъян... "Вот оно", -- вяло подумал он, сдаваясь. Но тут же воспрянул: "Этоневозможно! Нельзя, пусть будет неопределенность!" Он зажал уши и еще шевелил пальцами в ушах -- чтоб ничего не слышать.Закрыл глаза и сквозь ресницы, как бы в сумерках, все же видел, как онашевелила маленькими, детски-чистыми губами, и при этом растопыреннымипальцами лохматила волосы на его груди. Она исповедовалась ему в чем-то, вкаком-то своем грехе. Потом подняла глаза со вздохом. Улыбнулась виновато. Ивдруг заметила, что он по-настоящему, намертво закрыл уши. Смеясь, сталатормошить его, схватила обе руки, оторвала от ушей. -- Ты не слышал ничего! А ты ведь должен узнать. Должен. Сковала обе его руки и прямо в ухо продудела: -- Ю стурую дуву! -- так у нее получилось. -- Я старая, старая дева!Знаешь, кто я? Бледно-голубая муха-девственница, только старая. Ты разве невидишь, что я вся -- длинная, прозрачная и бледно-голубая! Ну? Разве я недолжна была тебя предупредить? Вот так бывает... Он провел рукой по лицу, сгоняя мертвую шелухудолгодневного наваждения. Взор его повеселел. Он радостно улыбнулся,получилась лучшая из его улыбок, и Лена, следившая за этой переменой в еголице, так и потянулась к нему. В полночь они уже были мужем и женой. Лежа рядом с ним, она спреувеличенным вниманием рассматривала свои пальцы, и это тоже был иероглиф. -- Я ожидала большего от этого события, -- сказала она. -- Операция безнаркоза. Он хотел сказать нечто, но удержался. Тихо поцеловал ее. Нечаянный ласковый смешок выдал его. -- Ты что хотел сказать? Ну-ка, выкладывай. -- Я хотел сказать: ученый всегда на посту. -- А что? И правильно. -- Не болтай чепухи, все так и должно быть. Я, например, счастлив.Наложил, наконец, на тебя лапу. -- Наложил, говоришь? -- Ожидания еще сбудутся. -- Ты так думаешь? Что-то интересное. Смотри, покрепче держи лапу... -- Ожидания сбудутся завтра. -- Завтра -- нет. Завтра у меня будет листок нетрудоспособности. Какподумаю... Придется ведь еще рожать... Мне больше нравятся наши отношения,которые предшествовали... Начиная с того утра, когда я варила кофе. Тыпомнишь потентиллу торментиллу? -- Конечно. А ты помнишь мой несчастный первый поцелуй? -- Еще бы! Чем дальше от него отхожу -- тем прекраснее! Я не знаю,возможно ли это -- чтобы затмило всю эту... прелюдию. Правда, одна дамкабывалая говорит, что заслоняет... Говорит, что это способно забрать властьнад человеком. Будет грустно, если это затмит. Я даже не могу представить... Утром они проснулись, взглянули друг на друга и на них вдруг накатиловеселье. Она бросилась его душить, он заорал, оба перекатились на соседнююпостель, которая так и оставалась всю ночь под пикейным покрывалом. Некаждому могут быть понятны невообразимые детские шалости молодой супружескойпары, двух первых жителей рая, сошедших с ума от счастья. Но если богсуществует, да к тому же имеет человеческий облик и способен видеть, слышатьи реагировать, -- ему достались редкие возможности. Он, конечно, не виделничего -- мгновенно опустил глаза. Но он слышал, он слышал! Вот что дошло до его ушей: -- Не спеши, я не могу так бегать Сам знаешь, почему. И не смотри так.Дай, лучше я на тебя посмотрю. Стой, не двигайся, а я обойду. А ты ничего!Ты худощавый, это мне даже нравится. Это у тебя рана? Как страшно... Можнопотрогать? Ужас! Ты лежал на поле боя с этой дыркой в груди? И никого небыло? Ох, еще... Какая ра-ана... Это из-за нее ты иногда хромаешь? В общем,ты мне нравишься. Ты герой... Но дальше тебе худеть нельзя. Пошли доедатьиндейку. Потом заговорил мужчина. -- Нет, индейка потом. Дай теперь я! Стой на месте! Посмотрю на тебя.Ты прекрасна! Поцелуй меня. Красавица!! Это ты? Я не видел такогосовершенства! Господи, неужели это моя жена! Неужели навсегда! Погодиодеваться, пройдись! Пробегись! -- Федор Иванович, мне же тру-удно бегать. Ох, впереди еще роды!.. Я представляю себе бога, слушающего все это. Он улыбается своейумиленной улыбкой. А может быть, и с некоторой грустью. Потому что онпередал человеку самое лучшее, чего у него самого нет, никогда не было и неможет быть. Из чего я могу заключить, что самая большая святыня и ценность во всейВселенной -- это чистая человеческая душа, способная вместить любовь истрадание. Полуодевшись -- он в трусах и майке, она в халатике, молодые супругидолго сидели за столом и доедали индейку. Одну поджаристую ногу все жеоставили, чтобы Федор Иванович мог днем прибежать и пообедать дома. Послечая он посмотрел на часы и стал одеваться -- надо было идти на работу. Онаповисла на нем, обеими руками вцепилась в его плечо и сказала, что, наверно,сегодня весь день пролежит дома на больничном листе. Он взял было веник --подмести скрепки, но Лена отобрала. -- Потом. Полежу, сама подмету. И тут он, подумав, сказал: -- Я, пожалуй, выдам тебе свою тайну. Чтоб совесть не мучила. Этискрепки мне подарил наш поэт. И, виновато на нее поглядывая, рассказал ей всю историю своих страданий-- про попытки ворваться к Кондакову, про тезку и шахматы, про ботинки сдырками и "сэра Пэрси", про резную старинную кровать и эти скрепки. Лена сразу же отпустила его плечо. -- И ты поверил! Ужасно! Это совсем на тебя не похоже! -- Ты смотришь, Леночка, с позиции Белинского, который считал ревностьнизменным чувством. А ты с позиции бабушки посмотри. Дело было почти верное-- я терял тебя. Ты же бегала к нему. В тот подъезд. -- В какой подъезд? -- она густо покраснела. -- Господи! Ты видел, какя... Как ты не умер... -- Может, и умер бы. Но перед этим я мог натворить дел. -- Как права была бабушка... "сэра Пэрси" не смей отдавать, он мой, яего люблю. Ах, это я столько времени тебя терзала! -- И сейчас ведь продолжаешь... Она опять тяжело повисла на нем. -- Все вижу. Ничего не выманишь. Придет время -- узнаешь все. Сам же он, между прочим, так и не открыл ей одной тайны -- его и ИванаИльича Стригалева. Тайна совсем не касалась Лены и настолько была серьезна,охраняла такие важные ценности, что он даже ни разу и не подумал о ней. Какбудто ее совсем не было. В два часа дня он прибежал на обеденный перерыв. У него теперь был свойключ, он отпер дверь и, вешая пальто, закричал: -- Жена-а! Женка! Супруга! В квартире было тихо. Он ворвался в первую комнату. Нет, он,оказывается, не испил еще всей своей чаши. Похоже, что она без дна. Онувидел стол, накрытый для одного человека. Около тарелки белел поставленныйстоймя согнутый пополам листок: "Обедай без меня. Я скоро приду. Целую". Он сел около окна -- ждать. Ждал сорок минут, час, полтора часа ишептал: "Этого ей не следовало бы делать". Потом вскочил и, схватив пальто, хлопнув дверью, побежал по лестницевниз, понесся по двору, по улице -- назад, в учхоз. В его комнате в финском домике стоял Краснов и задумчиво глядел настоявшие перед ним на стеллаже чашки Петри и длинные узкие ящики с землей.Федор Иванович уже знал -- спортсмен смотрел на чашки Петри только для виду.Он в это время втягивал и отпускал прямую кишку и считал. -- Уже пикируете в ящики? -- спросил Федор Иванович. Краснов кивнул, -- боялся сбиться со счета. -- Это те семена? -- Ага... -- Старик поделился? -- Пять пакетов увез, а один велел высеять. -- Блажко не видели? -- Она не пришла сегодня. Ее аспиранты искали... Когда после работы оноткрыл дверь сорок седьмой квартиры, Лена -- ласковая, мягкая вышла емунавстречу. -- Почему не обедал? -- Где была? -- Позволь мне не отвечать. Позволь, хорошо? Не хочу тебе врать. -- Хорошо... Он молчал. Она не отходила от него. У нее теперь появился, сталпостоянным проникающий в душу долгий взгляд. И еще: она стала, проходя мимонего, со специальным усилием опираться, повисать на нем. Однажды, когда онивместе подошли к окну, она вдруг тяжело -- специально -- наступила ему наногу. Ловя его взгляд, сказала: -- Ну улыбнись же, а то я скоро подохну. Так страшно смотришь.Улыбнись, кому говорят! Я живу от одной твоей улыбки до другой. В этот вечер они легли рано. Наступила их вторая ночь. Долго молчали.Потом она сказала: -- Ты что, забыл, что около тебя лежит твоя любящая без памяти жена?Ну-ка, поцелуй ее. Еще... -- Завиральный теоретик, вот ты кто, -- сказал он, обнимая ее, и онасчастливо засмеялась. Мужчины по природе своей получают от жизни больше, чем женщины. Многиеи пользуются этим преимуществом на сто процентов. А настоящий мужчина долженподняться еще на одну ступень -- к сверхпреимуществу. Оно состоит в том,чтобы время от времени отказывать себе, притом в существенном. Конечно, впользу обойденного, но скрывающего обиду друга -- женщины. Не скользитьлегкомысленно по лугу наслаждений. В этом -- сверхвысота. Это, должно быть, закон природы. Федор Иванович ни о чем таком недумал, но стихия закона жила в нем. И среди ночи он вдруг увидел, как на еелицо пала тень темной злобы, как плотно сошлись сердитые брови, сжалисьгубы. Б эту минуту она находилась в глубоком уединении, сама с собой. Сквозьсжатые ресницы заметила его взгляд, полный жадного и немного испуганногоинтереса и, слабыми пальцами залепив его глаза, оттолкнула. Через несколькомгновений она легко засмеялась и, расцеловав его, счастливо объявила: -- Заслонило!.. Заслонило, представляешь... С детским удивлением и слюбопытством ученого встретила она приход в ее жизнь этой темной силы. Ибольше не расставалась с нею, с каждой ночью все больше вникая в этустрасть, и эти ночи понеслись одна за другой, непохожие, пугающе новые.Захватывали иногда и день. Так что Федор Иванович, который с невольнойробостью наблюдал этот ее рост, даже стал подумывать: не наступит ли у неестадия интереса к другим мужчинам. И был еще вечер, последняя суббота апреля. Они лежали полуодетые на егопостели, и вдруг он почувствовал, что Лена не с ним, что ее милаянепредсказуемо разнообразная сущность, которую он так любил, куда-тоулетела. И совсем неожиданно и не таясь, Лена слегка разомкнула его объятияи посмотрела на часы. -- Тебя нет со мной, -- со стоном сказал он и отвернулся. Она бросиласьего целовать. -- Ну разве я не с тобой? -- она снова и снова приникала к нему. -- Только тело, только тело! Оболочка! -- И, поглядев ей в глаза,всматриваясь, он отчетливо добавил: -- Только перья! Обронила в болотоперо... -- Ничего ты не понимаешь. Скажи, ты счастлив со мной? -- Не совсем... -- Но все-таки, частица есть. Есть? Вот и не ставь ее на карту. Ясейчас уйду на два часа. А ты лежи. Можешь даже заснуть. И смотри -- не ходиза мной. Береги то, что есть. Его больше, чем ты думаешь. Ладно? Ах, я ужеопоздала! И, легко отстранив его, она спрыгнула с постели и быстро началаодеваться. В окнах уже стояла весенняя томительная синь. Лена помахала ему и ушла.А вернулась не через два, а через четыре часа. Посмотрела ему в лицо,потемнела. -- Ладно. Я постараюсь реже ходить туда... Это было в субботу. А в воскресенье, уйдя на полчаса в магазин, она,должно быть, услышала какой-то зов. Федор Иванович сразу это почувствовал. Квечеру тягостное чувство его усилилось -- она начала тайком поглядывать начасы и один раз в коридоре в отчаянии сплела пальцы и заломила их. . -- Яприлягу, -- сказал он и как бы подавил зевок. -- Какая тоска -- завтра опять на работу. Ложись и ты, а? -- Ты располагайся, а я немного постираю. Ложись, я скоро приду. Он разделся и аккуратно сложил на стуле брюки, повесил ковбойку. Взявгазету, громко зашелестел ею. Опять зевнул, уронил газету и, повернувшись набок, зарылся лицом в подушку. "Раз ты меня продолжаешь обманывать..." -- он зажмурился, чтобподумала, что спит. Были слышны тихие шаги в другой комнате -- она подходилак двери, заглядывала. Ушла в ванную, пустила громадную струю воды. Потом полицу его скользнуло как бы дуновение ветерка -- она неслышно подходилапроверить. "Господи, это моя жена! -- думал он. -- Как скрытны люди! Где же берегатвоей загадочной жизни? Вот сейчас ты думаешь о чем-то, а может быть, и оком-то, только не обо мне. Но вчера -- только вчера -- что же это было?Вчера у тебя был всего лишь кратковременный обморок любви. И вчера ты думалане обо мне -- вникала в свои временные переживания. К сожалению, этотобморок быстро проходит. И ты начинаешь смотреть на часы. Хватить бы их обпол. Нет, надо кончать с этим, -- он старался дышать тихо и мерно. -- Тыпопалась, попалась, дружок". Вода в ванной тяжело гремела. Он чуть приподнял голову. Лены не было."Наверное, уже на лестнице..." Он вскочил. Точно и быстро двигаясь, оделся,сунул ноги в тапочки. Ее не было и в коридоре. Набросив "мартина идена", оннеслышно открыл наружную дверь. Далеко внизу щелкали ее быстрые каблучки.Хлопнула дверь подъезда. Оставив незапертой квартиру, он понесся внизгигантскими скачками. Приоткрыл дверь подъезда. Лена в синей, принадлежавшейему телогрейке, наброшенной на плечи, сквозь сумерки легко бежала через дворк тому, знакомому подъезду. Зарычала пружиной дверь. Тут Лена остановилась,посмотрела назад -- на окна, на свой подъезд. И скрылась. И дверь тяжелымударом как бы прибила этот миг, поставила точку на всем. Он перебежал двор по сухому асфальту. С напряженной медленностьюобманул пружину двери и без звука скользнул в подъезд. Ее замедленные шагистучали наверху. "Лифт не работает", -- прочитал он мельком и неслышнозапрыгал по лестнице, с первой ступени на третью, на пятую, попадая в тактее шагам. "Выясним теперь, у кого ты пропадаешь все время, -- бежала рядом сним мстительная мечта. -- Потом объяснимся раз и навсегда, и ты навсегдаперестанешь применять ко мне свою завиральную теорию. И у нас больше никогдане будет белых пятен. Если вообще останется что-нибудь..." Вот и четвертый этаж, знакомая дверь с кнопками. Шаги Лены слышалисьвыше. Федор Иванович взлетел без звука еще на этаж. У этих малиновых тапокбыл замечательно мягкий ход! Вот Лена остановилась, похоже, на шестом.Слышен ее приветливый голос. Ответил еще чей-то -- чей-то мужской, оченьмолодой. Опять ее шаги. Негромко вздохнула и присосалась на место дверь, ивсе затихло. Федор Иванович в несколько скачков пролетел три марша. Напромежуточной площадке -- на подоконнике -- сидела пара: девушка ижелтоволосый молодой человек. Саша Жуков! Федор Иванович кивнул им. Обазапоздало соскочили с подоконника, что-то крикнули вслед. Но он уже рванулпочему-то незапертую дверь, вбежал в маленькую, как у Кондакова, прихожую.Здесь был сумеречно-желтый свет, а впереди чернел зев полуоткрытой двери.Там, в комнате, было темно. Протянулась мужская рука в черном пиджачномрукаве и закрыла эту дверь. Федор Иванович сейчас же ее распахнул и остановился на пороге. Онничего не видел в черном мраке, который открылся перед ним, кроме большогоголубоватого светлого квадрата, на котором двигалось что-то расплывчатое.Легко трещал киноаппарат. Здесь смотрели фильм. Федор Иванович всмотрелся. На голубоватом экране двигалось что-то вродесерых пальцев, мягко ощупывающих пространство. Потом показалось, будто двепрозрачные руки совместили серые пальцы, и они склеились. С трудом разорвавэтот контакт, пальцы сложились в две щепоти, и прозрачные руки с мягкойграцией развели их вновь. "Чертовщина какая-то", -- подумал Федор Иванович, и в этот момент аппарат умолк, движение пальцев остановилось,и экран погас. -- Товарищи! У нас чужой! -- раздался молодой мужской голос. -- Вонстоит, у двери. И сразу из тьмы к нему бросилась Лена, он увидел ее очки и за ними --бегающие глаза. Уперлась обеими руками ему в грудь. Он отвел ее руки. -- Что же наши-то! Сашка для чего сидит? -- возмутился кто-то. --Зажгите свет! -- Ни в коем случае! -- послышался дребезжащий повелительный голосок,как будто принадлежащий очень маленькому человеку. -- Нельзя, не зажигайте.Он же увидит всех! -- Здравствуйте, Натан Михайлович! -- сказал в темноту Федор Иванович. Он уже понял все. Здесь тайно собиралось то самое кубло, котороеакадемик Рядно искал и не мог найти, и они смотрели какой-то запретныйнаучный фильм. "Это же хромосомы! Деление клетки!" -- догадался он. -- Я за него ручаюсь, товарищи, -- Лена повернулась к нему спиной, какбы закрывая его от всех. -- Это мой муж. Мой ревнивый муж. За мной прилетел.Добегался, родной муженек. Это я привела за собой такой пышный хвост... -- Когда в дело вмешиваются матримониальные дела... -- опять вмешалсянепреклонный саркастический голосок Хейфеца. -- Товарищи! Пусть он и муж нашего ученого секретаря... -- послышалсястрогий девичий голос. -- Я все равно должна напомнить то, о чем мы строгоусловились. Чтобы ходить на наши семинары, одного поручительства мало. -- Я тоже могу поручиться, -- вмешался очень знакомый тенор. И сбокувышел из темноты приветливо улыбающийся Краснов. -- Федора Ивановича у насвсе знают. Федор Иванович это Федор Иванович. Человек неподкупный,справедливый... -- А я решительно против, -- послышался во тьме спокойный, как всегдаугрюмый голос Стригалева. -- Федор Иванович принадлежит к враждебномунаправлению. И вообще, в этих делах формальность соблюдать не лишне. Иван Ильич ничем не выдал своего отношения к новости, которая больнокоснулась и его, и к тому же была возвещена самой Леной. Душа ФедораИвановича напряглась, слушая: не скрипнет ли что-нибудь в ржавом замке, нешевельнутся ли сувальды. Но Троллейбус как будто и не слышал откровенногозаявления Лены. Помнил только о тайне, навсегда породнившей его с ФедоромИвановичем. И берег ее, показывая всем, насколько он чужд неожиданному гостюи как он решительно не согласен с попытками ввести чужого в эту компанию. -- Я тоже принадлежу к враждебному направлению, -- весело гнул своеКраснов. -- Можно и принять. -- Мы знаем вас, -- заметила строгая девица. -- Условие есть условие. -- Прошу вас помнить, товарищи, -- резко возвысился голос Хейфеца. --Увеличится число членов -- увеличится и основа для опасений. В каждойаудитории, где больше двух человек, может находиться любитель писать доносы.Чем они руководствуются, эти добровольцы, не знаю. "Он помнит мою ревизию, -- подумал Федор Иванович. -- Считает меняглавным виновником всей беды". -- Действительно. Всю жизнь думаю об этом феномене природы и не могунайти ответа, -- сказал кто-то вдали, явно в его адрес. -- Это такой жеимманентный закон, как и менделевское один к трем... "Это кто-то с другого факультета", -- подумал Федор Иванович. -- Удивительно, -- жаловался детский голос Хейфеца, как быспохватившись и постепенно затихая. -- Его может быть здесь и нет, он,может, сидит сейчас в ресторане "Заречье" и ест осетрину под шубой... А мывынуждены строить свою жизнь с расчетом на его присутствие. Чем он держитнас? -- Страхом, страхом, -- ответил кто-то, вразумляя. -- Прошу прекратить эти разговоры. Прошу заниматься только тем, чем мывсегда занимаемся, -- холодно и спокойно приказал Стригалев. Он, видимо, былздесь главным. -- Товарищи! -- наконец заговорил и Федор Иванович, глядя внастороженную тьму. Ему все никак не удавалось вставить свое слово. --Товарищи! Я должен заявить следующее. Я действительно не разделяю некоторыхнаучных концепций. И твердо стою на позициях, занимаемых академикамиТрофимом Денисовичем Лысенко и Кассианом Дамиановичем Рядно. -- Это онподавал сигнал Стригалеву, что тоже помнит о тайне. -- Я действительнопринадлежу к другому направлению, но враждебности к вам не чувствую. И яторжественно клянусь вам: поскольку я не считаю ваши занятия опасными, яничего из того, что увидел и услышал здесь, никому не передам. Ни в устной,ни в письменной форме. Ни в форме намека. Какого бы мнения ни придерживалисьна этот счет мои единомышленники... -- Мы знаем вас, можно было бы и не вкладывать столько огня в вашуклятву, -- сказал Стригалев, давая понять Федору Ивановичу, что тот слегкасбился с нужного тона, что надо резче, четче. -- Тем не менее, мы не можемразрешить вам... -- Я сейчас же ухожу... -- Пусть досмотрит с нами рулончик, -- проговорил кто-то с явнойсимпатией к Федору Ивановичу. С симпатией и с полемической ухмылкой. -- Этобудет ему интересно... Как ученому, стремящемуся к истине... -- Рулончик пусть досмотрит, не возражаю, -- согласился Стригалев. --Федору Ивановичу повезло, это фильм-уникум. Иные доктора и академики невидели этого фильма. -- И перешел на деловой тон: -- Давайте тогда смотретьсначала, это и нам будет нелишне. Вдали, как фонарик в ночном лесу, мигнула лампочка-малютка. Долгошелестела пленка -- ее перематывали. Потом что-то застегнулось, что-тозащелкнулось, вспыхнул яркий экран, и на нем задрожали слова английскоготекста. Федор Иванович напрягся -- он был не очень силен в английском. Нотут Стригалев со своего места начал лекцию. -- Этот фильм, как я уже говорил, представляет собой высшее достижениесовременной техники микрофильмирования. С помощью тончайших приемов удалосьвыделить и поместить под объектив живую клетку и создать условия, прикоторых она могла продолжать свои естественные отправления, продолжаладелиться. В нее нельзя было вводить никаких красителей, тем не менее, как вывидели, и опять сейчас... Вот, вы уже видите, структура ее ядра. Хромосомы.Вы увидите их сейчас в разных стадиях митоза... То есть деления клетки... Федор Иванович понял: Стригалев перевел это слово специально для него."Мог бы и не переводить, что такое митоз, я знаю", -- подумал он. -- Перед нами клетка... Живая клерка амариллиса... -- Все же, по-моему, это аллиум сативум, -- миролюбиво прохрустелголосок Хейфеца. -- К сожалению, начало оторвано, Натан Михайлович. Мы сейчас не сможемрешить наш спор. На экране уже началось деление клетки. Хромосомы шевелились, как клубоксерых червей, потом вдруг выстроились в строгий вертикальный порядок. Вдругудвоились -- теперь это были пары. Тут же какая-то сила потащила эти парыврозь, хромосомы подчинились, обмякли, и что-то их повлекло к двум разнымполюсам. -- Человеку удалось подсмотреть одну из сокровеннейших тайн, --проговорил Хейфец. -- Перед нами такой же факт, как движение Земли вокругСолнца. И столь же оспариваемый... Федор Иванович по этому разъяснению профессора понял, что здесь сиделонемало студентов, молодежи, еще стоящей на пороге науки. -- ...И если я увидел такое, меня уже не заставишь думать, что этогонет, -- продолжал Хейфец. Последние его слова были адресованы явно тем, ктотвердо стоит на позициях академика Рядно. -- Натан Михайлович, пожалуйста, пропаганду ведите вне этих стен, --сказал добродушно Стригалев. -- Вот видите, товарищи, тут опять... Хромосомыобособились, выстроились... Готово! Произошло удвоение... Вот пнирасходятся, разошлись... И сразу образуется перетяжка... Уже видна, вот она.Разделила клетку на две дочерние. Получились две клетки, в каждой то жечисло хромосом, какое было в начале процесса. Останови, пожалуйста, аппарат.Свет не зажигай. Экран погас. Стригалев помедлил, как бы собираясь с силами. -- Теперь, товарищи, вам покажут главное, ради чего мы бились,доставали этот фильм. Достать его было нелегко, слишком много заявок, арулончик один... "Кубло, -- подумал Федор Иванович. -- У них есть еще кто-то повыше, ктопринимает заявки!" -- До сих пор вы видели здесь нормальное деление клетки. Как онаделится, живя в нормальных условиях обитания. Без привходящих аномалий. Выэто уже знали по теории, видели в учебниках. А сейчас будет такое, чего вынигде не увидите. Пока... Кроме этой комнаты. В процесс деления вмешиваетсявнешний фактор. В одних случаях это бывает температурный шок, в других -- активнаячастица солнечного света... Или, скажем, химический фактор вторгнется. Внашем случае именно он вторгается в делящуюся клетку. Очень слабый растворколхицина. Этот алкалоид содержится в луковицах колхикум аутомнале. Надопривыкать к латыни, это безвременник осенний. Мы о нем уже говорили. Несинтетическое какое-нибудь вещество, а естественный продукт, поставляемыйсамой природой. Пожалуйста, давай фильм... Экран ярко вспыхнул. В центре его ясно обособленная клетка начиналаделиться. -- Вот она нормально делится, -- как бы недовольно звучал голосСтригалева. -- Вот приливается раствор колхицина. Уже заметно: видите,хромосомы почувствовали, если можно так сказать. Реагируют. Видите, какиестали движения... Не тот порядок, верно? Но ничего. Разошлись все-таки, авот и перетяжечка. С грехом пополам, но образовалась. Две нормальные клетки.Правда, нормальные ли они, это еще не известно. О тонких изменениях мы ещепоговорим в будущем. Но так, внешне, вы видите, получились двежизнеспособные клетки. С тем же числом хромосом в каждой. Значит, растворбыл слишком слаб. Вот еще клетка. Делится, делится, видите? Приливаетсяопять колхицин. Уже покрепче, сразу видно. Перетяжечка -- пошла, пошла...Смотрите, что с нею делается! Рвется, тает! Так и не разделила... Вот иклетка успокоилась. Каждому видно -- получился гигант. Было восемь, сталошестнадцать хромосом. Если бы окрасить, можно бы и точно сосчитать все доодной. Но мы с вами уже и окрашивали и считали. Вот еще одна клетка делится.Опять... То же самое, сейчас получится двойная клетка. Уже! Видите, какотчетливо! Вот так мы получаем полиплоидные клетки, из которых развиваютсяпотом наши картошки с новыми свойствами. Вот еще одна -- видите, как точновсе! Наверно, один и тот же процент алкалоида в растворе. Мотайте, ребята,на ус. Теперь, когда будете в учхозе проращивать семена или когда будетенаблюдать, как ваше растение развивается, закрывайте иногда глаза. Чтобперед вами эта картина вставала. Чтобы знать, что вы делаете. Чтоб не веритьна слово профессору, а знать, только знать. Как требует один большойученый... Очень оригинально мыслящий... Во-от... Вот тут показано сейчасбудет, что получается... Видите -- прилили колхицин, и пошло, пошло. Сейчасхромосомы начнут разваливаться на кусочки. Видите, кутерьма пошла какая...Это уже смерть. Тут уже никаких новых клеток не получите. Здесь былапревышена критическая концентрация. Тонкость нужна, товарищи! Тонкость!Сотые доли процента. Все это время Лена стояла рядом с Федором Ивановичем, держала его заруку. Когда экран опять погас, она шепнула ему в полной темноте: -- Уходи. Жди меня около "Культтоваров". И он, кратко поблагодарив всехи извинившись за вторжение, вышел. Минут через сорок на тротуаре Лена чутьне сшибла его, внезапно налетев сзади. -- Ну что, узнал? Узнал теперь, к кому я бегаю? Прекратил своеинобытие? -- А ты -- оценила, наконец, мой подвиг? -- Господи! Он в тапочках! Неужели так серьезно! -- и она потащила егово двор, домой. Пока лифт плыл, они молчали, и объятие их было, пожалуй, самым крепкимза все время их любви, отчаянно-слитным, горьковатым. Лифт остановился, аони стояли, обнявшись и закрыв глаза. -- Что ж мы стоим? -- спросила, наконец, Лена. И они вышли. -- Смотри,дверь! Даже дверь оставил! -- Это я, моя работа, -- сказал он. -- Это я был в состоянии наивысшегоинобытия. -- Ох, там же льется вода! -- спохватилась она. И побежала в ваннуюзакрывать кран. Когда сели за стол пить чай и выпили уже по чашке, Федор Ивановичсказал ей: -- Мы будем каждый год отмечать с тобой день свадьбы. Надо будет всегдасчитать именно этот день. Двадцать девятое апреля. День, когда мы покончили,наконец, со всеми тайнами. -- Со всеми? -- она чисто, ясно посмотрела на него через очки. У неедаже очки умели говорить. -- У меня еще осталась одна. -- Женщина в ней не участвует? -- Только один-единственный человек, мужчина. Тайна вроде твоей. Почтикопия. -- Надеюсь, этот мужчина не Касьян Демьяныч? -- Леночка, не бойся. Нет. -- Тогда оставь тайну при себе. Не хочу вникать. Ради прочности гнезда.У меня уже действует инстинкт воробьихи. Вот ты вник -- думаешь, лучшесделал? Груз новый взял на себя. Как было хорошо, когда не было... И мнебыло лучше. Что ж, хочешь нести -- неси. Только нам обоим тяжелее будет отэтого. Оттого, что он у нас с тобой стал общий... -- Почему? Не понимаю... -- Не понимаешь? -- она придвинулась, налегла эму на плечо, сталатяжело смотреть сквозь очки, как будто прощаясь. Вздохнула. -- Сейчаспоймешь. Ты слышал, что сказал Натан Михайлович? Увеличилась основа дляопасений. Пока ты не появился у нас, ты был вне подозрений. У нас же всечто-то предчувствуют. И каждый смотрит на соседа с опаской. А настоящийопасный действительно осетрину, может, ест где-нибудь. А Хейфец наш каждогоподозревает. Тебя, конечно, в первую очередь. -- Теперь и тебя будут... -- Естественно, -- она улыбнулась. -- Скажи, ты ради своей тайнызаявил, что твердо стоишь на позициях? -- Только ради нее. -- Получилось натурально. Ты умеешь. Так натурально, с силой, что ядаже испугалась. -- Леночка! Там же торчал этот... Соглядатай академика Рядно! -- Ты о ком? -- Да о Краснове же! С Тумановой ты дружить? Это же тот, о ком онаговорит "мой подлец". Или "сволочь порядочная". Он же все время в ректоратеоколо Варичева да около Касьяна отирается! -- Ты вроде наших, заразился. Краснова я не идеализирую. Но ничеготакого за ним мы пока не замечали. Он уже полгода у нас... Мы его проверяли,проверяли... -- Полгода! Да вы у Касьяна в кармане все! Я правильно заявил о своейтвердости. Еще слабовато, надо было четче. Он уже наверняка доложил Касьянуо моем появлении у вас. -- Ты неправ. Что он, как ты говоришь, отирается, так это, знаешь, былтакой святой Себастьян. Он тоже отирался. В стане язычников. -- Это он тебе рассказал? -- Ну да, он. Ну и что? -- Это же он у Тумановой этот исторический пример... Бросил инвалидом иходит к ней. Деньги клянчит. Ты спроси, где у него стан язычников -- у васили там. -- Спросили уже. Он отвечает: конечно, там. Оснований не верить пока небыло. -- Не было? Ничего, появятся еще! Увидите тогда, что такое слепая вера.Вспомните меня. -- Без риска ничего бы не сделалось, -- она легко засмеялась и положиларуку на его костистое запястье. Поздно вечером он сказал ей: -- Теперь я побегу. По своей тайне. -- Возвращайся поскорей, -- она обняла его. -- А то я побегу по твоемуследу. Он гибким и очень быстрым -- новым для себя -- шагом с легкой хромотойпроскользнул по улице к мосту, перебежал его, свернул на тропку, что вела ктрубам, и еще через три минуты позвонил у темной калитки Стригалева. Хозяинсразу вышел. Приветливо что-то промычал, потащил пить чай. -- Нет, нет, -- уперся Федор Иванович. -- Вот сюда пойдемте, где чисто,где нет ни стен, ни кустов. Вот сюда. Они вышли в поле. -- Иван Ильич! Я вас со всей решительностью... предупреждаю, -- быстрозаговорил Федор Иванович. -- Я даже бежал. Я видел у вас Краснова. Он у васуже полгода! Когда Рядно посылал меня к вам, он говорил, что в институтеесть подпольное кубло. Откуда мог узнать? Он хвалил мне Краснова! -- Если бы Краснов нас продал, нас давно бы... -- перебил Стригалев. --Рядно не имеет в руках фактов. -- Он говорил, что Краснов у него свой! -- Мы все у него были свои. Кроме двух-трех... Открытых несвоих ондавно... -- Он же страшная личность! Весь кривой... Он же родителей. Отца и матьродных... Он Бревешков! -- Да, я слышал об этой истории. Федор Иванович чувствовал, что простые ответы Ивана Ильича, а главное,его спокойная позиция -- все это действует на него. Тревога его не то, чтобыоседала -- в ней исчезала убеждающая сила. -- Как он к вам втерся? -- спросил он. -- У Тумановой мы встречались. Там обстановка была... благоприятная...Вот мы и присмотрелись. Я вижу, вы сами не очень уверены. Уже остыли... -- Это грохот мыслей заглушил. -- О чем вы? -- Есть такая штука. Отдаленный голос. Если привыкнешь его слушать... -- Это что -- теория? -- Скорее, практика. Наблюдение. Факт. -- Вы не беспокойтесь, Федор Иванович. Мы подпустили его к себе несразу. -- Вот спросите у Тумановой, чья была инициатива. Пусть вспомнит. -- Видите, если я начну сейчас принимать меры, никто мне не поверит. Ноя чувствую, здесь чем-то пахнет. -- Стригалев смотрел в сторону, ерошилволосы. -- В общем, будем присматриваться... На следующий день Федор Иванович и Лена пошли на работу порознь. Такрешили оба. Тайна Федора Ивановича и ее тайна .требовали этого. "СвятойСебастьян... -- шептал Федор Иванович, шагая. -- Пролез! Ух ты какая,оказывается, тварь!" Все же шевелились и сомнения. Ведь могло быть и так, что Красновпознакомился с фактами настоящей науки, почувствовал вкус к истине и перешелв этот лагерь. Такие факты, как этот фильм, кого хочешь убедят. И есличеловек что-нибудь соображает, он должен бы понять, что окончательная победабудет за этим направлением. А поскольку он наверняка неравнодушен к дорогимкостюмам и любит быть в списках на получение, значит, и другое долженвидеть: вся выгода достанется победителю. Рано или поздно. "В том-то и дело. Все в этом. Рано или поздно... -- подумал он оКраснове. -- Альпинист уверен, что это произойдет слишком поздно, когдакостюмы будут не нужны". В финском домике, в его комнате на столе лежал серый мяч Краснова. СамКим Савельевич стоял среди стеллажей, у окна. Ящики со своими растениями онустроил на самое лучшее место и каждый день по несколько раз приходиллюбоваться ростками. -- Привет! -- сказал Федор Иванович, После ответного восклицания, бодро прозвеневшего среди стеллажей, онковарно замолчал и подошел к ящикам. -- Ага, семена-то наши! Настоящий лист выкидывают! Та-ак, и здесь пошеллисток... Смотри-ка, дружно! Хорошо перезимовали... -- он слегка мучил Краснова, которому нетерпелось заговорить о вчерашнем. -- Как вам вчерашний рулончик? -- спросил, наконец, Ким. -- Я чувствую, ты попался на эту фальшивку. Спортсмен выглянул из-заящиков с веселой зеленью, внимательно посмотрел на него и ничего не сказал."Кажется, я перехватил", -- подумал Федор Иванович. -- Первые кадры, где простое деление, конечно, чистая натура, --продолжал он. -- Надо сказать, ловко сделано. А с колхицином фальшивка. Этиангличане просто подогревали препарат. -- А клетка? С удвоенным набором хромосом... -- Она нежизнеспособна... -- Как же... А у Троллейбуса? Вон у нас на стеллажах. А вот в ящике, изэтих семян?.. -- Вижу, научился кое-чему. Ты, по-моему, давно у них? Ким уклонился от ответа. -- Вам и так верят, -- сказал он после долгой паузы, во время которойобстоятельно, серьезно он думал черт знает о чем. -- Так что клятва вашабыла ни к чему. Она только настораживает. -- Ты думаешь? Заметил что-нибудь? -- Перегнули. Хейфец шушукался со студентами -- сразу замолчал. Могу,между прочим, организовать и третью рекомендацию. Походить к ним стоит. Тамбывают интересные вещи... "Ловит", -- подумал Федор Иванович. -- Вас кто послал? Рядно? -- спросил Краснов, не отрывая взгляда отсвоих растений. -- Нет, от себя. -- Ну да, кто послал, вы не скажете. Ревнивый муж -- это у васполучилось похоже... "Ловит, ловит, -- подумал Федор Иванович. -- Но на чьей он стороне?" -- Я действительно ревнивый муж, -- заметил он. -- Но тебя-то я неожидал там встретить, -- он сделал глупо-восхищенное лицо, -- Наш-то шеф!Смотри, какой старик хитрый. Тебе он тоже ничего про меня не говорил? -- Не говорил. То есть кое-что, конечно, говорил... "Ага!" -- подумал Федор Иванович. Ну, кое-что он и мне про тебя... А про то, что и я там буду -- это онтебе говорил? -- Про это не говорил. А про меня что? -- Так мы с тобой далеко зайдем. Что тебе про меня, что мне про тебя --давай оставим это. Старик не любит. Но информация у шефа на высоте! -- Шеф у нас еще тот! -- сказал Краснов, несколько разочарованныйбеседой. -- И сотрудники у него... Умеет кадры выбирать!.. -- Хо-хо-хо! -- хохотнул Федор Иванович, даже не улыбнувшись.