Белые Одежды В. Дудинцев

II.

Обычно лето в университетских и институтских городках бываетнеинтересным: плоская жара и пыль или такие же плоские дожди и грязь.Мелькание жарких июльских дней напоминает трепет ситцевой выцветшейзанавески в открытом окне, бесплодно пролетают эти дни, и нарастает особая-- летняя -- досада. Но это справедливо лишь для того, кому некуда спешить иу кого нет неоплатных долгов. Пришла к концу экзаменационная сессия, институт опустел. Была лишьсередина июня, а в институтский городок уже пришло летнее запустение изаняло все углы. Хлопало открытое окно, ветер гнал по асфальтовой дорожкелист бумаги с надписью: "расписание". Вышел из сарая кабан тети Поли и состоном рухнул и вытянулся в тени около крыльца. Безмолвие, жара инеподвижность сковали все. Федор Иванович по утрам, когда было еще прохладно, выходил из дома и,углубившись в парк, начинал свой бег. Это стало теперь делом ежедневным.Пробежав с легкой хромотцой километр и почувствовав жжение в груди -- там,где между двумя сосками была у него яма вместимостью как раз под женскийкулак, память о войне, -- почувствовав жжение в этом месте, он переходил нашаг и шел до тех пор, пока сердце не успокаивалось и не возникало во всемтеле желание опять пробежаться. И он опять переходил на рысцу. Он хотелосвободиться от своей прочной военной инвалидности. Клетки в просыпающейсяпочке дерева упорно продолжали делиться, и птица, следуя своим неяснымпобуждениям, упорно подбирала травинки. Побуждения действительно былинеясными. "Что это я делаю?" -- возникал иногда в нем тихий вопрос. Иследовал ответ -- расплывчатый, но укрепляющий намерение: "Можетпригодиться". Вместе с легкой испариной, приходившей на третьем километре, налеталимысли. Поручение побеседовать с Федором Ивановичем на темы, к которым егосовременникам полагалось иметь четкое отношение, не допускающее разныхтолкований, -- это поручение, с блеском сорванное дядиком Бориком, само посебе было серьезным предвестием. Слышался отдаленный неторопливый скокначинающейся погони. Эти звуки заставляли увеличивать число километровыхпробежек, контролировать дыхание, в темных уголках парка падать на травуничком и отжиматься на руках, считая каждое прикосновение груди к траве. Иногда, летя мягкими и длинными, замедленными скачками по аллее,погруженной в утреннюю тень, он обгонял чету Вонлярлярских и на ходуотвешивал поклон. Он уже успел заметить, что Стефан Игнатьевич в ответтолько выше поднимает голову и надменнее опускает углы рта. Странный старик!В последний приезд Кассиана Дамиановича он был допущен в душ для мытьякостлявой спины знаменитого и недоступного ученого. Об этом все узнали не сослов академика: после душа ему сразу подали машину, и он уехал. СамВонлярлярский несколько раз вдруг ронял в разных местах новое иностранноесловцо, оно-то и привязало странным образом факт мытья спины академика ковсем ушам. То, что Стефан Игнатьевич был допущен к мытью спины, всегдаупоминалось вскользь. За главную же цель высказывания выдавалось каждый разоткрытие, сделанное Вонлярлярским: у академика, оказывается, был настоящийгуттуральный голос! Стоило только с силой провести грубой мочалкой попозвонкам -- и знаток вокала получал то, что нужно. Тонкая улыбкаВонлярлярского давала понять, что и там, среди брызг и пены, открыв озорнымвзглядам крепкого академика-крестьянина свою увядшую наготу, интеллигентныйученый в нем сохранял гордое превосходство и продолжал наблюдать. Тот жефакт, что о сеансе в душевой Стефан Игнатьич сообщил многим и не раз -- этотфакт все-таки подтверждал правоту академика. Ведь Кассиан Дамианович ещекогда предсказал, что эта "пронститутка" будет фыркать, а спину потрет. Исделает, чтобы все узнали. То, что, встречаясь в парке с бегущим Федором Ивановичем, Вонлярлярскийне отвечал на его поклон, удивляло. Заметив, что это происходит не случайно,Федор Иванович в очередное утро остановился перед Вонлярлярскими ипочтительно протянул им руку. Мадам подала длиннопалую узкую лапку сперстеньком, а Стефан Игнатьевич свою убрал. -- Не подам я вам, Дежкин, своей руки! -- почти закричал он, таращась ивыкручиваясь перед внимательно изучающим его Федором Ивановичем. -- Неподам! -- Но вы же вчера в лаборатории подали... И беседовали. -- Я маленький человек, -- заговорил Вонлярлярский, трясясь и дажемелко прыгая. -- В такие дни, когда приходят в движение гигантские гранитныескалы... Когда стометровая волна накатывает на город, смывая... Не мнедиктовать космическим процессам свою волю. Трясется скала и я трясусь вместес ней. И я буду завтра в лаборатории беседовать... И руку подам. Гдепублика, там меня нет... Но вы будете теперь знать, как подается эта рука.Будете знать, как я отношусь к тому, кто... Вы и есть Торквемада! Монахкровавый! Я таким его себе и рисовал всегда. Интеллигент! Умный! И, главное,-- взгляд, улыбка. У людей все нормы другие. Там если негодяй -- у него свойи взгляд. А если порядочный -- свой. У Торквемады -- как в степи огонек,привлекает. И летят на огонек... Профессор. Гордость кафедры. Девушка.Красавица, умница. Гордость факультета. И Торквемада всех их в костер. Междупрочим, таково мнение всего коллектива. -- Вы же сами! -- в бешенстве заорал Федор Иванович и тут же, смиривсебя, горячо зашептал: -- Кто вас дергал за язык тогда на собрании! Побежална трибуну! Отмежеваться заспешил! От профессора, от гордости коллектива! -- Я уже сказал, я маленький человек. Поняли? Ма-а-а, -- запел ондвухмесячным барашком, -- ма-а-а-а... а окончания и не видно, вот какой ямаленький. Вы, вы меня напугали! Это же была цепная реакция! От вас онапошла! -- Нет, не от меня. Старику спину тереть кто полез? Торквемада вастолкал? Шкура, шкура толкала! Сегодня потру, а завтра осторожно дам знать...про гуттуральный голос. Чтоб боялись... -- Так он же... Он же сам! Головой кивнул, и я... и ноги пошли... Какойс меня спрос? Мне показалось, что на меня смотрят из президиума, и я иду...Варичев тогда действительно же смотрел! Я и поплыл, как щепка, куда тянет...А вы! Вы-ы!! Вы же можете быть челове-е-е-е... -- опять запел он, трясяперед лицом Федора Ивановича сухой рукой, играющей перламутровымипереливами. Маленький старикашка бился в давно созревшем исступлении, вытряхивал изсебя больно бьющие слова. А жена дергала его за локоть, тянула за складку насинем спортивном трико. -- Не дергай! -- засипел он на нее, вдруг потеряв голос, и схватился загорло. -- У него мы все равно как на ладони. Так что неподвижное и безмолвное лето, которое сразу набрало силу изамедлило жизнь, оно порой все же высылало из своих скучных пространствнеожиданности, заряженные сверхэнергией. Один такой плод, тайно наливавшийся с весны, перезрев, упал с ветки иразбился в середине июля -- в воскресенье. И в этот же день институтнавсегда простился с Красновым. К указанному времени Федор Иванович уже пробегал за день в общейсложности по десять-двенадцать километров, разделенных на двухкилометровыеотрезки. Сюда надо еще прибавить не меньше шести километров быстрой ходьбы,которой он, отдыхая, заполнял промежутки между бегом. Поскольку дистанциявыросла, ему приходилось теперь, пролетев легкой рысью по главной --Продольной -- аллее через весь парк и обогнув тылы учхоза, бежать дальше, вмалознакомые места, в прорезанные глубокими канавами заброшенныеторфоразработки. Эти места, оставленные птицами, утыканные полуживыммолчаливым сосняком, чем дальше проникал в них бегун, становились глуше.Нарастал приятный, отчасти химический, виляющий, как змея, запах болиголова.Душистый кустарник, осыпанный мелкими бледными цветами, был Федору Ивановичупо грудь и рос настолько плотно, что полностью скрывал глубокие, опасныеканавы. Он, этот болиголов как бы сторожил вход на богатейший кочкарник,куда люди с крепкой головой ходили за черникой. Впервые забежав в эти дебри,Федор Иванович случайно заглянул в просвет между кустами, туда, гдеугадывалась канава. Его встретил на редкость тупой, как у крокодила,непроницаемый и караулящий взгляд судьбы. Запах болиголова стал душистее,тяжелее, он тоже был заодно с неизвестностью, жившей в канавах. И ФедорИванович вдруг повернулся и побежал назад, полностью уступая эти меставооруженным силам природы. И больше так далеко в этот кустарник он незабегал. В то воскресенье, выбежав рано утром в парк, Федор Иванович решилувеличить дневную норму бега еще на два километра и одолеть, таким образом,за день одной лишь рысью четырнадцать километров. В последнее время бег длянего стал почти таким же легким делом, как и ходьба. Не исчезала лишьхромота, и нужно было вовремя менять темп движения, не допускать появленияболи за грудиной. Пробежав всю Первую Продольную аллею, он пошел вдоль сетки, ограждающейтыловые службы учхоза, потом опять пробежал два километра и снова пошел --уже по торфянику, вдоль глубокой канавы. Здесь он обогнал нескольких женщин,работниц из учхоза и помахал им. У каждой было ведро, поодиночке и по двеони шли все в одну сторону -- за черникой. Потом потянуло первыми приятнымиструями из закрывших впереди дорогу зарослей болиголова. Это былипредупреждающие струи -- болиголов не зря ноет свое название. Вскоре началсяи сам кустарник. Запах стал сильнее, теперь от леса несло химическойэссенцией. Федор Иванович остановился и повернул назад. И сделал это вовремя-- голова уже отзывалась тупой болью на каждый шаг, и он не смог бежать.Шаги его сами собой сделались осторожными, мягкими. Прошагав так двакилометра, он свернул к дыре в сетке, опоясавшей тот ближний к нему уголучхоза, где были расположены делянки злаковых культур. Пролез в дыру иостановился среди делянок, скрытый со всех сторон высоким, в рост человека,плотным пшеничным травостоем, начинающим уже бледнеть. Вспомнив нечто, онстал бродить среди пшеницы, ржи и ячменя и отыскал наконец маленькуюпродолговатую деляночку. В этом году на ней росли только сорняки. Женя Бабичсо своей подружкой, видно, испугались и решили больше не экспериментироватьс опылением пшениц, посеянных под зиму. Федор Иванович постоял передделяночкой, как перед могилой. Покачав головой, побрел дальше, ноги привелиего к сараям. Нечто вдруг привлекло его внимание, он прошел между сараями иу самой сетки уперся в треугольный клочок чисто обработанной земли. Здеськачались пять или шесть одиноких пшеничных стеблей с легкими бумажнымиизоляторами на колосьях. Каждый стебель был привязан к воткнутому в землюпрутику. Федор Иванович счастливо просиял, глядя на эти изоляторы. Понял:это Женя Бабич. Тайком от всех она все-таки пробивалась к истине. Опятьвспомнил свою юность. "Правильно поступаешь, Женя Бабич, -- подумал он. --Ты у нас -- прямо как Коперник. Не сдавайся и не отступай. Но тайна в этихделах не повредит. Много еще всяких красновых и шамковых ходит вокруг нас стобой". Так он думал и улыбался, и вдруг увидел хозяйку делянки, вернее, частьее головы с косой. Женя Бабич сидела на корточках за сараем и прикрываласьот Федора Ивановича тачкой, которую поддерживала в вертикальном положении.Улыбка его разгорелась, он шагнул туда, и Женя уронила тачку и поднялась,глядя в сторону. -- Не бойтесь, не донесу, -- сказал он весело, но с мстительнойтвердостью. -- При одном условии: если вы не донесете, что я видел вас навашей подпольной деляночке и не донес. Повернулся и шагнул в пшеничные заросли, в колосящиеся хлеба, утонул вполевых запахах. Он собрался уже уйти в парк, в тень, как вдруг увидел за сеткой вдалимелькающую среди хилых редких сосен долговязую фигуру, бегущуюизнеможенно-неровной трусцой. Охваченный тревогой, Федор Иванович через дырув сетке выбрался на ту сторону, и бегущий человек, увидев его, поднял рукуи, споткнувшись, чуть не упал. Это был Борис Николаевич Порай. Он ужевернулся из своего горнего царства. Вскидывая и роняя руку, он что-тоговорил, должно быть, пытался крикнуть, и ничего не получалось. ФедорИванович побежал навстречу. -- Учитель! Веревку давай скорей... -- услышал он, наконец. -- Веревку!Скорей... Там человек... Краснов, по-моему. В канаве. -- Отдохните. Сядьте... Я сам... -- Федор Иванович пролез сквозь сеткуи понесся к финскому домику. Он помнил -- там, в чулане, всегда лежала высокая, не убывающая бухтатолстой хлопковой веревки. Взяв V сторожа ключ, открыл домик, сорвал висячийзамок на фанерной двери чулана. Отделив от бухты десятка два витков,:перерубил веревку топором и, надев ее на себя, как хомут, побежал обратно.Откуда-то появилась Женя, хотела присоединиться. Но Федор Иванович шепнулей: "Там Краснов, Краснов там, лучше бегите отсюда". И она молча отстала,исчезла среди сараев. Тяжело дыша и спотыкаясь, двое мужчин пробирались сквозь душистыекусты. -- Понимаете, Учитель, иду я... С ягодников... -- говорил БорисНиколаевич, задыхаясь и охая. -- Первая моя прогулка за ягодами. А навстречу-- женщины. Что-то кричат. Про корзину. Я прежде всего эту корзину изаметил. Плавает... Потом след на воде. Среди плесени. Поплыл он, значит... Наконец, дядик Борик сказал -- "здесь" и, сев на землю, ткнул несколькораз рукой в самую гущу болиголова. Федор Иванович, морщась от крепкогоаромата, стараясь не делать глубоких вдохов, разгреб куст, усыпанныйцветочками, раздвинул пружинистые охапки стеблей, и вдруг на него глянулотемное глубокое око канавы. Там в полумраке дрожала вода, темная, как кофе,плавали блины зеленой плесени. А чуть ближе, почти под ногами ФедораИвановича виднелась лысоватая бледная голова, облепленная редкими мокрымипрядями. Захлестнув петлей кривенькую березу, росшую поблизости, подергавверевку, он бросил другой конец в канаву и спустился по ней в стоячую теплуюводу. Правда, теплой она была только сверху. Внизу ноги охватило ледянымиклещами. Краснов стоял, как кукла, в этих клещах, полуоткрыв рот, прислонясьспиной к подмытому берегу. Голова свалилась набок, глаза были заведены подверхние веки. Несколько свисающих стеблей были продеты в петлю еговельветового пиджака, поддерживали тело в вертикальном положении. Опоясавего, проведя веревку под мышками, Федор Иванович затянул узел и вылезнаверх. Вдвоем с Борисом Николаевичем они подняли тяжелое тело, протащиличерез кусты. Охая от боли в голове, долго тянули его волоком, пока кусты некончились, не пошло твердое торфяное поле, скупо поросшее щавелем и хвощом.Здесь и бросили Краснова и сами упали, отдуваясь и плюясь. Федор Иванович взял тяжелую, упругую, как вареная колбаса, руку, сжалзапястье, прощупывая пульс. При этом его глаза и глаза Бориса Николаевичавстретились и остановились. -- Ну, как? -- шепнул дядик Борик, подаваясь вперед. -- Нет вроде... -- Я его и не вытаскивал бы... -- Ш-ш-ш! Вроде как есть! Есть. Надо раздеть, -- распорядился ФедорИванович. И тут увидел на вздутой бледной руке буквы, четко прорисованныехимическим карандашом: "Старик Жуков виноват". Дядик Борик тоже увидел. Округлил глаза. -- Кошмар... И подыхает, а все еще доносит. -- Вцепится теперь он в Жукова. Борис Николаевич, вы разденьте его, а япобегу, вызову "скорую". И ацетон принесу -- смыть буквы. Минут через двадцать Федор Иванович вернулся. Краснов лежал без ботиноки без пиджака. Бледно-голубые глаза его уже вернулись из-подо лба внормальное положение и мутно смотрели в небо, полуприкрытые веками. Онизредка неглубоко вздыхал. Показав дядику Борику флакон с прозрачнойжидкостью, Федор Иванович плеснул на платок и принялся тереть тяжелую рукуальпиниста. -- Чем это пахнет? -- спросил Борис Николаевич. -- Похоже, не ацетон... -- Ксилол. У лаборанток нашел. На дерьмо дефицитную вещь приходитсятратить. Вроде хорошо смывает. Надо завтра в больнице предупредить этогодуралея. Чтоб старика Жукова не трогал. Вы теперь смотрите за ним, а япойду. "Скорую" встречать... В понедельник дядик Борик зашел к нему в учхоз -- на делянку, гдезавлабораторией с раскрытым журналом в руке стоял среди картофельных кустов.Федор Иванович внимательно посмотрел на него. -- Из больницы? -- Сейчас оттуда. Лежит с капельницей. Речь у него нарушилась. Врачобещает, что месяца три полежит. С трудом мямлит. Но разобрать можно. -- Состоялся разговор? -- Состоялся. Я спрашиваю: как в канаве очутился? "Жердина под ногойповернулась". Сама? -- спрашиваю. Он смотрит. Все понимает. Сам нешелохнется. "А кто же еще?" -- говорит. Я руку на руку ему положил. Иговорю: так и отвечай всем. И пальцем крестик на руке у него... почесал. -- Он понял? -- Все он понимает, Учитель. Он и глазами показал. Мол, все будет впорядке. А вечером, когда на улице посинело и полнеба захватило остывающеезарево странного лукового оттенка, в дверь к Федору Ивановичу постучали. Онкак раз сел пить чай и собирался, не зажигая света, посидеть и обдумать всепроисходящее. Загремев стулом, он открыл дверь -- была не заперта. Во тьмекоридора кто-то стоял. Потом надвинулся невысокий плотный мужик, бледный, счерными, грубо откинутыми на сторону масляными лохмами и черными поникшимиусами. Федор Иванович узнал Жукова-отца и шагнул назад, как боксер, чтоббыла свобода для боя. -- Ты чего? -- строго прохрипел Александр Александрович. -- Боюсь, по морде будешь бить. -- Не бойся. Считай, пронесло, -- он вошел и со стуком поставил на столполлитровку. -- Значит, живешь, Дежкин, здесь... Ну, давай подержимся, -- онпротянул ручищу. Задержал руку Федора Ивановича. -- Обиделся тогда? -- Почему? Я же видел, что не по адресу. -- Оши-ибка... Ошибка вышла. Мы ее, Дежкин, исправим. Они сели к столу. -- Это что у тебя тут, колбаса нарезанная? Давай нальем. Разговор лучшепойдет. Он налил в две чашки. Федор Иванович послушно взял свою. Выпили поглотку. -- У тебя никто тут не спит? -- Жуков внимательно оглядел темнуюкомнату. -- Знаешь, почему я к тебе пришел? Ведь это я его... -- А я знаю... -- И я знаю, что знаешь, Федор Иваныч. И что ты руку ему отмывал, знаю.От буков отмывал. Спасибо тебе. Это я его... Как проведал, что за черникойповадился, так и стукнуло. И стал за ним ходить. А он же ничего не слышит.Знаешь, как он ходит по лесу? Как первобытный человек, такая картина есть.Весь вперед согнется, брови опустит, руки свесит и все думает что-то. Вот явчера совсем вплотную подошел... А он как раз на жердину ногу ставит. Чтобпереходить. Как он на середку вышел, я жердину и шевельнул. И качаю. А оноглянуться боится, думает, голова кругом пошла от болиголова. Она такбывает. Балансирует, корзину бросил, крыльями машет... А потом и зашумелвниз. А я жердину на место -- и назад. Отошел -- слышу, он орет. Потомпоплыл. А там же крыша над канавой, болиголов сплошной. Темнота... Он всехлюпается, хлюпается. И покрикивает иногда. Вот минут через пяток я иподхожу. Разгреб кусты, а он там. Мне в глаза смотрит. "Ты как сюда?" --спрашиваю. Он: "Слушай, спаси. Найди жердиночку какую, протяни. Я знаю,плохо я тебе сделал. Прости..." -- "А что же это ты такое натворил? Почемутак думаешь, что сделал мне плохо?" -- "Я поступил скверно, -- он говорит.-- Ты же Саши Жукова отец? Не знаю, почему со мной так..." -- И заревел какженщина. Я ему говорю: "Да распротуды-т-твою не мать, это ты потому сейчасревешь, потому каешься здесь, что знаешь, собака, что мне все известнонасквозь про твою подлость. Если б ты точно знал, что я не знаю ни фига, ивсе мне рассказал и заплакал, -- тут я тебе жердину, может, и подал бы. Вотона лежит. А так не подам". Давай еще глотнем, Дежкин. Самую малость.Поддержи уж компанию... Они выпили еще. Сидели в полутьме, сопя, жуя колбасу. А за окном сталоеще синее, закат догорал, чуть светился сквозь полосы золы. -- Он руки ко мне тянет, машет, боится, что уйду. Я ему говорю: "Зверьты, волк. У тебя уши зубчатые, бабушка твоя гуляла с сатаной. Убийца,Троллейбуса нашего загубил. Ведь знал же, знал, что у него язва. Он же невернется. Отвечай, знал, что язва?" -- "Знал", -- говорит. "Видел, какглотает из бутылочки?" -- "Как же, видел". -- "И знал же, что он сделалоткрытие?" -- "Ну, какое открытие... Но знал, конечно, знал". -- "А зачем жеты тогда, если не знал, к нему на огород лазил? Дыру-то тебе там, наогороде, поставили? Вон, метка". -- "Знал, все знал, дурак был". -- Он ещебольше заревел и руки тянет. "Откуда ты свалился к нам, непонятный такой? Тыже понимаешь, что ты наделал? Или ты, как собачонка, -- на кого натравят,туда и брешешь? Ведь если от них, кого ты посадил, не остался какой и незатаился, если этот человек не спасет все дело, вы все завтра будете сидетьбез картошки! Жрать же дуракам нечего будет, ты это хоть понимаешь? А ещеКим назвался. Это же значит Коммунистический Интернационал Молодежи! Зачемимя переменил? Отвечай! Думаешь, про сундучок не знаю? Зачем?" -- "Мода, --говорит, -- была". Чуешь, Федя? "Мода бывает галантерейная, -- это я ему. --Или на прически..." -- "А это, -- говорит, -- политическая мода". -- "Да тыи в Прохорах мог бы политику свою делать! Нет, Краснов, это ты сделал дляторжества над простачками, над теми, кто недотумкал Прохора-то переменить,на отца родного плюнуть. Вырваться вперед хотел. А как стал Кимом -- держитеперь ноздрю воронкой. Ругают вейсманистов -- и ты их в шею. Прохор мог быеще поберечься, уйти от такой подлости, а Ким -- ого-го! Ким должен ругать.И бить! А соблазну сколько! Бьешь его, сбил, а после него клады, клады жеостаются! Работал ведь человек, для народа, что-то находил. Надо же взять!" Они долго молчали, сидели, опустив головы. -- Надо же, отрекся от отца! -- заговорил Жуков опять. -- Что же тытакое, если не понимаешь, какая это вещь -- кровная связь отца с сыном! Тебеэто говорит отец, Сашкин отец, мальчишки моего единственного... Который нето что как ты. Которому руку руби, а батяню своего не продаст... Сы-но-ок!Сыно-хо-хо-хочек!.. Глубоко втянув нижнюю губу и сильно зажмурившись, АлександрАлександрович вдруг заперхал, зашмыгал, напыжился, и тоненькой ниточкойвытянулся из него жалостный плач и потянулся все выше, не переставая. Какбудто сердце вытекало из старика через тончайший капилляр. Федор Ивановичокаменел от ужаса. Он никогда не слышал такого горького плача, не виделтакого горя. Оборвав тонкую нить плача, старик тяжело заохал, падая каждыйраз грудью на стол. Он убивался по своему сыну. Убивался, а смерть неприходила. -- Феденька! -- закричал он, тряся головой, и бросился Федору Ивановичуна грудь. Потом он затих, и оба с жадностью выпили по полчашки. -- Если бог есть... Если есть, -- я ему говорю... -- старик всхлипывалу Федора Ивановича на груди. -- Если бог есть, он должен тебя... Долженпокарать. И пусть он тебя покарает моей рукой. Если бога нет -- человеческаясовесть пусть поставит точку твоей подлости. Закон еще не находит управу длятаких, как ты. И не скоро еще найдет. Все мелкоту подбирает. Ничего, совестьзаполнит эту прореху. Так что знай, если выберешься из этой ямы, все равно ятебя достигну. А если ты меня опередишь, другие достигнут. На тебя целаяочередь стоит. Я тебя сейчас мог бы шарахнуть... Колом по башке. И колхороший лежит поблизости. Я тебя оставляю во власть твоей судьбы. Есливытащит тебя кто -- целуй руки тому. Но знай, Краснов. Значит, судьба тебядля другого наказания бережет. Пострашнее. Чтоб ты десять раз сдох ивоскрес. А потом уже она тебя уберет. Когда сам ее начнешь об этом просить". Краснов лежал в больнице, в отдельной палате, и из капельницы,установленной около койки на никелированном штативе, медленно текло попрозрачной трубке в его вену чудодейственное, недоступное простым людямзаграничное лекарство, присланное академиком Рядно. Днем и ночью дежурилиоколо больного попеременно две пожилые сиделки, обе с фельдшерскойподготовкой, обе были приглашены за хорошие деньги некоей дамой, пожелавшейостаться в тени. Тем не менее, ему не суждено уже было вернуться в институт.Прошел слух, что академик Рядно дважды звонил в больницу и обстоятельно,каждый раз по полчаса беседовал с главным врачом о перспективахвыздоровления Краснова. Деловой человек Кассиан Дамианович. Главный врачзаверил академика, дал гарантию, что Краснов встанет на ноги и болезнь неотразится на его талантах. После этого вскоре стало известно, что, кактолько больной станет более транспортабельным, его переведут в московскуюбольницу под надзор выдающихся специалистов. Он еще не начал ходить, илогопед еще учил его отчетливо произносить слова "тридцать три" и"артиллерийская перестрелка", а в надлежащих местах уже лежали толковонаписанные предложения о предоставлении ему должности в Москве, и на них ужебыли положены резолюции, скрепленные красивыми размашистыми подписяминачальников. Уже был решен вопрос и о его преемнике в институте. И не толькотам. Когда Федор Иванович в середине первой недели июля наведался во дворСтригалева -- посмотреть, как развивается картошка, перенесшая заморозок, икогда он приблизился на дальнем конце к зарослям ежевики, какой-то крупныйтяжеловесный зверь вскочил в кустах и побежал, ломая ветки, рухнул вбочажок, соединенный с ручьем, и как будто даже чертыхнулся при этом.Похлюпал дальше по воде и затих. Федор Иванович не стал расследовать этообстоятельство, все было в порядке вещей. Значительно важнее было то, чтоогород ярко зеленел. На месте скошенных развились новые побеги. И новый сортбыл опять отлично замаскирован. Осмотрев для порядка георгины на альпийскойгорке, двойник их хозяина перелез через забор и, шагая к себе, несколько разповторил: "Три и семь". Сейчас, когда беда, приключившаяся с альпинистом, была уже позади ижара как бы затягивала память об этой истории, Федор Иванович заметил безособого удивления, что она, история эта, не поразила ни его, ни дядикаБорика. Они оба ждали чего-нибудь в этом роде. Это казалось им естественным.А Свешников при случайной встрече даже выразился так: "Лучше бы его неспасали". И еще добавил такое: "Добродетель не должна путаться в ногахсудьбы, когда судьба вершит великий закон справедливости". Так и отчеканил. -- Имели ли мы право его не спасать? -- спросил Федор Иванович. -- А имели вы право его спасать? -- возразил полковник. Беседа эта происходила около каменного крыльца, ведшего в квартиру дляприезжающих, неподалеку от того места, где в тени отдыхал от жары кабан тетиПоли. Федор Иванович первым заметил и обратил внимание Свешникова на то, чтокабан внимательно слушает разговор мудрецов и улыбается. Словом, безмолвие, зной и скука июня оказались обманчивыми. А июль,который для людей, привязанных к служебному расписанию, был простонаказанием божьим, июль приготовил Федору Ивановичу и внезапно открыл передним одну из тех великих загадок, которыми время от времени природа ставит наместо некоторых слишком самоуверенных академиков, планирующих наперед своиоткрытия и даже заверяющих правительство в том, что новый сорт будет создан,скажем, в два года. Эта загадка подтвердила также и предусмотрительнуюмудрость Стригалева. В начале третьей декады июля -- в субботу под вечер Федор Ивановичпришел к Тумановой, чтобы проверить, как себя ведут опыленные полтора месяцаназад цветки "Контумакса". Бабушки принесли и поставили на тот же круглыйстолик три горшка с растениями. Все удивились -- такие мощные выросли замесяц кусты. Изоляторы были почти скрыты в блестящей темно-зеленой листве. По лицу Тумановой нельзя было угадать, как она относится к болезни ее"остолопа" и кто га дама, что так хорошо организовала и финансировала еголечение. -- Как ты думаешь, Федяка, -- спросила она, увидев растения и всплеснуводной ручкой. -- Заслужили наши бабушки премию? -- Заслужили, -- согласился он. -- Уход был первоклассный. И, раскрутив проволочку, он торжественно снял с одного растения обаизолятора. -- У-у-у! -- пропела разочарованно Туманова, словно вытянула неудачныйномер в лото. -- Пфи-и-и! -- и на ее сильно увядшем усталом лице появиласьвеселая гримаса, говорящая о привычном трезвом взгляде на неудачи. Под колпачками не было не только цветков. Даже цветоножки давноотвалились и высохли. -- Ваша работа -- сплошное разочарование, -- сказала Тумановапритворно-унылым голосом. -- Ну давай, Федяка, снимай, што ли, со следующегокуста. Он раскрутил проволочку на следующем растении и потянул вверх колпачок.Колпачок не снимался, потом соскользнул, и Федора Ивановича охватиломгновенной испариной: он чуть не оторвал вместе с узким изолятором кисть изтрех зеленых ягод. К счастью, они хорошо сидели на утолщенных, окрепшихцветоножках. Похожие на маленькие твердые зеленые помидоры, они казалисьочень тяжеловесными в окружении трех или четырех недоразвитых горошинок. Вэтих почему-то процесс роста остановился. -- Федька... Это ягоды? -- тихо спросила Туманова. -- Да... Ягоды, -- ответил он, отдуваясь и вытирая лоб. -- Ох, ф-фу...Я чуть сейчас не попал в такую беду... Как это я... -- -- Что за беда? Федяка, не на-адо беды, -- беспечно-капризным тономпропела Туманова. -- Ты ничего не поняла! Это же ягоды! Господи, Прокофьевна... Какойуспех! Какой успе-ех! И какая несправедливость... Иван Ильич шел к этому всюжизнь, а я получил в первый год... -- Три этих зеленых помидорчика?! -- Антонина Прокофьевна, в них, внутри -- десятки новых сортов! Целыеполя хорошей, новой картошки. И заморозки ей не будут страшны и противболезней будет устойчивее. Мы возьмем семена от этих ягод, высеем вследующем году и получим материал для будущей работы нескольких институтов.Это, Прокофьевна, мировая сенсация. Ты еще услышишь об этом. Никому в миреэто не удавалось, а вот Ивану Ильичу привалило... -- Почему Ивану Ильичу? Разве это не ты... -- Детка, что -- я? Я только опылил. Я выполнил работу лаборанта.Работу пчелы. Все дело-то в том, что Иван Ильич сумел подготовить дикаря копылению. Это был выносливый дикарь из Южной Америки. Только он не хотелжениться на наших картошках. И в еду не годился... -- Да, я слышала... Говорили мне... Это он самый и есть? -- Иван Ильич сделал из него новое растение... -- Это за ним Рядно охотится? В это время Федор Иванович осторожно снимал изоляторы с третьего кустаи не расслышал вопроса. И, главное, не заметил, что Туманова, спохватившись,не повторила вопрос. Он вытряхивал из бумажных колпачков сухие остаткицветков и цветоножек и, делая это, не чувствовал разочарования. Поставилрастение с тремя ягодами так, чтобы можно было хорошо их видеть, ипосматривал то и дело на них. А сам улетел далеко в будущее, уже работал надновым сортом. -- Чудо. Загадка, -- говорил он, пристально разглядывая ягоды, отводяот них листы. И чувствовал бесплодность своего взгляда и непроницаемостьстальной двери, которую приоткрыла перед ним и сейчас же закрыла спокойнаярука. -- Одна из величайших загадок! И на нее ответа никто не даст. Вближайшее время. Видишь -- три куста одинакового растения. На одном кустебыло три кисти цветов. При тебе опылял, одной и той же пыльцой. И толькоодна кисть дала -- сразу три ягоды! А в остальных процесс не пошел. Об этомявлении Иван Ильич и говорил. Это все равно, что сейф открыть, не знаяшифра. Чистое везенье. Надо еще изучать и изучать... Так что никакой речи неможет быть о простом строении, о "крупинках" и о "клетках мяса". Хотьразговоры такие очень нравятся и Касьяну и всем, кого он очаровал. Он то и дело отводил листы от ягод и не чувствовал, как эти ласковыежесты ранят Туманову, заставляют дымно курить. -- Ну и когда можно будет попробовать этот новый сорт, а-а-а? --спросила она. -- Бабушки тоже хотят попробовать. -- Не раньше, чем лет через десять. Если все сложится благополучно...Но в этом году я угощу вас другим сортом, уже готовым. Ивана Ильича сорт. -- Ах, сволочи... Г-гадина... -- Туманова, искривив накрашенный рот иболезненно надломив бровь, ударила кулачком по подушке. И потянулась зановой сигаретой. Это она, должно быть, в связи с именем Ивана Ильичаподумала о своем "остолопе". Потом, закурив и успокоившись, она подозвалаодну из бабушек. -- Ты отнесла лекарство? -- спросила, нетерпеливо гладяподушку. И бабушка быстро закивала, зашушукала что-то ей на ушко. А Федор Иванович все смотрел на зеленые ягоды. Губы его как быотяжелели, в серых, чуть голубоватых глазах появился холод осенней воды вреках. Хоть минуту назад он и произносил громкие слова о небывалом событии вселекции картофеля, только сейчас дошло до него, что у него в руках фактмирового значения и что этот факт -- главное доказательство правоты ИванаИльича. Можно было бы, конечно, предъявить много других серьезных ипо-настоящему научных аргументов, целую книгу доказательств, но даже книга,свод неопровержимых научных фактов -- не будет понята капризными,самоуверенными и не очень образованными начальниками, склонными срываться напронзительный крик и принимать мгновенные решения. А от них зависела судьбаи Стригалева, и его картошек. "Народный" язык академика Рядно начальствопонимало лучше, легко с ним соглашалось и утверждало его дикие проекты.Академик обещал подать на стол трудящихся новый сорт -- крупноплодный,вкусный, знаменитый на весь мир, сорт-чемпион, который без слов будетагитировать за советскую власть. Он умел ярко рисовать будущее. А хлипкиеученые-интеллигенты считали такую живопись недопустимой в разговорах ссерьезными людьми, считали ее аморальной. Потому и потемнел лицом ФедорИванович -- он видел теперь, что его статьи-сообщения, написанные для"Проблем ботаники", получат совсем новое качество. Они будут интересны нетолько для знающих, но испуганных ученых, чьи фамилии были указаны впрошлогодних приказах министра Кафтанова. Теперь статьи станут понятнее идругим, чье мнение и приказ решают все. В статьях можно будет показатьперспективы практического использования работ Ивана Ильича. "Надо будетзавтра же запросить статистику, подсчитать хотя бы приблизительные потерикартофеля по области от заморозков и фитофторы", -- решил он. -- Ты утром пойдешь к нему? -- темнея лицом и усиленно дымя, спросилаТуманова бабушку, и та опять что-то зашушукала ей. -- Отнесешь ему то, чтоговорили. Спроси, что еще надо... Твердый ноготь сильно нажал в груди Федора Ивановича оченьчувствительное место. Никогда еще отдаленный голос не давал ему знать о себетак внятно. Эту все усиливающуюся боль можно было перевести на язык слов, иполучилось бы так: "Сначала она просто подумала о своем 'остолопе". В связис ягодами и с именем Ивана Ильича. А сейчас она сама не знает, что мелькнулоу нее в голове. Только чувствует. И потому сразу осунулась и дымит". Радостно и гневно раскрыв глаза, он посмотрел на Туманову и обратился кбабушкам: -- Мешок цел? -- Цел, цел твой мешок. Энтут лежит, на балконе. -- Тащите его сюда. И ящичек, без дна который, тоже. Туманова должна была бы изумленно спросить -- для чего мешок, и почемутак сразу. Но она уже все поняла и, помертвев, курила, курила, делаяогромные затяжки. -- Спасибо вам всем, -- легким голосом без конца говорил ФедорИванович, еще больше убеждаясь, устанавливая ящик в мешке и один за другимставя туда горшки с растениями. -- Теперь в другое место понесу. Теперь дляних наступает другой этап... -- Разве здесь не удобно? -- спросила Антонина Прокофьевна и, выставиввперед челюсть, равнодушно выпустила струю дыма. -- Теперь мне надо будет на них чаще поглядывать, -- соврал он. -- Попять раз на день. -- Ну как знаешь, -- она затянулась и стала смотреть в сторону. Потомспросила, не оборачиваясь: -- И семена возьмешь? -- Если позволишь, я их оставлю пока у тебя. -- Правильно. Что им содеется... -- Конечно. Да и содеется если, не страшно. Без расшифровки они ничто.Нуль... Все дело в расшифровке. Чтобы замять неловкость, она предложила выпить чайку, и он по той жепричине принял предложение. Они пили чай, а мешок с горшками и растениямистоял у его ноги, и он трогал иногда грубую мешковину. Ему казалось, чтоТуманова хочет напрямик сказать что-то откровенное, такое, что может себепозволить только человек, узнавший многие радости и многие страдания. Но всекончилось очередной сигаретой и громадными клубами дыма. Когда прощались, она сказала: -- Ну, ты заходи все же, не забывай меня, Федька. Не забывай бабусвихнутую... -- Нет, милая, нет, голубок Прокофьевна. Никогда. Никогда не забуду иеще не раз зайду. Он нашел знакомый переулок и знакомый пятиэтажный дом из серогокирпича. Поднялся на третий этаж, остановился у двери, покрашенной вшоколадный цвет. Дважды нажал кнопку звонка. Послышались шаги, дверьоткрылась, и в яркой желтой щели, через которую заструились уют и запахужина, показалась жующая физиономия Свешникова. Он перестал жевать и строгопосмотрел. Федор Иванович молча позвал его пальцем. Свешников кивнул намешок. -- Что там? -- Бомба. Замедленного действия, -- шепнул Федор Иванович. -- Оставим у меня? Пока гулять будем. Свешников взял мешок, заглянул внутрь и унес в квартиру. А ФедорИванович по лестнице засеменил вниз. Он стоял на краю тротуара -- в клетчатой ковбойке ржавого цвета сподвернутыми рукавами и в светлосерых тонких брюках -- такой же, каким мыувидели его впервые год назад, только сильно исхудавший. Может быть, этомувпечатлению способствовала новая острая серьезность взгляда, хотя неисключено, что и свет фонаря, падавший сверху, выделил выпуклости и провалына его лице. Но ведь, кроме этого, еще зимой академик Рядно заметил, чтоФедор Иванович "спал с лица". Словом, на краю тротуара стоял человек сзаметной, почти голодной худобой и, не отрываясь, смотрел на дверь подъезда. Быстро вышел Свешников в своем табачном костюме. Повел глазами:"пошли!", и два невысоких мужчины -- плотный и крепкокостлявый -- зашагалирядом по переулку, то попадая в яркий свет, то скрываясь в черной тени. -- Хороший вечерок, -- сказал Михаил Порфирьевич, снимая пиджак и вешаяего на плечо. -- Что у вас. Учитель? -- Дело. Надо пойти куда-нибудь сесть. -- А в мешке что? -- Это самое дело. -- Ладно, не тяните. Что у вас? -- Там у меня три горшка с растениями. Знаменитый "Контумакс". -- Тот самый? За которым охота? -- Именно. Только у него теперь новая цена. О чем еще и Рядно не знает.Иван Ильич все бился, скрещивал его с простой картошкой... -- Удалось! -- закричал полковник, хватая Федора Ивановича за руку. Он,оказывается, был в курсе всех дел. -- Да. На одном растении три ягоды завязались. За эти ягоды Рядно можети убийцу подослать. Если узнает. А иной селекционер на Западе и миллионотвалит. Они, эти ягоды, в мешке, Михаил Порфирьевич. -- Понимаю. Хотите поставить у меня... -- Самое надежное место. -- Эт-то вы верно... -- Есть у вас балкон? -- Есть. Давайте инструкции. -- Надо так поставить, чтоб солнце падало, а человеческий глаз нет.Свешников кивнул. -- Поливать не очень обильно. Водопроводной водой, два раза в день, подкорень, не брызгать на листья. Земля чтоб сыроватая была. А воде даватьпостоять сутки. Чтоб хлор из нее... Вот и все. С ягодами осторожно, незадевать. Чтоб не отвалились... -- Все? -- Вы говорили, что вы фанатик. -- Да, говорил. И говорю: фанатик, фанатик я... Ну и что? -- Если ягоды погибнут, а еще хуже -- если попадут в руки к парашютистуили к Рядно, считайте, что вы не оправдали той школы, когда на коновязи...Фотографировались когда... -- Примитивный подход, Федор Иванович... Примитивные, несерьезныеслова. Вроде пропаганды. Не надо меня... Мои слабые места... таквульгарно..: -- полковник засмеялся мелко и нервно, словно постучалкостяшкой. -- Не надо так, не надо. Даже как будто не вы говорите. Тут ведьне поймешь, в общем шуме. Все не так... Генерал и Рядно, а за ними широкаяпублика и юные мичуринцы, если бы все узнали, что мы прячем эти ягоды,знаете, что кричали бы? Они подняли бы крик, что мы предаем интересысоветской власти на важнейшем участке. -- Михаил Порфирьевич... Надо бы дать знать Ивану Ильичу. -- Их уже нет в нашем городе. Оба сразу замолчали. Федор Иванович долгошел, ничего не видя. -- Отправили уже? -- спросил, наконец. -- Отправили. Куда -- не знаю даже я. -- Большие дали сроки? -- Стандартные. Все инструкции? Федор Иванович молчал, опустив голову. Еще на одном участке его жизнипоявилась четкая определенность. Полковник не сводил с него глаз. -- Я говорю: инструкции все? -- Если ягоды попадут к Рядно... -- Кого учите! Давайте не убеждать друг друга криком и пробивнымисловами. Ах да... Вы же не признаете доверия, а знать вы меня еще незнаете... Ну что же -- узнаете. До свидания. В середине августа Федор Иванович ездил на один день в Москву. Он отвезв свою холостяцкую комнату, как бы уснувшую под налетом пыли, некоторыевещи, поскольку их негде было хранить. Туда были доставлены микроскоп имикротом Ивана Ильича и коробок с реактивами для работы по приготовлениюпрепаратов. И еще -- связка учебников и научных трудов и монографий погенетике, украшенных небрежными чернильными оттисками: "Не выдавать". Уходя,он выдернул у себя русый волос, вложил его в переломленный листок бумаги, алисток в конверт, написав на нем свое имя. Конверт, не запечатывая, бросилна полу, как будто его подсунули под дверь. Обеспечив себе таким образомконтроль за нежелательными визитерами, он запер дверь и ушел, чувствуя, чтовернется сюда не скоро. Заглянув в сберкассу, он уплатил за свое московское жилье на годвперед. Потом, спустившись в метро, полетел в центр, там разыскал старинноездание, все в лепных украшениях, а внутри его в полутемном коридоре начетвертом этаже -- дверь с твердой бумажкой, на которой было напечатано:"Проблемы ботаники". Редактор знал о нем. Сидевший боком к открытому окну загорелый старик сосанкой спортсмена, с выцветшими глазами и вертикальными складками напереносице и с тонкими металлическими очками, от которых свисали к плечамчерные шнурки, -- этот красивый старик холодно посмотрел и пригласил сесть.От жары приоткрывая рот при каждом вдохе, сказал, что редакция надеетсяполучить материал к концу сентября. Потом, не оглядываясь, сунул рукукуда-то назад и небрежно шлепнул на край стола толстую книгу. "К. Д. Рядно"-- прочитал Федор Иванович. Это был только что вышедший учебник длясельскохозяйственных вузов и факультетов. -- На триста двадцатой странице, -- сказал старик. Федор Иванович открыл эту страницу и увидел на ней фото знакомойберезовой ветки. "Автор лично наблюдал несколько таких случаев порожденияберезой ольхи, -- писал Рядно в учебнике, вернее, писал Саул от имени Рядно.-- Последний раз это было в мае 1949 года..." Редактор пальцем потребовал вернуть ему учебник и сунул книгу куда-топозади себя. А к Ф?дору Ивановичу пододвинул пачку ещ? влажных листовочередного номера журнала. На верхнем листе было крупное фото той же ветки,а вверху страницы заголовок статьи: Порождение одного вида другим илиболезнь? Сразу под заголовком была дана редакционная врезка: В августе с.г.вышел учебник биологии академика К.Д.Рядно для сельскохозяйственных вузов ифакультетов. Оставляя за собой право выступить с обстоятельным отзывом наэтот большой труд, редакция публикует настоящее частное сообщение. Онопредставляет определ?нный интерес, поскольку к моменту выхода учебника былоуже подготовлено к печати и рассматривает тот же случай с ольхоподобнойветкой бер?зы, что и привед?нный автором учебника на стр. 320 его книги. И вучебнике и в настоящей статье приводятся серь?зные аргументы. Поскольку двепредложенные системы научных доказательств взаимно исключают одна другую,читателю предоставляется возможность оценить их и занять собственнуюпозицию. Редакция будет благодарна тем товарищам, которые сочтут возможнымподелиться с нашими читателями своими мыслями на этот сч?т. Ф?дор Иванович широко раскрыл глаза и встретился с такими же широкооткрытыми выцветшими, но полными решимости глазами редактора. Взгляд Ф?дораИвановича говорил: Как вы ещ? держитесь? Глаза редактора таили веселье: Самине понимаем!. -- Как вы ещ? держитесь? сказал наконец Ф?дор Иванович. -- Держимся пока. Давайте не тяните с вашим сообщением. -- Первое сообщение знаете как будет называться? Вид Контумакс впервыескрещен с видом Солянум туберозум. Получены жизнеспособные семена. Опять оба широко раскрыли глаза и умолкли. -- Вот черновик сообщения, -- Ф?дор Иванович развернул и выложил настол четыре страницы машинописного текста, не очень свежие от хранения взаднем кармане брюк. Старик схватил их и начал бегло читать -- А чем вы это подтвердите? спросил, оторвавшись. Мы к сенсациямотносимся осторожно. -- Будет фото. Там будет виден характерный стебель "Контумакса" сотходящими листьями и три ягоды. -- Это могут быть и его собственные. -- Можно дать и фото собственных. Они как горох. А эти -- как грецкиеорехи. -- Я лично вам верю. Но строчку о семенах пока отрежем. Когда получитеи прорастите, дадим второе обстоятельное сообщение с цитологическиманализом. Иван Ильич знает об этом? -- Были приняты меры, чтоб узнал. Только всех уже отправили... -- Жаль... Это был бы для него луч света. Колоссальный успех. Иколоссальное поражение схоластов. В этой редакции схоластами называли сторонников академика Рядно. -- Привозите, привозите фото. Как можно скорее. Не позднее сентября.Просунем в октябрьский номер. Место будет оставлено. Старик-редактор поднялся, чтобы проводить Федора Ивановича. Подал емусухую крепкую руку. -- Да! -- спохватился. -- Какой псевдоним берете? Я сегодня же засылаюв набор. -- Дайте пока... Пусть Ларионов. А когда уже будете ставить в номер,дайте настоящую фамилию. Старик посмотрел обеспокоенно. -- Конечно, так было бы лучше всего. Но все же... Вы еще молодой... -- Ставьте, ставьте настоящую. Ведь статьи будет мало. Скажут, ложь,подтасовка. Понадобится подтверждение. И живой человек. Редколлегия ведьподписывает без псевдонимов... -- Ну, на то она и редколлегия. -- Разговор будет серьезный, ставьте настоящую. Только в самыйпоследний момент. А я пока буду дышать. Чтоб надышаться... Они постояли еще около двери, долго держали руку в руке, не отрываясь,смотрели друг другу в глаза, и взгляд обоих был строг. Они были соратниками,завтрашний день для обоих не обещал особенных радостей, и оба приготовилисько всему. Впрочем, готовность их была разного рода. Старик-редактор ожидалвстречи с судьбой лицом к лицу, ждал большой драки и был в этом похож наХейфеца. Федор Иванович сразу почувствовал это. Старик, наверно, ужеприготовил последние слова, которые он бросит в лицо обскурантам, уходя ихлопая дверью. Федор Иванович критически относился к такой запальчивости,был задумчив и непонятен, как говорил когда-то о нем тот же Хейфец. Он былпохож на ту -- самую крупную, но неуловимую рыбину, которая странным образомостается в водоеме после того, как воду процедят все сети. Это его свойствосамому Федору Ивановичу не было известно. Но тут же следует заметить, этобудет кстати: он уже почти не хромал во время бега. Он приехал в свой город на следующее утро. Когда вошел в институтскийпарк, сразу уловил перемену -- вдоль аллей на решетчатых скамьях сиделиугловатые юные фигуры, не мальчики и не мужчины -- вчерашние школьники. И сними были округло сложившиеся девушки. И все учили биологию, припав к новомуучебнику академика Рядно. Всех пригнула одна воля -- сдать через два дняпервый экзамен и попасть в списки допущенных ко второму. Они еще незадумывались над тем, почему в "крупинках тела березы" зарождаются "крупинкитела серой ольхи". Через два дня они скажут на экзамене все точно поучебнику, и Анна Богумиловна Побияхо поставит им пятерки. Федор Иванович шели все время останавливался. Ему хотелось еще раз поглядеть на яркоразвернувшееся перед ним в своей подлинности явление общественной жизни. Все оставшиеся дни августа он бегал мимо них по утрам. А в самый канунсентября скамьи в аллеях опустели, летний сезон закрылся. И тогда онвспомнил нечто очень важное и пригласил дядика Борика копать картошку наогороде Ивана Ильича. За день до этого в обеденный перерыв он сам пришел во двор Стригалева.Привело его сюда такое соображение. Несколько лет назад Саул Брузжакпредпринял свою первую и последнюю попытку вывести новый сорт картофеля,устойчивый против грибка фитофторы. В средней полосе России этот грибначинает вредить картофельным посадкам в конце августа, он появляется вместес осенними дождями и туманами. Тема работы была актуальная, Саул объявил,что им открыт новый метод и что сорт будет готов через два года. Послепервого же года своей деятельности в качестве селекционера и земледельца онпоказал в ноябре на ученом совете небольшие белые клубни. Их разрезали и необнаружили никаких следов гриба. На второе лето, чуя удачу, он зачастил вподмосковное хозяйство. Его можно было увидеть там, обычно он ехал надамском велосипеде по дорожке, соединяющей делянки с лабораторным корпусом-- туда или обратно. При этом он горбился и поводил глазами вправо и влево-- как хамелеон. В середине августа хозяйство посетил крупный селекционеркартофеля из Мексики, которую считают родиной фитофторы. В сопровождениибольшой группы ученых он обходил картофельные поля и остановился околоделянок Брузжака. Там как раз рабочие завершали копку картофеля, и горкичистых белых клубней проветривались на воздухе перед отправкой на склад. -- Уже убрали? -- спросил иностранец через переводчика. -- А когда же увас разгар фитофторы? -- В сентябре, -- тут же с готовностью ответили ему. -- А-а-а, -- протянул гость, кивнув несколько раз. Подошел к горкевыкопанной картошки и, выбрав клубень покрупнее, пальцем сдвинул на немкожуру. -- Ага! -- протянул еще раз. На докладе в институте он специально остановился на этом случае. -- Мы убираем картофель уже после разгара фитофторы. Мы даже специальнозаражаем наш картофель! Тогда мы можем видеть, устойчив сорт или нет, -- онговорил это, протягивая к аудитории руки и слегка потрясая ими, дружескивтолковывая сами собой разумеющиеся, азбучные вещи. Всем было неловко,потому что один лишь Саул ничего не знал в деле селекции и изобреталстранные новинки. Надо же, именно на него и упал взгляд иностранного гостя! И тема Брузжака вместе с его новым методом сразу же была вычеркнута изплана, как только гость уехал. С этого момента поприщем Саула стали лишьтеории академика Рядно и трибуна, где, как известно, криком еще можнокое-чего достичь. Федора же Ивановича эта история уже значительно позднеенатолкнула вот на какую мысль. Он хорошо помнил, что рано убранная, незакончившая рост картошка Саула, тем не менее, годилась на семена и дала наследующий год нормальные всходы. И сегодня в обеденный перерыв он пришел наогород Стригалева, чтобы взглянуть на клубни нового сорта, прежде чемдосрочно выкапывать все восемнадцать кустов. Он вовремя, вовремя явился сюда! На огороде уже началась бурная жизньфитофторы. Несчастный "Обершлезен", почти совсем не защищенный от гриба,заметно начал желтеть, ботва его покрылась крупными черными крапинами. Иопять выделились, ярко зеленели восемнадцать кустов нового сорта. Смышленыйспециалист сейчас же заметил бы их и взял бы на карандаш. "Копать надо, этойже ночью копать", -- подумал Федор Иванович. Он прошел вдоль седьмого ряда и, как бы случайно нагнувшись, быстрозапустил руку в мягкую землю под четвертым кустом и, нащупав картофелину,мгновенно спрятал ее в карман, а землю заровнял. Потом прошелся еще понескольким рядам, накопал там молодой картошки сорта "Обершлезен" полнуюсетчатую сумку и унес. "Пусть доложит, что я себе на обед целую сетку унес",-- подумал он о наблюдателе, который мог сидеть в ежевике. А когда уже шел полем, не удержался и достал из кармана ту картофелину.Заветную. Да, это был новый сорт. В руке лежало произведение Ивана Ильича --чистое, гладкое, овальное, с чуть заметными глазками -- удобное для машиннойчистки. И цвет -- редкий для картошки. Цвет пшеничного зерна. Или пудры"рашель", которая наносит на женское лицо обманчивый нежный загар. Можнобыло копать. "Кожура еще не окрепла, -- подумал он. -- Ничего. Домаокрепнет. Вдали от всякой промышляющей публики". Вечером они с дядиком Бориком прикатили из учхоза тачку, привезликорзину и два мешка, и все спрятали в кустах ежевики. А когда наступилатемная -- уже осенняя -- ночь, когда она достигла своей глубины, обапереобулись в принадлежавшие Стригалеву одинаковые резиновые сапоги сволнистым рисунком на подошвах и, пробравшись на огород, целый час копалитам картошку, присвечивая карманным фонариком. Не проронив ни звука, онивыкопали к двум часам ночи шесть рядов и оставили после себя чистоприбранную и выровненную граблями одну пятую часть огорода с отпечаткамистранных волнистых подошв.