Белые Одежды В. Дудинцев

VIII.

Было три часа. День уже начал мутнеть. Сверху, из грустной мглы, всетакже медленно, строго вертикально опускался белый, влажный, отяжелевшийпух. Природа подтверждала решение Федора Ивановича. Войдя в свою комнату, онзажег свет, снял полушубок, встряхнул его и, сразу же застегнув на всепуговицы, бросил получившееся вальковатое туловище на постель. Достал изшкафа рюкзак, вывалил из него уже ненужные кирпичи и ногой задвинул их подкойку. Потом опустил в рюкзак застегнутый полушубок воротником вниз. Сунултуда обе руки и втянул внутрь толстый воротник, чтобы образовалось теплоемеховое дно. Сверху уложил две сорочки. Движения его были резки и точны.Несмотря на то, что через час его ждала фантастическая дорога, по которойникто на его памяти еще не ходил, несмотря на это, он действовал словно позаученному четкому расписанию, как действуют по тревоге пожарные. Потом он спохватился и задернул на окне обе занавески. Отнял от стеклахолодный ящик с отделениями и поставил его на стол. Тут же был выхвачен содна шкафа ворох носков, и в каждый носок перешла горсть мелких клубней ибумажка с крупно выведенным латинским названием. Три ягоды гибрида, тетрадьи блокнот с шифрованными записями пошли туда же. Сорок ровненьких клубнейнового сорта он завернул в третью сорочку и тоже опустил в рюкзак. При этомФедор Иванович быстро шевелил губами, что-то насмешливо шепча. Можно было быразобрать слова. Он шептал: "Евгеническая... вейсманистско-морганистская...Какая ты еще? Классово чуждая картошка! Полезай, полезай, врагиня, в рюкзак!Хух-х-х! Хых-х! Лежи, паскуда..." После этого он снял брюки и принялся зашивать в пояс и в карманыденьги, полученные от академика Посошкова. Он до сих пор их еще не сосчитал.Там бы ло двадцать, а может быть, и сорок тысяч -- гигантский капитал. Изпотайного кармашка, заколотого булавкой, достал два золотых кольца, надел ихпо очереди -- одно на безымянный палец, другое -- на кончик мизинцаЗабывшись, долго смотрел на них. Провел рукой по лицу. И опять положилкольца в кармашек и зашил его. После вдумчивого осмотра задних кармановвложил туда все свои документы и письмо Лены. Письмо, написанное тупымкарандашом на серой бумаге, перечитал несколько раз, постигая знакомыеособенности почерка. Потом вдел в иглу новую нитку. Зашивая карман, вдругостановился, отложил работу. Погасив свет, подошел к окну, чуть отодвинулкрай занавески. На улице уже были глубокие зимние сумерки. Снег стал гуще,уже не было видно сараев, бесконечный тяжеловатый занавес все так жемедленно опускался. -- Снег... Это хорошо, -- шепнул Федор Иванович. -- Эт-то хорошо. Зазвонил телефон. Варичев рокотал в трубке. -- Я тут прилег... после нашего скромного обеда, -- он засмеялся. --Думаю, надо позвонить... Ивану Ильичу... Ты как себя чувствуешь? -- Не очень, -- сказал Федор Иванович. -- Я, по-моему, еще вчераобъелся. А сегодня добавил. -- То-то ты водки совсем не пил. И ели оба с доктором как двебарышни... -- Пищеварение у меня что-то разладилось. Плохо... Лежу вот... Таблеткипринял, может, засну... -- Мне Мадсен говорил, ты утром на лыжах собираешься? -- До обеда собирался, верно. В лечебных целях. А теперь не знаю...Если живот пройдет, попробую. Если нет -- буду лежать. -- Ладно, лежи. Это даже хорошо. Завтра позвоню. Нам же вечером вресторан... -- Я сам позвоню, Петр Леонидович. Отрапортую... Федор Иванович положилтрубку и долго не отрывал руки. Наплывала догадка. Варичев! Пожалуй, вот ктонаблюдатель! То-то звонить стал. То он, то Раечка. Дал, наверно, гарантиюгенералу. Давай, наблюдай. Черта ты увидишь в такой снег... Когда все было зашито, он сложил "сэра Пэрси" подкладкой наружу и, какпыжом, запечатал всю картошку в рюкзаке. Оставалось много места. Он взял вшкафу покинутого и грустного "мартина идена", сказал: "Не судьбарасставаться" -- и тоже поместил в рюкзак. Сверху затолкал сапоги,телогрейку и курчавую шапку. Прикрыл все большим конопляным мешком. Тут былсвой план: нужные вещи должны лежать сверху. Почему нужные? Федор Ивановичуже знал, почему: проворно складывая вещи в рюкзак, он не раз останавливалсяи замирал. Он видел в живой от опускающегося снега темноте мигание огоньков.Его ждала станция Усяты. Он степенно входил в зал ожидания, входил ужебезликим, согнутым под тяжестью большого серого мешка человеком изпригорода, приземистым мужиком в широкой стеганой телогрейке, сапогах и вчерной курчавой ушанке... Опять задребезжал телефон. "Сволочь, Варичев, теперь не отстанет, наверно, поручил кому-нибудьпроверять", -- подумал Федор Иванович, снимая трубку. -- Да-а! -- сказал он громко. Трубка молчала. Подержав у уха, онположил ее на аппарат. Был, наконец, туго затянут и завязан шнур рюкзака, застегнуты все малыеремешки на карманах. В комнате не осталось ничего нужного. Она сразу сталачужой. Только знаки, напоминавшие икс или песочные часы, нацарапанные настене и на столе, посматривали на Федора Ивановича как единомышленники. Онвзвесил на руке свою поклажу. Получилось легче шести кирпичей. Поставилрюкзак на стол, глянул издали. Форма была прежней, рюкзак не должен былвызывать подозрений. Шел уже пятый час. Не теряя времени, Федор Иванович натянул брюки исвитер, зашнуровал ботинки. Прежде чем навсегда покинуть эту комнату, где,как в скорлупе, созрела и вышла на свет его позиция по отношению к беспечнораспоряжавшемуся в жизни злу, он, не гася света, осторожно вышел в коридор ичуть приоткрыл наружную дверь. На улице все так же отвесно опускался густойснег. Сверху из тьмы текли бесконечные занавесы, их было много, за самымближним виднелись другие, слегка выделенные желтым светом окон, и по нимпроходили волны. Стояла тишина., Федор Иванович приоткрыл дверь пошире, еще раз посмотрел по сторонам,потом вышел на крыльцо -- и тут увидел, вернее, угадал неподалеку открыльца, за светящимся третьим или четвертым занавесом снега. темныйстолбик. Там неподвижно стоял человек. Сбежав по ступеням. Федор Иванович гневными шагами проследовал кчеловеку, который не двинулся с места. Крепко взял его за рукав. Это былаЖеня. Он молча потащил ее к себе, и она побежала, спотыкаясь, какпровинившийся мальчишка. Сколько было счастья в этом ее барахтанье! Бежала,спотыкалась и при этом оправдывалась: -- Я чувствовала, что вы уезжаете... Я должна была... Он втащил ее в свою комнату и щелкнул ключом. -- Теперь вы останетесь здесь до утра, -- сказал четко. -- Я согласна... -- она вызывающе посмотрела. Как будто зашипела ему влицо. В это время грянул телефон. -- Да-а! -- заревел в трубку Федор Иванович. -- Да-а! -- бешено забилсяон. -- Черт знает, что... -- бросил трубку на аппарат и обернулся к Жене --совсем другой, тихий и мягкий. -- Что же вы без шапки... Надо отряхнутьволосы... Вот так... Снимайте, снимайте пальто. Вот сюда мы его, пустьсохнет. Да не бойтесь вы меня. Это я врал по телефону. Чтоб подумали, что ястрашно злюсь. Звонят все время... И вам надо научиться врать... Если вывсерьез осуществили ваш поворот... В сторону настоящей науки... -- А я уже давно... Это же я сама дала ребятам... ветку оторвать. Мыпоспорили... Я уже чувствовала, что правы они, но поспорила. Не хотела сразусдаваться, -- и она хихикнула. -- И вообще после этого столько быловранья... Я поклялась Богумиловне забыть свои заблуждения, забыть, чточитала у Менделя. И опять высеяла пшеницу под зиму. Ту, что вы видели... Визоляторах... -- Ну вот... Вот мы и вместе. В науке... А лишнего ничего нам нельзя. Она опустила голову. Отвернулась. -- Тем более во сне. Это никак нельзя, то, что вы говорили. Видите, уменя уже рюкзак... Комната уже вся пустая. Ухожу я, ухожу. Навсегда. Сам ещене знаю, куда. Такие тоже сны бывают. Через год вы опомнитесь... Чтобыоставаться тем, кем вы меня считаете, чтобы не оказаться другим... я долженвести себя только так, как веду. Или мне стать профессором Брузжаком? ИлиКрасновым? Нельзя, Женя, не судьба. Они сидели друг против друга. Женя была умная девочка, все понимала.Повернулась к нему, тяжело взглянула в глаза. -- А если случай особый? Если я все беру на свою ответственность? --тихо спросила она. -- На эту ответственность у вас нет права. -- Не понимаю... -- Нет права. Нечем отвечать. У вас жизнь еще не пошла на второй круг.Вы первого круга еще не закончили. -- Какой еще круг? Не знаю и не хочу... -- И не надо знать. Знание появится само. Тут и начнется второй круг. Зазвонил телефон. Женя хотела поднять трубку. Он перехватил ее руку, иэта рука, растаяв, доверилась ему. Вместе со взором, с надеждой. Подержав еена весу, Федор Иванович положил ее на стол и слегка пристукнул сверхуосторожным кулаком. -- Вот так. Пусть лежит. А телефон настойчиво разливался звоном. Федор Иванович снял трубку и,задыхаясь, простонал: -- Ох, неужели нельзя... Неужели нельзя дать заснуть больному человеку?Отстаньте ради бога! -- он захныкал. -- Ну что же это за... Уронил трубку, поднял, охая и отдуваясь, не мог никак уложить ее наместо. Наконец, попал, как надо... -- Караулят... -- сказал, глядя на аппарат. -- Поняли теперь, что несудьба? -- А почему же... Зачем тогда я вам... до утра? -- Зачем? Сейчас скажу. Видите -- рюкзак. Лыжи. Сейчас я выйду отсюда,и больше меня здесь не увидят. А вы одна тут останетесь сидеть. Где сидите. -- А как же ваш иностранец? -- шепнула она. -- Потому меня и караулят, чтоб сидел на месте. Чтоб не сбежал. Этиминостранцем прикрывшись, чтоб не ушел. Сейчас вот уйду, а вы останетесьдежурить тут до утра. Если у вас нет возражений... И будете, как толькозазвонит, снимать трубку. И на место класть. Как будто это я здесь сижу иснимаю. Свет не гасите. Это будет ваша мне помощь. До вашего, Женя,появления я ломал голову -- как бы оторваться от этих... Не знаю, кто они. Атеперь все будет в порядке. И вы можете твердо знать, что вы спасли меня.Освободили. Всю жизнь это буду знать. Не забуду. Сейчас дождемся, пустьпозвонят еще... Они замолчали. Женя взяла его руку. -- До звонка, -- шепнула и, наклонившись, приложила щеку к его руке.Закачалась, вдавливаясь в эту руку. -- Я вас люблю, Федор Иванович. Ясерьезно... Но вам уже не опасно... Я опоздала, опоздала... Вижу все, вы ужедавно летите куда-то. У вас глаза блестят. Ждете этого звонка,прислушиваетесь... А ведь если бы не было этого вейсманизма-морганизма... Иакадемика Рядно, и всех этих... обстоятельств... Я могла бы и пропуститьвас. И вы бы не летели куда-то, а тихонько преподавали бы что-нибудь.Что-нибудь спокойное. Биология ведь спокойная наука, правда же? А меняинтересовал бы какой-нибудь лыжник со спортивным разрядом... Институтскийчемпион... -- Почему именно лыжник? -- Это я так... Просто когда я ходила противвашего окна... Как сторож... -- она шепнула это чуть слышно и покачалаголовой. -- Да, как сторож ходила... Они проехали два... а может, три раза.Наши, институтские. -- Сколько их было? -- Не знаю. Четыре или пять... -- Н-да-а. Два или три раза... Это мои, Женя, лыжники. Боятся, чтоуйду. Понимаете, как важно, что вы здесь? -- Все давно, давно поняла, Федор Иванович. Не мешайте мне. Я с вамипрощаюсь. Ах, дорогой Федор Иванович... Я была бы такая верная у васподруга... Не забывайте хоть меня. Все равно вы меня всегда будете помнитьи, в конце концов, полюбите. На расстоянии. А на старости лет, -- онаусмехнулась, -- когда у нас с вами пойдет второй круг, я вас найду. Говорят,что самая большая любовь приходит с сединами. Он молчал. -- Вот и молчите. И ни слова. А я буду ждать старости. Вы не можете мнезапретить мечтать. Я не сдамся, Федор Иванович. Я не могу нажать на своемтеле кнопку и перестать мечтать... Стригалев так говорил... -- Вы были там, год назад?.. -- Я и Стригалева могла полюбить... -- тихо сказала она. -- Большеникого нет. Кроме одного, -- она усмехнулась и шмыгнула носом. Тут, раня и трепля душу, отчаянно зазвонил телефон. -- Не трогайте, рано, -- сказал Федор Иванович. -- Я сплю. Он долженменя разбудить. Потом он снял трубку и заметил при этом, что рука его мокрая. Как будтов ведро окунул. Взглянул осторожно на Женю. Она задумалась, смотрела вниз.Трубка загадочно молчала, Федор Иванович сказал: "Чш-шорт..." -- и положил ее. Через несколько секунд телефон опятьзазвонил. -- Слушайте, молодые люди! -- заревел Федор Иванович со стоном. -- Ясейчас завалю телефон подушкой, и можете играть в вашу детскую игру хоть доутра. Спокойной ночи! Положив трубку, он осторожно отстранил Женю. Встал, натянул своювязаную шапочку с пуговкой, надел рюкзак и взял лыжи. -- Женя, теперь все -- в ваших руках. Снимайте трубку не сразу и сейчасже кладите. Вся ваша работа. Протайте. Ну, теперь я вас поцелую. Какмаленькую -- в головку. Господи, сколько краски... Это все для меня? Она кивнула несколько раз. -- Для вас... Федор Иванович... Это не баловство. Это серьезно. Все длявас. И повисла на нем. Он поцеловал голову, душистые юные волосы. Усадил ее,вялую, догорающую, на стул и шагнул в коридор. Тихо прикрыл дверь. Он был осторожен и не сразу вышел на улицу. Затаившись у наружнойдвери, ждал минут двадцать. Вот в его комнате опять зазвонил телефон.Несколько раз подолгу заливался звонок, и затем его жестко обрезало -- Женясняла трубку. Выждала немного, громко дуну а в микрофон -- это было еесобственное изобретение -- и со стуком бросила трубку на аппарат."Молодчина, -- подумал он. -- Преданная подруга". Вышел на крыльцо, сбежал вниз. В самом темном месте под стеной встал налыжи, застегнул крепления и тихонько тронулся, свернул за угол дома.Постоял, прислушиваясь. Было примерно часов семь вечера, но вокруг двигалась и качаласьглубокая ночная мгла, и Федору Ивановичу показалось, что он слышит слабыйзвонкий фон падающего густого снега. Было приятно вслушиваться в этотзвенящий шорох. В нем для Федора Ивановича сразу выделились две стороны.Прежде всего: музыка эта мягко гасила все остальные звуки. Природа былазаодно с Федором Ивановичем. Потому что, тронувшись в свой тайный путь, онвыполнял ее материнскую волю -- уходил от гнавшегося за ним враждебногоприроде многоголового безумия. Что и надо делать всегда, если нет сил исредств излечить все эти головы, любящие чужую бессмысленную погибель. Онуходил и уносил от беды то, что составляло основу жизни другого, оченьблизкого человека, уносил главную его находку, увенчавшую многолетниепоиски. И, наконец, он отправлялся искать еще двоих, родных, самых близких.Их скоро должно было стать двое. А вслед ему смотрели другие преданные глаза, о которых он уже не думал.Ему это легко удалось, потому что он был еще молод, еще не считал своиприобретения на этом пути, не помышлял обзавестись второй жертвой "прозапас", как это делал один хорошо знакомый ему поэт. Ему удался его прыжок, основа которого была подготовлена бессознательнои потому безошибочно. И природа не только прикрывала его бегство, она пела,словно бы одобряя его шаг. Она пела! В эту вторую сторону тихого звуковогофона Федор Иванович вник уже позднее, когда ровным ходом летел через черныйбезлюдный парк, когда спланировал на мутно-белое в ранней ночной тьменеобъятное поле реки и летел над ним, не чувствуя лыж. Кругом не было нидуши, даже бег грузовиков на шоссе приостановился. И, осторожно переключиврегистр на более слышный, певучий шорох, природа щедро награждала имлетевшего в ее пространствах человека, совсем не умеющего думать обопасностях, но способного слышать их издалека. Он пробежал под обоими мостами, стал подниматься на Большую Швейцарию,и вьюга, начинаясь, торопливо заметала за ним тонкий лыжный след. Сберегаясилы, он иногда останавливался, чтобы успокоить дыхание, и слушал. Снег всетак же валил, и вокруг стояла все та же тихая музыка. В занавесах снегапоявился розоватый оттенок -- их освещало невидимое зарево города. Складкина них уже бежали быстрее, все в одну сторону. Сквозь эти складки были видныстоящие по сторонам сумрачные тени стволов. Он перевалил через лысину Швейцарии, и его тихо понесло вперед потормозящему мягкому снегу, к станции Усяты. Где-то на середине этого тихогоспуска он остановился. Не для того, чтобы отдохнуть -- он услышал что-то.Вроде как показалось. Да, далеко за его спиной пели чьи-то ходкие лыжи,повизгивали концы палок. В точности так, как это было, когда он в первый разпредпринял подъем на Большую Швейцарию. Сейчас это было не его живоевоображение, он слышал настоящие звуки. И они быстро приближались. За нимлетел легкий отряд молодых разгоряченных лыжников. Федор Иванович решительно взял влево, еще левее, ничего не видя подногами. Могучая сила вдруг рванула его вниз, понесла. Присев, стараясьскользить наискось, поперек крутизны, он удачно пролетел половину склона.Потом сбегающее вниз твердое основание ушло из-под его ног, он ощутил двеили три секунды полета в темноте, затем его подтолкнула под ноги опятьвозникшая крутая твердь, и сейчас же из тьмы выросло что-то черное. Удар вгрудь остановил его полет. Голубое электрическое пламя вспыхнуло в сознаниии погасло, и Федор Иванович, уронив обе палки, полуобняв корявый черныйствол, вяло соскользнул по нему, к его утонувшему в мягком снегу подножию. Потом он очнулся. Повернул голову, освобождаясь от тающего на лицеснега. -- Славка! Славка! -- кричал кто-то наверху. -- Чего остановились? -- Федор Иванович узнал голос маленького тренера.-- К станции он пошел, к станции! Давай, не стой, ребята! Пошли, пошли!.. "Мальчики, мальчики с плаката, -- подумал Федор Иванович, уютно лежа вснегу. -- Детки того, который донес на своего товарища Толю. Играют..." Лыжные звуки наверху улетели к станции Усяты. Федор Иванович попробовалшевельнуться, и острая боль слева проколола грудь и бок. Сразу выступил пот-- на лбу и спине. Удерживая стоны, оберегая ставший странно мягким левый бок, он выбралсяиз-за толстого ствола. В это время под ним, почти рядом медленно проползлацепь автомобильных фар. Одна за другой, с уступами шла колоннаснегоочистительных машин. Три или четыре грузовика со скребками. Отстегнувлыжи, оставив их около ствола, Федор Иванович сполз к шоссе и здесь добрыйчас возился с рюкзаком. Изогнувшись, чтоб не тревожить левый бок, то и делоложась отдохнуть, он снял ботинки и надел сапоги. Потом влез в телогрейку,нахлобучил курчавую шапку. Натянул на рюкзак просторный конопляный мешок изавязал его. Превратившись в деловитого, странно согнутого мужика изпригорода, с мешком у ног стал на краю шоссе, ожидая грузовика. Машины шли нечасто. Первая не остановилась, и Федор Иванович безнадежнопосмотрел ей вслед, понимая, однако, что остановить грузовик на таком снегу-- хлопотное дело. Вторая машина с тусклыми желтоватыми фарами, поровнявшисьс человеком на обочине, начала осторожно тормозить. Скрипя снегом, грузовикпрополз на неподвижных колесах метров двадцать и замер. Открылась дверца.Федор Иванович, волоча мешок, собрав всю свою волю, доковылял, морщась ичуть слышно охая, подал мешок шоферу и влез сам, устроил пахнущую мешковинойношу на коленях. А правая рука тут же скользнула под телогрейку, туда, гденыла ставшая мягкой грудь. -- Ты что? -- спросил молоденький шофер. Лицо его было освещено зеленымогоньком, теплившимся среди приборов. -- Не обращай внимания. Поехали... -- Тебе до Усят? -- Ну, если едешь дальше... Мне бы лучше слезть в Прохорищах. Станция Прохорищи была через сорок километров после Усят. Шофер ничего не ответил. Осторожно тронул машину с места, началмедленный разгон. Заходили щетки, счищая снег со стекол. Завыл вентиляторпечки. Впереди почти перед самым радиатором возник и повис сияющий круг, ииз него под машину поползла белая дорога. Они ехали в молчании минут двадцать. Федор Иванович ежился в своейтелогрейке. Он начал зябнуть. Горячий, почти как пламя, воздух, вылетавшийиз невидимого сопла и обдувавший его ноги, не согревал. -- Ты что, заболел? -- спросил шофер, посмотрев на его правую руку,которая все еще была под телогрейкой. -- Немножко есть, -- сказал Федор Иванович, и они опять замолчали. Из снежного круга выплыла, на миг ярко осветившись, белая доска снадписью "Усяты" и, померкнув, улетела за грузовик. Угадывались занесенныеснегом дома, чувствовалась жизнь, ушедшая за теплые стены. На миг в кругсвета попал милиционер с пегой палкой. Нет, он не остановил машину. Потомдома кончились. Федор Иванович глубже осел, закрыл глаза. -- До Прохорищ доедешь? -- спросил шофер. Черная курчавая шапкапассажира кивнула в ответ, и больше они не обменивались словами. Горячаядрема сквозь ледяные ручьи озноба охватила Федора Ивановича. Боль в боку игруди успокоилась, и он заснул. -- Прохорищи! -- вдруг раздался около него громкий мальчишечий голосшофера. Федор Иванович очнулся. Машина медленно останавливалась. По обе сторонышоссе опять угадывались дома, светились мирные окна. Под пристальнымвзглядом шофера Федор Иванович вытащил руку из-под телогрейки. Кряхтя отболи, открыл дверцу и вывалился наружу, вместе с мешком. Шофер высунулся,чтоб закрыть дверцу. Задержал взгляд на мужике в телогрейке, будтозапоминая. Хлопнул дверцей, газанул, включил передачу, и машина медленнотронулась. А Федор Иванович присел, подставил спину мешку и, извернувшись,выпрямился. С мешком на спине, тихо постанывая, побрел куда-то. Встречнаяженщина показала ему направление к станции. Поезд пришел в Москву рано утром. Медленно втянулся под сводчатуювокзальную крышу. Плотная масса пассажиров вывалилась на платформу, густопотекла к выходу, под большие часы, показывавшие шесть тридцать семь. Тамждали носильщики в фартуках и с бляхами и несколько встречающих, пристальновглядывавшихся в толпу. Может быть, кто-нибудь встречал и Федора Ивановича-- это обстоятельство осталось неясным, потому что он покинул вокзал другимпутем. Два человека в белых халатах, надетых поверх пальто, и еще один всером стеганом ватнике, держа над головами свернутые брезентовые носилки,протолкались навстречу общему потоку почти в самый хвост поезда. Подошли кдвенадцатому вагону. "Сюда, сюда", -- сказала проводница, и трое, прервав навремя движение выходящих пассажиров, осадив их в тамбур, проворно поднялисьв вагон, продавились в коридор, в опустевший его конец. Там, на второйполке, лежал без сознания мужик в большой стеганой телогрейке и кирзовыхсапогах. Русая, потная голова его лежала на сером конопляном мешке, крупныекостлявые руки вцепились в мешковину. -- Этот? -- сказал человек в белом. -- Давай станови носилки. -- Горячий какой... -- сказал второй. -- Видишь, как его... В дорогеприхватило... -- Давай, давай... Бери под коленки, 0-оп! Больного уложили на носилки.Не открывая глаз, он стал шарить вокруг себя. -- Да вот она, твоя шапка! На голову тебе надеваю... -- Мешок он ищет, -- сказал тот, что был в ватнике. -- Вот он, твоя драгоценность! В ногах... Давай, заноси! Выбрались с носилками из вагона и быстро, почти бегом понесли ихкуда-то в обратную сторону. По ступенькам сошли с платформы, перешагнулирельсы, пронесли носилки в калитку. Там, во дворе, стояла белая машина скрасным крестом. Носилки с больным вкатили на роликах в кузов, человек вватнике сел за баранку, завел мотор. Врач сел рядом с ним. Пока ехали привокзальными переулками, больной, не открывая глаз, опятьпринялся шарить вокруг себя и время от времени пытался даже привстать инегромко, тяжело стонал. Второй человек в белом, ехавший с ним в кузове,понял, в чем дело. -- Да здесь же, здесь твой бесценный клад! Поставил мешок у изголовьябольного и положил его руку на мешковину. Крепкие темные пальцы мужика,ощупав грубую конопляную ткань, успокоились А врач, что сидел рядом с шофером, наблюдал все это через овальноеокошко. -- Тронь, тронь, -- он показал пальцем на мешок. -- Потяни... Второй взялся за конопляную толстую ткань, легонько шевельнул ее.Темные пальцы, лежавшие на мешке, тут же вцепились в мешковину намертво.Даже складки собрались. -- Как интере-есно! -- изумился врач. -- Без сознания ведь мужик! Неповерят, если рассказать...