Белые Одежды В. Дудинцев

III.

Новый сорт лежал в корзине -- в глубоком подполье под кухней БорисаНиколаевича Порая. Там же были сложены и два мешка с сортом "Обершлезен" --их дядик Борик оприходовал в качестве гонорара за риск. Резиновые сапоги сволнистым рисунком на подошвах покоились на дне реки, в месте, которое БорисНиколаевич приметил. Таким образом, теперь все наследство Троллейбуса,разделенное на части, было сложено в трех надежных местах, и ни в одном изэтих мест не знали, где находится остальное. Теперь можно было бы ни о чемне тревожиться и, похлопывая рукой по столу, представлять себе, какнатягиваются на коричневой шее Касьяна его не поддающиеся воле два кожистыхтяжа, хотя лицо остается насмешливо-спокойным. Представлять, как сжимаетсякопченый старческий кулак и проступают на нем белые костяшки. Хотя на лице-- тихая озорная улыбка. Можно было по ночам дописывать остальные сообщенияв "Проблемы ботаники". Но отдаленный голос томил, предупреждая о близкойпогоне. И действительно, после ровной летней жизни в первые же дни сентябрявдруг наступил ощутимый обрыв -- все сразу с силой обломилось и без тормозовпокатило вниз, набирая скорость. Именно с сентября, с начала занятий вся наша история, тлевшая до сихпор, как искра в сырой вате, вдруг вспыхнула, и веселый ее огонек побежал,захватывая все, что могло гореть. Интересно то, что здесь не было никакоговмешательства и никто не выстраивал факты со специальной целью. Получилосьтак, будто со вступлением в силу осенне-зимнего расписания они сами как бысоединились в завершающую цепь. Началось с того, что в ректорском корпусе, где у входа стоял доступныйвсем прилавок "Союзпечати", на самом виду, там же, где лежали еще нераспроданные учебники академика Рядно, появилась чуть запоздавшаяавгустовская книжка "Проблем ботаники". Довольно высокая стопа этих журналовлежала на своем месте, там же, где все минувшие годы такие стопы регулярнопоявлялись и исчезали. Но на этот раз лежала она всего полтора или два часа.Электрической искрой в первые же минуты пролетел по институту слух о том,что в новой книжке "Проблем" есть интересная статья некоего Л. Самарина проту самую березовую ветку, ради которой было собрано в мае чрезвычайноесобрание всего института. И что в статье есть убийственные данные и помещенымикрофотографии гриба "Экзоаскус бетулинус", виновника превращений березы.Этот гриб и заставил березовые листы уменьшиться и принять несвойственныйберезе вид. Стопа с "Проблемами" начала быстро таять. Когда прибежала Раечкас письменным распоряжением ректора немедленно прекратить продажу журнала, ниодного номера уже не осталось. А распоряжение ректора, которое начиналосьсловами "Приказываю немедленно...", только укрепило уверенность тех, ктоуспел купить журнал, что в их руки попала историческая ценность, и ее надохранить. И это было бы еще полбеды. Четверть беды. Велико ли дело -- увлексяакадемик своими фантазиями. Занесло батьку... Даже, можно сказать, никакойбеды не было бы. Беда выросла из того факта, что старик был любимецизвестного лица, его собеседник за чайным сто лом. И она грянула -- днейчерез двадцать, когда в тот же киоск пришла сентябрьская книжка "Проблем", итам на самой первой странице громадными черными бук вами было напечатанопостановление, строго и резко осуждающее вредную линию журнала, допустившегов своих материалах "травлю академика К. Д. Рядно". Видимо, академик, как онне раз уже делал, во время чаепития пожаловался Сталину и сумел этопровернуть в подходящий момент. Федор Иванович, торопливо открыв последнюю страницу журнала, чуть неоторвав ее, увидел список редколлегии. Она вся была заменена. Тем же обычнымкурсивом были набраны сплошь новые фамилии, и среди них сразу выделился "П.Л. Варичев". Вот это увольнение всей редколлегии во главе с академикомглавным редактором за то, что она напечатала робкую, но независимую правдупро злосчастный гриб "Экзоаскус", без умысла доставивший людям столькохлопот, страшно подействовало на тех студентов, которые в мае так громкохлопали академику Рядно. Эти студенты учились в советской школе, где многовремени уделяется преподаванию основ материализма. Материальный факт,который можно подержать в руках и увидеть в микроскоп, перед этиминачитанными ребятами не надо было бы отвергать. И академик Рядно по своейнедостаточной образованности допустил две роковые ошибки. Не следовало емутак налегать на диалектику и материализм, вещи, в которых сам не оченьразбирался и к которым в душе был не очень привержен. И уж Сталинужаловаться, пускать в ход такую силу, в данном случае силу слепую -- ох,никак не следовало... Занятия в институте шли своим чередом, все было как прежде. Но ФедорИванович, тем не менее, почувствовал, что началось. Тут же пошли подтверждения. Было срочно созвано собрание студентов двухстарших курсов, аспирантов и преподавателей. Оно шло так, будто это быларепетиция при пустом зале. Хотя зал был полон, даже не хватало стульев, илюди стояли у стен. Но все проходило не так, как бывало раньше. Аудитория вмолчании накаленно слушала, и от нее, похоже, не требовалось никакойподдержки. Потому что президиум слишком был занят своей собственной задачей-- отречься, отмежеваться от осужденной статьи Л. Самарина. Тем более, чтодело касалось триумфа березовой ветки, отпразднованного в этих же стенах. Иораторы, список которых к открытию собрания уже лежал перед председателем --доцентом зоотехнического факультета, не кричали, не блистали остроумнымивыпадами, не бросались, как раньше, на врага. Каждый произносил свою речь,то есть, читал ее для верности с листа, и по этой чисто технической причинегрозные слова в адрес редколлегии "Проблем ботаники" звучали спокойно. Вышел на трибуну и академик Посошков. Все заметили, что лицо его ещебольше потемнело и пожелтело. Но он по-прежнему был изящен и четок. Вотличие от других, он не достал из кармана никаких бумажек. -- Меня ужасает позиция бывшей редколлегии этого журнала, -- треснутымголосом продребезжал он. -- За последнее время я многое для себя открыл,товарищи. Смешно и старомодно выглядит этот их объективный в кавычкахподход, согласно которому следует давать на страницах место поровну, --академик, едко смеясь, подчеркнул это слово, -- ставя, таким образом, наодну доску вейсманизм-морганизм, который бьют и били на протяжении полувека,начиная с Тимирязева, -- и победоносное, -- тут он воздел руку, --мичуринское учение, представленное в данном случае таким выдающимся ученым,как академик Кассиан Дамианович Рядно! Ну какое может быть равенство: битые,перебитые вейсманисты-морганисты, живущие еще только за счет своегопотрясающего упрямства, которое они называют верностью науке, -- и нашкорифей, академик Рядно! Еще более удивляет и, не побоюсь этого выражения,отталкивает, ужасает то обстоятельство, что для своего выпада противакадемика автор статьи вынужден был скрыться под псевдонимом... Боитесь,товарищ Л. Самарин, выйти на открытый научный турнир! В зале послышался легкий шум. Светозар Алексеевич не замечал своихоговорок, придававших его словам совсем другой смысл. Как бы вдохновясь, онпродолжал: -- Даже не верится, что так может быть... Плохи же ваши дела, бывшиемои коллеги вейсманисты-морганисты, если выходя на научную дискуссию, вамприходится надевать маску, как персонажам Вальтера Скотта. Не завидую я вам! Федор Иванович, сидя в первом ряду, двигал густой русой бровью. Егопоразила бесстрашная двусмысленность этой речи. Кроме того, он знал, чтоавтор статьи, скрывшийся за псевдонимом "Л. Самарин", -- не кто иной, каксам академик Посошков. И одобрял как этот его поступок, так и речьакадемика. Он считал и себя немного причастным к этому делу, поскольку нераз подробно развивал перед Светозаром Алексеевичем мысль о том, что членуравнения, если перенести его на другую сторону, меняет знак. Правда, было мгновение, когда Федор Иванович удивился тому, чтоакадемик позволяет себе такие прозрачные намеки на истинное положение вещей.Ведь вот что он говорил по существу: "Ну какое может быть равенство --редколлегия, состоящая из подлинных ученых и шарлатан Рядно!" "...Плохи вашидела, мои бывшие товарищи, честные ученые, если для того чтобы сказать оповедении гриба 'Экзоаскус", надо прятаться под псевдонимом". Он удивилсядерзости Посошкова, и со страхом ожидал, что сейчас выйдет кто-нибудь даватьакадемику отпор. Но тут его вдруг осенила простая мысль. Тот, кто поймет этишитые белыми нитками намеки, будет уже достаточно умным человеком, и, кактаковой, безусловно примет сторону истины, которая в данном случае так ясна.И не станет срамиться перед другими умными, с жаром называя черное белым.Если только он не выдающийся подлец. И это хорошо понимал знающий жизнь,битый не раз Светозар Алексеевич. Случайно поглядев в сторону, Федор Иванович понял, что проректораинститута академика Посошкова подталкивала к его смелой и виртуознойдвусмысленности еще одна сила. Его сложная роль была вдвойне нелегкой. Ближек краю зала в третьем или четвертом ряду виднелась белая аккуратная головкаего бывшей жены Ольги Сергеевны. Конечно, Посошков приметил это яркое белоепятнышко и все-таки вышел на трибуну. Чтобы она увидела его настоящее лицо.И в интересах дела. Федору Ивановичу еще предстояло узнать, что это были заинтересы. "Зачем же ты здесь, на виду? -- думал Федор Иванович, осторожноразглядывая чуть склоненную, неподвижную, почти мраморную голову с толстымикосичками. -- Неужели не понимаешь простых вещей? И вообще, неужели невидишь, что твоему бородатому бесу никогда не подняться на своих жирныхкрыльях до этих ледяных сверхвысоких небес, полных тайны и одиночества, чтоони для твоего поэта не существуют? Или, может быть, ты давно это поняла?Может быть, ты Туманова, которая неясна для самой себя? Ее ведь тоже неназовешь окончательно глупой. Но что-то есть, какой-то изъян..."Председатель назвал на этом собрании и его фамилию. Сжав губы, ФедорИванович вышел на трибуну и, став лицом против всех, произнес речь. Убитымголосом сказал: -- Сегодня мы можем поздравить... Да, можем, товарищи, поздравить... ИКассиана Дамиановича, и всю мичуринскую науку... с выдающейся победой: палпоследний бастион, в котором стояли до конца самые дерзкие и не знающиекомпромиссов наши противники. Теперь уже никто не осмелится поднять голоспротив открытий нашего академика... как это ежемесячно делали "Проблемыботаники" под руководством своей редколлегии. Теперь уже бывшей. Яркийзеленый свет открыт работам академика Рядно, их ждут необозримыепространства будущего. Надо сказать, что выступление академика Посошкова подействовало наФедора Ивановича, втянуло в обозначившуюся струю, и, бросая в зал свои несовсем обдуманные слова, он чувствовал, что делает непростительные ошибки.Чувствовал и не мог остановиться. -- Схоласты долго отстреливались из своего разбитого окопа, связавшисьлокоть к локтю, чтоб никто не покинул боя. Как горцы Хаджи-Мурата. Онинатворили много дел за последние годы, идя все время по пятам нашегонародного академика. Они подвергали хоть осторожному, но ясному сомнениюкаждый его шаг в науке. Я каждый раз чувствовал остроту и направленностьэтих ударов. Когда ученый открыл факты образования новых видов из старых, вчастности, порождение грабом лещины, они сейчас же командире вали своеголазутчика на Кавказ, поручив во что 61-1 то ни стало добыть нужные имдокументы, очернить открытие. И дотошный копатель нашел какие-то мелочи.Представьте, нашел лесника, который привил эту лещину на граб! Словом,недоброжелатель собрал подобные, с позволения сказать, факты, и все это ониопубликовали! Спят и видят -- только бы подмочить авторитет известногоученого... В точности то же мы видим и сейчас -- с веткой березы... Когда собрание кончилось, выходя из зала, Федор Иванович оказался втолчее преподавателей и аспирантов, окруживших Варичева и Посошкова. -- Ваша речь, Федор Иванович, сегодня не блистала такой ясностью, какпрежние выступления, -- добродушно загудел на ухо Варичев, беря его подруку. -- Чувствовалось, что этот гриб, который они нашли... что этот снарядпопал и в ваш корабль, и он дал кре-ен. Накрени-ились, Федор Иванович. Я самеле плыву, -- шепнул он. -- Никак не могу подобрать контраргументы. Поправде говоря, на вас надеялся... Тут он прервал свой шепот и высоко поднял руку, подзывая кого-то. -- Отличница! Подите, подите сюда... Мы так ждали! Что же вы, голубчик,не выступили от студентов? Это была Женя Бабич. Она подошла, подняла на ректора смелые глаза. -- Так все же всем ясно!.. -- Вот и сказали бы, что вам ясно... -- Все, абсолютно все каждому ясно, -- повторила она с улыбкой. -- Ибольшому и маленькому. -- А все-таки... -- Ну... Петр Леонидович, очень длинный ответ. А кратко скажу -- вамможет не понравиться. Конечно, Кассиан Дамианович прав, береза породилаольху, а вейсманисты-морганисты хотели нанести удар по советской науке... Иэто было вовремя остановлено. И при этом настолько пристально смотрела на Варичева, что ему пришлосьотвести глаза. Все чувствовали, что это еще не конец. В начале октября в обеденныйперерыв ректор срочно собрал у себя всех преподавателей. Мрачно смотрел онна каждого, кто входил в кабинет Он словно собирался произнести речь надгробом. Под его дрожащей рукой на столе ерзали несколько листов бумаги. Этобыла отпечатанная на машинке через копирку статья из "Проблем" о березовойветке. -- Товарищ... В общем, один товарищ принес... По понятным причинам немогу назвать... Дрожащими толстыми пальцами он схватил листы, неловко дернул в сторону.Опять схватил, потянул на себя и бросил. Все лицо его повисло от страха истало еще больше похожим на кормовую свеклу. "Или на картофелину", --подумал Федор Иванович. Эту картофелину можно было повернуть обратнойстороной вперед, и все равно получилось бы то же лицо, те же малыевыпуклости, щели и изъяны, которые назывались носом, глазами, ушами и ртом. -- Мы требуем от вас, -- сказал Варичев, враждебно потолкав пальцамилисты, -- настоятельно требуем внимания и бдительности. Нельзя допустить...Требуется максимум... Усилить подход... Это же завтра дойдет... Надо узнать,кто... Не можем же мы, товарищи, вечно расписываться в бессилии... -- онударил по столу мягким кулаком. -- Какая-то сволочь... Может, всего-то одинчеловек, а мы... Но дня через три произошла вещь пострашнее. И случилось это почти рядомс кабинетом ректора -- в малом конференц-зале, где висела целая галереяпортретов -- советские выдающиеся почвоведы, животноводы, агрономы иселекционеры. Открыв рано утром этот зал, уборщица обнаружила в рядупортретов брешь -- исчез портрет академика Рядно. Через полчаса у ректорасобралось совещание. Варичев, развесив толстые бледные губы, словно прижатыек стеклу, безнадежно глядя в пространство, сообщил о небывалом, чрезвычайномпроисшествии, о "чепэ", как он назвал исчезновение портрета. Он не успелзакончить свою речь, от которой на всех повеяло страхом и предчувствиемневеселых перемен, как вбежала Раечка и попросила его взять трубку. Онповернулся к телефону и, слушая, вдруг схватил себя за рот, стал тянутьгубу. Потом бросил трубку. -- Нашли... Пропажу нашли на факультете растениеводства, в мужской уборной. Портретвисел там вниз головой... Немедленно была назначена следственная комиссия во главе с Ходеряхиным.Он очень серьезно отнесся к делу. Приступая к допросу очередного оробевшегостудента, долго молчал, и это постепенно придало всему дознанию комическийоттенок. Следы привели дотошного чудака в ту группу, где была Женя Бабич.Отличницу вызвали на допрос, она охотно пришла и уселась перед Ходеряхиным,подчеркнуто уставилась, любуясь торжественным и важным следователем. Костервеселья не угасал в ней до самого конца беседы, когда Ходеряхин, отложивручку, решил поговорить с девушкой напрямик. -- Ты же отличница, -- сказал он. -- Мы не думаем, чтобы лично ты моглабыть участницей этой вылазки. На тебя это не похоже. С какой стати подконец, когда впереди диплом с отличием... Но слушай, ты же можешь многоезнать. Женя, помоги нам. Это никак не помешало бы... Веселье, бившее из глаз Жени, мгновенно сменилось таким же брызжущимгневом. Она покраснела, поднялась. -- Ничего себе... -- Мы, конечно, сохраним в тайне... -- поспешил успокоить ее Ходеряхин. -- Ничего себе... Я чувствую, что у меня появляется трезвый взгляд намоих преподавателей. -- Ты напрасно. Я думал, что как отличница... -- Если бы я даже знала, -- она сверкнула слезами, глядя на Ходеряхина.-- Если бы я даже знала что-нибудь, я ничего вам не сказала бы. Даже горимой диплом десять раз. Синим пламенем. Потому что это же мальчишескаяшалость, поймите, не больше. А вы, взрослые дяди, знаю, выпрете их изинститута. У вас все -- вылазки, происки, "чепэ", никак не меньше. Когда вы,наконец, станете нормальными людьми... -- эти, последние ее слова донеслисьдо Ходеряхина, когда Женя уже закрывала за собой дверь. В коридоре ее ждалацелая компания студентов. Вот какая она стала. Очень изменилась за несколько месяцев. Этообстоятельство и стало предметом обсуждения в комнате с фанерной стенкой --в той самой комнате, где Федор Иванович когда-то объявил, что он бросаеткурить. -- Я ей говорю, -- простодушно повествовал Ходеряхин. -- Ты же пойми,тебе же через год диплом получать с отличием. Дурочка ты этакая, тебе же этозачтется! Ка-ак она вскочит... -- Девка куда-то растет, -- сказала Побияхо серьезно. -- С нее нельзяглаз спускать. -- Она сказала, вы их выпрете. Их! Чувствуешь, Анна Богумиловна? Их тамне один. И она, конечно, знает... -- Коне-е-ечно! -- длинно протянула мирным басом Побияхо. -- С отличием ей давать нельзя. У ней тенденция эта заметна, в тотлагерь переметнуться. -- Ничего ты не понимаешь. Если не дашь с отличием, тут и перекинется,-- сказала Побияхо. -- И станет у них ценным кадром. Дать ей надо, дать. И васпирантуру. Я ее возьму. Обломаю, наша девка будет. -- Я думаю, лучше ее по селекции картофеля пустить, -- сказал ФедорИванович, присутствовавший при этом разговоре. -- Уж не знаю, как вамудастся ее обломать. А у меня и объект другой, и методика... -- Знаю, хочешь красивую девку к себе переманить. Не выйдет, ФедорИваныч. У тебя в оранжерее она как раз и нанюхается этого духу. Тебе сейчасне об аспирантах надо думать. Ты должен отчитаться перед ученым советом засвою работу. И за дух. Разговор уже шел. Серьезный, Федя, разговор. Иакадемик интересуется... Она выболтала тайну. И Федор Иванович, сразу поняв это, сделал вид,будто пропустил ее слова мимо ушей. Когда разговор кончился, он из этойкомнаты не то, что вышел, а чуть не выпрыгнул, чтоб бежать. До него опятьдонесся тот знакомый ровный скок, которым гончие псы издали начинаютпреследование красной дичи. И дичь замерла, слушая осенний лес, в которомясно обозначились новые звуки, и потихоньку, не переставая слушать, пошла,зарысила в нужном, в спасительном направлении -- в том, которое само звалоее. К своим длинным пробежкам, -- их он не прекращал, несмотря на мокруюосень, которая пришла сразу и заморосила, заставила прикрыть окно, -- к этимпробежкам Федор Иванович добавил еще прогулки по городу. Однажды, быстро идяв своем "мартине идене" по Советской улице, он увидел в витрине магазина"Культтовары" большой синий рюкзак, так называемый станковый. Он был снабженкаркасом из стальных трубок, и Федор Иванович тут же сообразил, что этоткаркас обеспечивает рюкзаку плотную и верную посадку на спине. И он, войдя вмагазин, потребовал эту вещь, поднимал, поворачивал, тряс, не веря глазам,и, конечно, тут же купил. Не только со стороны не было видно -- он сам не думал в момент покупки,что этот акт вписан в таинственную программу бега красной дичи. Или, можетбыть, черной собаки... Придя домой, он тут же достал из шкафа овчинный полуперденчик, которыйтерпеливо дожидался новой зимы, и, застегнув его на все пуговицы, но ненадевая, опустил эту модель человеческого туловища воротником вниз в рюкзак.Поставил рюкзак на пол, наклонившись, до плеч опустил руки в жаркую овчину иV таком виде стоял некоторое время, переживая какое-то новое чувство. Он ещене разбирался в нем, но догадка уже складывалась. Как уже бывало у ФедораИвановича, и довольно часто, поступок с его техническими подробностямиподчинялся отдаленным и неясным, полным тонкой тревоги первоголосам,диктующим действие. А медлительный разум отставал. И рюкзак и полушубок были водворены в шкаф, и Федор Иванович сразузабыл о них. Черная собака, оглядываясь и чутко ставя уши, рысила дальше,стремясь уйти от своих обезумевших преследователей. Когда-нибудь будутговорить: что вы, оставьте, не было никакой собаки. Но сейчас она чуткоскользила в кустах, спасая то, что было для нее жизнью. Через несколько дней вдруг пошел снег. За окном все стало белым,белизна эта продержалась не больше часа и вся растаяла. Но напоминание облизкой зиме вошло в Федора Ивановича, и он купил лыжи с креплениями испециальными ботинками. Когда в подвале своего факультета, где быластолярная мастерская, он прожигал новые лыжи пламенем паяльной лампы исмолил их, за его спиной раздался голос: -- Лыжи смолим? Это был маленький тренер секции, тот, что летом бегал во главе цепочкиинститутских лыжников. -- Почему не беговые? -- спросил он, подступая ближе. -- Вы же бегун... -- Я люблю длинные маршруты, -- впервые косвенно высказал ФедорИванович свое, затаенное. -- И пересеченку. -- Я тоже. Мы в этом году будем ходить на Большую Швейцарию.Записывайтесь к нам в секцию. -- Инвалид я, буду отставать. У меня нога... -- У нас целых шесть инвалидов. Вы будете седьмой. И в ближайшее воскресенье, одетый в шерстяной тренировочный костюм и всвитер, он уже бежал в цепочке своих новых -- молодых товарищей, и впередивсех мелькала красная с синим и белым вязаная шапочка этого тренера. Онибежали умеренно, сообразуясь с возможностями и здоровьем каждого. А когда-тосо стороны Федору Ивановичу казалось, что они несутся, как цепочка птиц.Федор Иванович сказал об этом тренеру. -- Мы и будем летать, как птицы, -- пообещал тот. Два вечера онпостукивал у себя в комнате молотком -- делал узкий и длинный, утепленный содной стороны ящик с отделениями, который приладил затем на подоконник,вплотную к стеклу. Во время этой работы и позвонили из Москвы. Сняв трубку, он сказал: "Слушаю", -- и не получил ответа. Только чье-товолосатое дыхание вздымалось и опадало. "Он", -- подумал Федор Иванович. -- Слушаю! -- повторил он нетерпеливо. -- Ну и где ты пропадаешь? -- раздался у его уха недовольныйносоглоточный тенор. -- Не найдешь тебя никак... -- Вот он я, Кассиан Дамианович! -- Да? Ей-богу? А может, это не ты? -- Нет, это я, Кассиан Дамианович. -- Ладно, верю. Ты видел, у тебя под носом всю картошку выкопали?.. -- Если выкопали -- значит, не у меня под носом. Я от вас получилчеткое указание. "Не нужно там крутиться" -- кто это мне приказал? -- Раньше ты так со мной не разговаривал... -- Раньше и вы мне верили и говорили "сынок". -- "Сынок"! Вон какой уже вырос. Кнуряка... -- Когда вы приедете к нам, Кассиан Дамианович? -- А ты соскучился по батьке? -- Дела же, дела! У нас же план. Что-то делаем. -- Не знаю теперь когда... Мне долго нельзя будет к вам. Всякий жеголопупенко пальцем будет тыкать: вон, который вверх ногами в нужнике висел.А насчет дел -- потому же я и звоню. Ты подготовь доклад на ученый совет.Расскажешь им, как идет работа, какие перспективы. На вопросы ответишь. -- Почему так вдруг? Мы же еще итоги летней работы не подбили... -- Это потом... Они встревожены там. Событиями... Хотят в порядок всепривести. Я и сам встревожен. -- Почему Ходеряхина не вызывают слушать? -- Детские вопросы задаешь, Федя. Ходеряхин дурачок. А ты орешек. Я начто уж зубастый, а твоего зернышка еще не попробовал. Хотя чую, Федя,зернышко под твоей твердой скорлупкой имеется. -- Думаете, они сообща распилят скорлупку? -- Х-хых!.. Он еще острит! Не знаю. Сомневаюсь... Мы все не знаем, чтос тобой делать, Федька. Не простая ты штучка. Если сказать дурачок -- непохоже. Нет, тебя самого надо под микроскоп. А не этот их гриб. Экзо...Тьфу! Ну и наука... Наступила долгая пауза. Там, в Москве, кто-то словно бы тер трубкудомотканым сукном. -- Не показал же ты еще ничего такого, чтоб успокоилась душа. Вон и насобрании недавно выступал. Нехорошо выступал. Ну что, ну что ты там началмолоть про граб и лещину? Ты ж знаешь, что это такое. И знаешь, что я знаю.Но я не считаю, что я в этом деле сел в калошу. Принцип провозглашенныйостается, а раз так, значит, и факт может иметь место. Соответствующий. Аесли там другое, так это конкретная случайность, ошибка природы частная...Можно пренебречь. Так зачем же ты про эту случайность раздуваешь? Зачем пролесника, а? Что молчишь? Ну, говори же! Завернись в тогу, гордое слово мнекинь. Только не молчи. -- Кассиан... -- Продал ты батьку, продал. Заигрываешь с молодежью. Подбрасываешьпалочки в костер. Ох, устал я... -- Кассиан Дамианович! -- Думаешь, легко новое слово в науке говорить? Я знаю, они неспроста полезли со своим грибом. Они нашли там его,Федька. Но поддаваться нельзя, раз уж ударили в набат. Пойми! Частнаяошибка, а на ней же ж наука может погореть на полвека. Наука, она низом идетпо дну. А на поверхности отвлекающая шелуха плавает, стружки. Через сто летнаука сделает новый шаг вперед... Скачок... И тогда скажут... Потомки, Федя,скажут: эти схоласты, которым все надо было обязательно руками тронуть, онииз-за своей близорукости чуть не завалили дело. Гриб увидели в микроскоп, ион им все заслонил, все перспективы. А вооруженные марксизмом стойкие ученыене поддались и защитили науку, мужественно пожертвовав частностью. -- Я сам, когда с трибуны сошел, подумал, что неверный взял тон. -- Вот-вот... то-то и оно. Почему ж ты опаздывать стал с чутьем? Не-е,я еще не собираюсь тебя наказывать. Ох, и терпеливые пошли теперь старики...Но ты должен же как следует все понять и дай же ж, наконец, твою работу, яее напечатаю. Чтоб видно было: пишет Федька, которого мы раньше знали, недурак, голова, наш человек. Пусть работа будет сырая -- поправишь потом --но скажи ж со всей определенностью, как раньше говорил. С нами ты или противнас? -- Напишу работу. Уже пишу, Кассиан Дамианович. Там все будетопределенно. -- По-моему, я прав. А, сынок? Думаешь, мне хочется голову такуютерять? "Ишь ты, определенности захотел!" -- подумал Федор Иванович. -- Насчет ученого совета -- это ты, я знаю, мылом намажешься... Но тыимей в виду, Федя. Твоя фамилия у меня в календаре. На каждой странице... Он замолчал, и опять в трубке стало слышно его вздымающееся и опадающеедыхание. Как доносящийся ночью морской прибой. -- Да! Не сказал тебе... У вас же опять кубло завелось! Большое кубло.Данные точные. И из преподавателей кто-то с ними. Ох, Федька, смотри, если иты туда полез. Такой, как ты, может там быть только в атаманах. Не хочу,Федя, не хочу, чтоб тебя с ними застукали, в этой гоп-компании... -- Не застукают, Кассиан Дамианович. Но я чувствую, вы взяли поотношению ко мне жесткий курс. -- А что курс. Жесткий, мягкий... Я -- твоя судьба. У судьбы не бываетни жесткого, ни мягкого курса. Только один. Справедливый. Застукают, Федя,если ты там. Кончай лучше детские игры. Ты еще не пробовал на вкус, что этотакое. Неприятный вкус, поверь. Лучше женись. И начинай интересоваться, чемнормальный человек твоего возраста начинает интересоваться. И батька всетебе даст. Москва отключилась. Федор Иванович, постояв с трубкой в руке, опятьвзял молоток и вернулся к своему ящику. Октябрь задал ему хлопот, месяц оказался нелегким. Поэтому, в последнихчислах, когда в сырых сумерках из-за институтских корпусов вышел как быспециально академик Посошков, Федор Иванович обрадовался. Он почувствовал --академик запланировал эту нечаянную встречу, в ней угадывался новый,серьезно задуманный, может быть, даже ответный шаг. Гроссмейстерский ход. -- Феденька, -- сказал Светозар Алексеевич. -- Как хорошо, что я тебявстретил. Приходи ко мне сегодня. Побеседуем. Есть основания для беседы.Попозже приходи, часов в десять. И заночуем у меня. -- Что-то задумали? -- Молчок! Не задумал, а получил веление. И захвати фото. Те, что ксообщению о "Контумаксе". Вечером, спрятав во внутреннем кармане пальто конверт с фотографиями,которые в конце августа по его заказу самолично изготовил полковникСвешников -- такие фотографии были отосланы и в журнал, -- Федор Ивановичотправился к Посошкову. И никто нс смог бы увидеть, как он идет, потому чтоон, по новой своей привычке, шел, переходя из одной черной тени в другую. Адесять вечера в октябре -- это глухая ночь, ровно шелестящая слабым дождем. Посошков впустил его в дом и лишь после этого зажег свет в прихожей.Раздеваясь, Федор Иванович молча подал Светозару Алексеевичу конверт сфотографиями, и оба прошли в ту большую комнату, где висел Петров-Водкин.Просмотрев фотографии, спросив "Те же, что отослал в журнал?" -- и получивутвердительный ответ, академик сунул конверт в карман своего свободногодомашнего пиджака из малинового сукна. На груди пиджака вились толстыешелковые шнуры, так называемые брандебуры. -- Не будем здесь задерживаться, пойдем туда, -- и Посошков первымпошел в другую комнату, где их ожидал уже накрытый стол с женственнойкрасавицей бутылкой коньяка. -- В дни молодости, -- сказал академик, -- я предпочитал"Финь-Шампань". А вот и лимон с сахаром. Думаю, и мой Федя оценит... И музыка у него, похоже, была наготове. Ждала. Академик только вышел нанесколько секунд, и сразу же неизвестно откуда послышалось негромкое живоебегущее фортепиано. Федор Иванович сразу узнал, что это такое. Он любил этувещь. Но ему не захотелось сейчас слушать, вникать в эту музыку. Не мограсслабиться, тревога мешала. -- А, черт, не то включил, -- словно обжегся Посошков. -- Эта музыкасегодня не по сезону. Не слушать, а говорить нужно. А? Федор Иванович кивнул. Посошков неслышно выбежал из комнаты. Что-товыключил, и фортепиано затихло. -- Смотреть Петрова-Водкина или слушать такую музыку под серьезнуювыпивку нельзя, -- сказал Посошков, вбежав и беря бутылку. -- Чем хороша,Феденька, молодость? Богатством и свежестью переживаний. Там и искусство ненужно -- черпай из жизни. А с годами приходится обращаться за помощью кискусству. Заперся и слушай. И получай те же переживания. Незачем, какФауст, черту душу продавать. Так бы и слушал до старости... Он хорошо оговорился -- ему ведь было уже шестьдесят пять с гаком... -- Но, понимаешь, сегодня чужие переживания мне не нужны, сегодня уменя свои страсти, похлеще, чем у -- он не нашел в своей памяти именихудожника, который запер бы навечно в своем творении что-нибудь похожее наего, Посошкова, страсти. -- Ты что смотришь на коньяк? Я сегодня пить буду.А ты посмотри, поломай голову, тебе полезно. Вдруг, поставив бутылку, он опять выскользнул за дверь. Вскоре вдальнем углу комнаты затикали очень приятные пустотелые деревяшки, издругого угла отозвался низкий загадочный удар -- еще более приятный. Слаборявкнул саксофон, по полу что-то как бы дунуло, нарастая, и оборвалось. ЭтоЕвропа пришла сюда проводить свой беспечный "викэнд", праздновать под музыкусвой, длящийся уже почти век, красивый закат. -- Вот это пойдет и под выпивку и под беседу, верно? -- сказалакадемик, садясь за стол. В нем появилось что-то новое, странная торопливаяразговорчивость. Он взял бутылку и штопор. -- Приятно вытаскивать штопоромнастоящую пробку... -- Светозар Алексеевич, -- заговорил гость, которому даже в этойевропейской музыке слышались звуки, напоминающие о недремлющей погоне. --Мне кажется, я слегка оцарапан. Часы мои пущены, начали отсчет. Поэтому... -- Феденька, не слегка, а как следует. Из-за этого я и собрал это нашес тобой совещание. Ты думаешь, почему я попросил у тебя фото? Потому чтопрочитал твое сообщение, набранное для октябрьской книжки "Проблем".Набран-но-е -- дошло до тебя? И сверстанное. И все фото там, ужеклишированы. И я, естественно, заинтересовался. Где прочитал? В Москве, вхорошем месте. Сам понимаешь, раз сверстано, значит, есть достаточноеколичество рабочих оттисков. Они наверняка попали во все руки, которых мымогли опасаться. Скоро услышишь рев Касьяна. Это уже не остановить. Впрочем,мы рано с тобой начали серьезный обмен. Я ведь тоже оцарапан, Федя.Своеобразная царапина, касательная. Но яд по жилам пошел. Давай-ка выпьем"Финь-Шампань" за то, чтобы яд действовал как можно медленнее. Бокалы были похожи на мыльные пузыри, желтый коньяк плескался на дне.Положив в рот кружок лимона, Федор Иванович широко открыл глаза. Академикотважно переносил на свою тарелку большой кусок холодной телятины. К нему онположил две ложки коричневого желе. -- Желе! -- сказал он радостно. -- После семилетнего перерыва!Преимущество оцарапанных отравленной шпагой! -- А как же творог? -- Творог вычеркнут. Красивой женской ручкой. Да и не место творогу...на последнем пиру. Федька! Будем пити и ясти!.. И он ел И сегодня уже Федор Иванович любовался его наслаждением. Жуя,Светозар Алексеевич останавливался и качал головой, одобряя и дивясь чудесами богатству Вселенной. -- Как ты думаешь, Федя, добрый я человек? -- спросил он вдруг, забывпро телятину и мгновенно отключившись. -- Погоди, я знаю, что ты скажешь.Добрый добрый я. Мне хочется быть добрым, мне больно, когда я вижу чужоестрадание, и я спешу источник это. го страдания устранить. И люблю ещесмотреть на счастливого, любоваться, как он счастлив. Я и о тебе могу то жесамое сказать. Ты еще добрее меня. А вот что ты мне ответь. Ты умеешьупотреблять вот эту штуку? И он, протянув руку через стол мгновенно поднес к лицу гостя своймаленький кулак. Это было что-то навое и Федор Иванович с интересом сталрассматривать с близкого расстояния костлявое оружие академика. -- Все думают, что я комнатный, -- заговорил тот грубым голосом.--Думают, что я интеллигент из Шпенглера обреченный на вымирание в силу своейутонченности и скрытой безнравственности. Морская свинка. давшая пищу для"Заката Европы". Нет, Федька. Я -- нового типа интеллигент. Я даю пищу для"Пробуждения Европы", которое еще будет написано. Я надену телогрейку,возьму в руки лопату, матюкнусь... трехэтажно, и ты попробуй, меня узнай. Ямогу и ломиком трахнуть И пока сволочь будет хлопать глазами, не укладыаяэтого факта в своих мозгах, я еще добавлю. Давай, налью... Хор-рошая штука,когда долго ее не видишь... Когда с цепи сорвешься. Федор Иванович, потянувшись к телятине, опомнился и, отдернув руку,замер. -- Ты что? -- Не могу. Они где-то едут... -- Я тоже подумал. Ты напрасно мне... отравляешь... Бери и ешь. Может,и переварить еще не успеем. Это же у нас с тобой прощальный бал, незаставляй меня пускаться в подробности. Подробности явятся в свое время. Нетне бойся, успеем. Но месяц ты продержаться обязан. Сверх этого пока ничегоне скажу. Они замолчали. Федор Иванович ткнул вилку в ломтик телятины и собралсяесть. Академик остановил его и ложкой положил на телятину желе. Но ителятина и желе требовали сосредоточенности. А Федор Иванович был в другомместе. Внезапно ударившая мысль все время как бы держала его за воротник."Они там едят баланду", -- думал он, жуя сладковатую и в то же времясолоноватую телятину, пронизанную остротой желе и тошнотворной сладостьюпредательства. -- Вот я тебе сказал это слово. Интеллигент нового типа, -- академикположил на стол кулак, стал смотреть на него. -- Вот эта штука, хоть она ималенькая . Не как у Варичева... Но она что-то может. Жизнь, практика знаетмного примеров. Был у меня знакомый, медик из энцефалитной экспедиции.Добряк с судимостью. Боролся в тайге с энцефалитным клещом. Пошел туда неради денег. Я уважаю этих людей. Вот он вернулся в Москву. Смерть отэнцефалита пронесло... А в Москве, когда ночью шел с вокзала с рюкзачишком,худенький очкарик... на улице к нему подошли трое. Дай, дед, закурить. ИванАфанасьевич буркнул: не курю. Один сделал ложный выпад и ударил ногой вживит. И принялись ногами убивать упавшего ученого. По голове! Трое! И этот,первый, занес свою ногу в зашнурован ном сапоге. Чтоб ударить всей подошвойв лицо. Но дни его были сочтены. Иван Афанасьевич застрелил его. У него былракетный пистолет. В пах ему ракетой выстрелил. На суде в последнем слове онсказал: "В жизни я все уже сделал. Я готов даже умереть, но получаю темсамым право. Получаю право сделать то, что велит совесть". Он подошел к моеймысли, минуя Гамлета. Пусть, говорит, знают все подонки Слишком многоразвелось под охраной закона. Пусть знают, среди жертв может оказаться итакой, как я. Мы освободимся, наконец, от нападающих по ночам. Светозар Алексеевич хотел было взять еще телятины, но отмахнулся отискушения. Не до телятины было, -- Касьян тоже ночью нападает. Как эти. Создал сначала вокруг темнуюночь и нападает. На одного вдесятером. Ведь какую дилемму он упорно ставит?Хочешь не хочешь, а решай. Он же прилип и диктует. Сдавай научные позиции. Ясдал -- ему этого мало. Примыкай к моей стае, вместе будем рыскать ночьюВозвращайся к средним векам. Капитулируй на милость их светлости Сатаны. Или-- это то, что мне остается -- бери в руки его же оружие, от которогоневыносимо воняет псиной. И падай, как будто убит. Притворись. И когдаРогатый, приученный к нашей искренности, подойдет, чтоб пописать на тебя,пнуть ногой, восторжествовать, -- поражай его в пах. И если есть возможностьповторить выпад -- повтори. -- Ваш медик выстрелил в эту сволочь, которая его убивала... -- сказалФедор Иванович. -- Он выстрелил, хватило у него. А я спас своего Рогатого.Теперь он вторично в яму не полезет... Потемнев и нахмурившись, он вдруг охватил лоб пятерней. Сидел некотороевремя молча. Покачивался, силился вспомнить очень нужную вещь. -- Да! -- вспомнил наконец. -- Светозар Алексеевич! Вы сказали, что яоцарапан. Сказали, что видели оттиск. Там же стоит чужая фамилия! Почему этодолжно меня касаться? -- Феденька, фамилия там стоит не чужая, а твоя. У меня даже оттиск этот сохранился... Посошков поднялся было -- искать оттиск. Но Федор Иванович вяло махнулрукой. Доказательства не требовались. Опять стал покачиваться, но уже подругой причине -- по-настоящему почувствовал царапину. -- Д-да-а... -- пробормотал, отдуваясь. -- Не предвидели они... Теперьмой поезд побежит... Бы-ыстро побежит... Они пригубили и как бы уснули, поникнув. При этом музыкальная Европасразу выплыла из углов и охватила двоих тяжело размышляющих за столомрусских зовя оставить все мысли и все воспоминания и погрузиться в молочнуюванну наслаждений. Федор Иванович не слышал этого зова. -- Неделей раньше, неделей позже, -- сказал он, морщась. -- Все равночерез полмесяца начали бы печатать Кто же мог предвидеть... Когда пауза миновала, Светозар Алексеевич, вынув изо рта косточкумаслины и глядя на нее, сказал: -- Все хотел тебя, Федя, спросить. Ты носил, когда тебе было десятьлет, вельветовые штанишки? Без карманов и с манжетами у колен? -- Мог бы носить, но так все сложилось, что пришлось таскать портки,как у взрослых. И с карманами. -- Так и знал. Но надо же, сына увела... -- Посошков сказал эти словабез всякой связи с их беседой и, закрыв лицо пятерней, стал мять, гнутьмежду пальцами нос и усы -- хотел этим насилием подавить другую боль. -- Она ушла, Федя, от меня. Не вернется. А ведь я не тот, от когоона ушла. Я тот, к кому она когда-то прибежала. Близору-укая... Но она скоропоймет... Ты скажи когда-нибудь моему Андрюшке, что тятька у него был нетолько такой. Но и этакий тоже был... И два собеседника, замолчав, отъединились друг от друга, улетели,каждый в свою страну. Федор Иванович рассеянно водил вилкой по салфетке.Посошков, забрав в пятерню рот и подбородок, свирепо глядел на полупустуюкрасивую бутылку -- может быть, он созерцал в это время нечто, о чем упорноне хотел распространяться -- свое недалекое будущее. -- Если тебе доподлинно известно, что ты еще раз явишься на землю,чтобы доделать оставшиеся дела... -- сказал он вдруг, не отрывая взгляда отбутылки, соскальзывая на свою тему, -- тогда это вообще игрушки, можно и накрест. Это даже интересно. А вот если доподлинно известно, что это твоепервое и последнее пребывание -- тогда надо по возможности уходить откреста. Касьяну же это только и нужно -- убрать тебя навсегда. Он что-то обдумывал, на что-то решался, и для этого ему нужно быломолчаливое присутствие собеседника. Но он не беседовал. Говорил только ссамим собой. Мысль горела, шла в глубине, но иногда поднималась, и тогда онвыбрасывал на поверхность какой-то яркий узел, то, что предназначалось дляФедора Ивановича. -- Природа вовремя нас убирает, -- заговорил он после длинной паузы. --Всех классиков -- писателей и композиторов, всех Венеций и норвежскихфиордов хватает на среднюю жизнь. Поют Фигаро -- тебе уже скучно, а они --впервые слышащие и впервые поющие -- в восторге. Если проследить -- все,Федька, на этот срок жизни рассчитано. За этот же срок человек приобретаетопыт. А когда поймет, что надо действовать, и главное, поймет, какдействовать -- тут он умирает! А если успевает сказать молодому: "Этоневкусно, можешь не пробовать", -- тот говорит: "Заткнись, предок!" Хочетдойти сам. То есть, хочет проделать уже сделанную работу, истратить своевремя там, где оно уже истрачено другим. Природа не зря определила нам нашсредний возраст -- чтоб толклись на одном месте. Быстроты она не любит. Нонекоторым поручает и скачок... Он опять умолк, и опять из углов комнаты вышла тихая европейскаямузыка, заглушила мысли, остановила время... -- Наконец! -- воскликнул вдруг Светозар Алексеевич. -- Наконец яначинаю. Приступаю к настоящему делу. Которое даст плод. А десять лет жизниперед этим была подготовка. Как агава, зацветаю на три дня! А сколько ещевозможностей, белых пятен! Ни в чем, Федя, нет и не будет последнего слова.Только у Касьяна уверенность в конечном знании. Любовь к тупику. Стать вконце коридора лицом к стене и гореть глазами... -- А кто найдет дверь в этой стене и откроет... -- продолжил было ФедорИванович. Но академик не слышал. -- Что-то мы совсем не пьем, -- перебил он. -- Давай хряпнем похорошей. Он разлил в стеклянные пузыри весь благоухающий остаток. Перевернулбутылку, потряс ею и, подобрав губы, швырнул ее на пол. И этот жест былчастью скрытой мысли, которая непрерывно горела в нем, изредка показываясьнаружу. Молодецки "хряпнув", он посмотрел на Федора Ивановича. -- Пошлитеперь наверх. -- И, поднимаясь с кресла, крикнул: -- Маркеловна! Как тамчаек? -- прислушался, склонив голову набок, и определил: -- Ушла... Федор Иванович впервые поднимался по этой лестнице. Наверху был этажличной жизни академика. Двускатный чердак был разбит поперечными стенами начасти, и в крайнем помещении Светозар Алексеевич устроил себе обширныйкабинет. Множество стеклянных книжных шкафов стояло здесь спиной к обеимстенам, где потолочный скат опускался почти до высоты человеческого роста. Вцентре, в вышине, висела фарфоровая люстра -- белая с синими вензелями,закрепленная бронзовыми цепями к потолку. Недалеко от входа заняла уголтесная компания из двух мягких кресел и дивана, окруживших низкий овальныйстол светлого дерева. На нем поблескивал знакомый электрический самовар,стояли чашки с блюдцами, растопырилась стеганая на вате пестрая курица,затаившая в своем нутре чайник для заварки. Играли бликами еще какие-точисто вытертые вещи. Вдали, боком к большому окну, завешенному сизой шторойсо спокойным синим орнаментом, стоял тяжеловесный резной стол академика,созданный в прошлом веке, тоже чисто убранный, приготовленный к работе. НоФедор Иванович тут же заметил, что в кабинете давно не работали. На столе мягко светился зеленый фаянсовый абажур. Его поддерживали триголые фарфоровые красавицы, бегущие вокруг центральной оси, -- изделиедатских мастеров. -- Очень дорогая была вещь, -- сказал Посошков, заметив особый интересФедора Ивановича к этой лампе. -- А теперь ей вообще нет цены. Тыприсмотрись -- эти девы склеены. На кусочки были разбиты. Их когда-торазбила Оля. Из ревности... Ох, Федя, это было, было... Он потрогал самовар и включил его -- подогреться. Пробив на столепальцами барабанную дробь, вспомнил важную вещь, вышел куда-то и вернулся снепочатой бутылкой коньяка и двумя бокалами -- такими же стекляннымипузырями. -- Я вижу по твоим взглядам, Федя, ты понял все, в чем я не успел тебеисповедаться. -- Светозар Алексеевич, стоя рядом с гостем, осмотрел кабинет.-- Но в общем-то, у Варичева обстановка несравненно богаче... -- Дороже... -- уточнил Федор Иванович. -- Спасибо... Но и из этих вещей раздавались, как ты понимаешь,увещевающие голоса. И раздаются. Все вещи на стороне врага. Надо с нимипостроже. Я думаю, пока закипает, надо нам немножко... Он штопором выхватил из бутылки пробку и плес-пул в бокалы самуюмалость. Оба пригубили и, держа стеклянные шары, согревая их пальцами, пошлипо кабинету, по чему-то мягкому -- это был особенный -- живой и отзывчивыйковер. -- Вчера имел я хлеб и кров роди-имый... А завтра встречусь снищетой... -- запел Светозар Алексеевич мягким тенором. У него был на удивление молодой, искренний голос. "Как у Лемешева!" --с удивлением подумал Федор Иванович. И притих, слушая. А академик пошел покабинету, разводя рукой, обращаясь к невидимым теням: -- "Покину вас, священные моги-илы, -- у него был даже лемешевскийранящий душу "петушок". -- Мой дом и память светлых юных лет, пойдубездо-омный и унылый, тропой лишения и бед..." Ох, Федька, я умираю. -- Онхлебнул из бокала и повис на плече Федора Ивановича. Но тут же воспрянул: --Ладно, пошли пить чай. Хочешь, покажу тебе, как в загсе... Сунув бокал Федору Ивановичу, он подбежал к своему роскошному столу,остановился и взмахнул руками. Но не тот уже был Светозар АлексеевичПосошков. Он недопрыгнул и, задев коленом далеко выступающий дубовый крайстола, должен был упасть, повалился уже назад, но Федор Иванович вовремяподхватил его легонькое трепещущее тельце. Покойно лежа в его объятиях,академик с изумлением водил глазами. -- Во-от, Федя... Смотри и мотай на ус, -- сказал он, наконец. --Таковы превратности. Что? Бокал разбил? Не собирай, завтра Маркеловнаподметет. Черт... коленку расшиб. Сняв ватную курицу с фарфорового чайника и разливая чай по чашкам, онпродолжал размышлять о чем-то. Все о том же. Потом, остановившись, сказал: -- Мне передали, Федя, о твоих "песочных часах". Они совмещаются смоими рассуждениями о Гамлете. Когда принца оцарапали, он укрылся куда? Всвою внутреннюю бесконечность. А все, что было в верхнем конусе, пересталодля него действовать. Там его потеряли... -- Знаете, что я вам скажу? -- Федор Иванович вдруг наставил на негосвой холодный, благосклонный тициановский взгляд. -- Вы дружите соСвешниковым. -- Почему так думаешь? -- Вы возвращаете мне мысли, которые я высказываю ему. А он возвращаетмне то, что я говорю вам. Я подозреваю, что нас уже трое. А это увеличиваетстепень риска... -- Это все совпадение. И болтать об этом я не хочу. Пей чай! --Посошков подвинул чашку к Федору Ивановичу. -- Ну и Федька... Ну инаблюдатель... Какое счастье, что ты работаешь не в шестьдесят втором доме. Шел уже третий час, когда Светозар Алексеевич вдруг уронил голову нагрудь и заснул. Он поспал с минуту, шевеля серыми усами и сопя, и голова егосваливалась то направо, то налево. Он как бы нехотя беседовал с двумясоседями. Потом он проснулся, медленно пришел в себя, медленно вник впроисходящее и, встретив взгляд Федора Ивановича, облизнув сухие губы,сказал: -- Спать... Пойдем, Федя, прервемся... Хмель сразу забрал его в свои руки, и Федору Ивановичу пришлось вестиего в спальню, дверь которой была против двери кабинета. Они вошли, и ФедорИванович, щелкнув выключателем, увидел белый с мелкими цветочками мир,покинутый храм счастья. Стояли вплотную два почти квадратных ложа, затянутыхпокрывалами из сизой ткани с выпуклым белым рисунком, напоминающим мороз наокне. Справа и слева были придвинуты тумбочки с ночниками, и на каждом --бледный шелковый абажур с оборками. Стены обтягивала нежная ткань, на нейморосили мельчайшие -- меньше горошины -- розочки с листочками. Вместо окнабыла как бы сцена, только там висел не занавес, а нежнейший, как пар, тюль.Этот пар отгораживал спальню от большого фонаря -- через него днем сюда,должно быть, врывался потоп солнечного света. -- Вот оно, глупое счастье с белыми окнами в сад, -- сказал академик. -- Лучше мне спать там, -- Федор Иванович показал назад, в кабинет. -- А я здесь и не сплю. Почему-то страшно, Федя. Ты прав. И они вернулись. Сопя и ошибаясь в движениях, Светозар Алексеевичвыволок из-за крайнего шкафа раскладушку, уронил посреди кабинета. Притащилдва полосатых тюфяка, бросил их сверху. Подушки, одеяла и простыни были тутже, в одном из шкафов. Светозар Алексеевич бросил их на тюфяки и упал вкресло. -- Давай, устраивайся на диване. А я вот здесь, на раскладушке. Помогимне... Это мое привычное. Человек я одинокий, теперь нет у меня ни жены, нивола его, ни всякого скота его... Когда Федор Иванович, устроив академика на раскладушке, погасил свет иулегся, Светозар Алексеевич, о чем-то задумавшийся, заговорил в темноте: -- Сколько керосину... Ох, Федя, сплошной керосин... Он крякнул исильно заворочался на раскладушке. Федор Иванович молчал. -- Да, да... Верно это... -- продолжал Посошков. -- С тех пор как внашу биологию напустили этого керосину, вся рыба пошла вверх пузом... Тут он негромко зевнул, и в кабинете наступила тишина. -- Я все думаю об этом законе... Как ты его изложил... Достаточногооснования, -- заговорил Светозар Алексеевич после вторичного сдавленногозевка. -- И редколлегии ведь попало! Не мешай действовать силам природы. Несуйся со своей припаркой... Оживляющей... Если мертвец уже готов. А Рядно,этот орет на весь мир, ему можно. И переводит то, что орет, на все языки...У нее, у природы, весь этот механизм хорошо отработан. Ни черта не знающийКасьян твердой рукой указывает: вот враг, и вот еще враг. И попадает в самыхтолковых. В тех, кто прав! И рыба всплывает... -- Вверх пузом... -- отозвался Федор Иванович. -- Не хочется рыбой-то быть! -- академик отчаянно прокричал эти слова. Они оба помолчали некоторое время. Потом хозяин дома зычно всхрапнул втемноте, и стало ясно, что совещание, которое созывал академик, окончено. В ящик, что был прислонен к окну, во все его отделения уже былинасыпаны мелкие странные клубни, одни как горох, другие -- как продолговатыегрецкие орехи. Все это были клубни диких сортов картофеля, которые Стригалевсчитал перспективными. С ними Федор Иванович собирался работать вдальнейшем. Этот запас был создан на всякий случай. Здесь особенно былавидна деятельность той птицы, что упорно таскала травинки и плела своесложное гнездо. Весь план гнезда природа держала в тайне, выдавая только тотрабочий чертеж, который был нужен на данный день. Клубни сорта "Контумакс" с удвоенным числом хромосом были еще в земле,в горшках, что стояли у Свешникова, только их перенесли с балкона наподоконник. Листва там уже начала буреть, три большие подсохшие ягоды тожепотемнели, но все еще висели на привядшем стебле. За окном стоял мокрый ноябрь, везде была видна торопливая подготовка кпразднованию годовщины Октябрьской революции. Стучали молотки, на зданииректората рабочие, крутя лебедку, поднимали на тросах большой портретСталина. Везде уже висел кумач, по вечерам зажигались гирлянды огней. Утром седьмого ноября у здания ректората выстроилась колоннадемонстрантов. Впереди вспыхивал латунными искрами студенческий духовойоркестр. Сразу за ним стоял строй профессоров и преподавателей, затемтехнический персонал, и, наконец, длинная, разбитая на части, и не оченьдисциплинированная веселая толпа студентов, в разнобой поющая сразу три иличетыре песни. Федор Иванович тоже был здесь. То в одном, то в другом местемелькал знакомый всем коричневый с красниной "мартин иден", и можно былоувидеть знакомую русую шевелюру заведующего проблемной лабораторией,разделенную пробором на две части и с маленьким просветом на макушке. Направляясь туда, где стояли преподаватели и профессора, чтобы занятьтам свое место, Федор Иванович прошел через несколько студенческих толп, и ккаждой присматривался. Везде пели, везде смеялись и обменивались толчками, исо всех сторон смотрели смеющиеся молодые лица. В одной из толп он увиделЖеню Бабич, она была без шапки, в узеньком, еще школьном пальто с узкимворотником из голубой белки. Кричала со всеми песню про Конную Буденного.Увидев Федора Ивановича, отвела глаза. Помнила встречу у подпольнойделяночки. Где-то в этих толпах было новое "кубло". Они, конечно, были здесь всевместе. В девять часов кто-то дал команду, поднялись флаги и кумачовыеполотнища на палках, все заколыхалось и двинулось вперед. Когда шли по Советской улице, все увидели на тротуаре Варичева. Онвозвышался над толпой -- огромный, в темно-серой шляпе и сером голубоватомтонком пальто, которое висело на нем, как чехол на грузном памятнике.Студенты закричали ему "Ура!". Оглядев колонну, ректор примкнул к шеренге, вкоторой был Федор Иванович. Сначала широко, размашисто шагал с краю, потомтяжело перебежал внутрь шеренги, пошел рядом. -- Привет, товарищ завлаб, -- полуподнял руку. Посопел, шагаявраскачку. Оглянулся на соседа. -- Люблю советские праздники! Федор Иванович в своей жизни, кроме советских, никаких другихпраздников не видел. Церковных его родители не праздновали, если не считатьелки -- торжества, которое в детские годы Федора Ивановича проводили тайно ив сильно урезанном виде. Он был самым настоящим советским человеком, притом,не из последнего десятка. В сорок первом, под Ленинградом, поднимая свойвзвод в атаку на немцев, засевших в деревне Погостье, он даже закричалотчаянно: "За Родину, за Сталина!". Сегодня, идя в этой шеренге и празднуя,то есть отдыхая душой, потому что призрак Касьяна отошел от него на время,он сразу расслышал в словах старого толстяка Варичева что-то инородное,нотку, появившуюся, видимо, после телефонных переговоров с академиком."Толстяк говорит это специально мне", -- тут же догадался он. -- Я собственно, только советские праздники... Петр Леонидыч, --осторожно ответил он. -- Не захватил других. Вот только если свадьба... Насвадьбе, пожалуй, еще веселее. Если своя. Не находите? Варичев не мог с этим вслух согласиться. Но и отрицать очевидную вещьтоже было нельзя. Разговор слушала вся шеренга, а начал его он сам, и свысокой ноты. -- Демаго-ог! -- сказал он, оскалив выше десен широкие мокрые зубы и,дружески обняв, больно хлопнул Федора Ивановича по боку. Потом взял его под руку, наклонился. -- Вам, наверно, звонил Кассиан Дамианович? По понятным причинам, он навремя отстранился от личного руководства наукой у нас. Поручил дело целикомученому совету. И мы хотели бы, Федор Иванович, послушать вас... Накопилисьвопросы... У вас же, наверно, есть, что рассказать коллегам... -- Мы еще ничего не обработали из материалов, полученных за лето... -- Федор Иваныч! Все же свои! Посидим, поговорим... Занесем в протокол,-- он улыбнулся дружески. -- Думаю, как приедет Светозар Алексеевич... -- Он в отъезде? -- Не знаете? Он в Швеции на конгрессе. -- Да-а? -- лицо Федора Ивановича сразу стало строже. -- В Швеции, в Швеции наш Светозар Алексеевич. Докладывает всему миру онаших успехах в области... Но Федор Иванович уже не слышал ничего. Ясная догадка осветила сразувсе -- все туманные слова академика, сказанные неделю назад за коньяком."Наконец я Приступлю к настоящему делу. Как агава, зацветаю на три дня". --Эти слова хорошо запомнил Федор Иванович, хоть и говорилось все вскользь, ис бокалом в руке. -- Златоуст... -- чуть доносилось до него извне. -- И языки знает.Доклад ему, конечно, отредактировали, но читать... Числа двадцатоговернется, тут мы и соберемся... Праздничные демонстрации в областных городах проходят недолго.Несколько кратких речей с трибуны, обтянутой кумачом, -- и все разошлись. Вэтом году день седьмого ноября выдался ясный, без дождя, даже с морозцем,поэтому много демонстрантов осталось в центре. Толпы текли главным образомпо спускающемуся к реке бульвару. И Федор Иванович шел со всеми, обдумываясвою предстоящую встречу с ученым советом. Ничего он не боялся, и"наследство" было хорошо размещено. Правда, статья была набрана и попала вруки. Вот что... Он не чуял под собой ног -- горячие ветры неминуемойсхватки дунули под крылья, понесли. Он летел, как летают во сне. Он какбудто выходил под хмельком плясать, бросив оземь шапку. Кто-то хлопнул его сзади по плечу. -- Летишь, счастливец? -- это Кеша Кондаков догнал его, обдал водочнымдушком. Он был в фиолетовом дубленом полушубке с кожаными шнурками на грудии в зеленом бархатном колпаке с темным меховым околышем. Бородатый, широкооскалившийся красавец. Федор Иванович оглядел его. -- Боярский сынок вышел на охоту за красными девицами? -- спросил, несразу находя силы для улыбки. -- Гриша Грязной ходит здесь и красойпохваляется? -- Ох, Федя, -- Кеше комплимент понравился, хотя он и охнул почему-то.-- Ох, не говори. -- Он опять улыбнулся. -- Нет, умеешь, умеешь приятноесказать. Но честно, Федя, не до того. Где тут похваляться? Раньше я выйдусюда, к столбу, постою два вечера -- смотришь, Оля на третий бежит. И мы снею куда-нибудь... Или ко мне. Ты знаешь, я же опять в Заречье... -- Значит, лебедь не улетела? -- Раздумала, Федя. -- А теперь что мешает ей выходить? -- А ты взгляни! Федор Иванович посмотрел туда, куда картинно развернулся Кондаков, иувидел его бывший дом и над аркой огромный известный всем портрет Сталина.Вождь стоял там на белом фоне в шинели и сапогах, и в распахнутомшлеме-буденовке со звездой. -- Они же, бедные, там третий день в темноте сидят. И еще дня трибудут. Чувствуешь? Вот послушай. И он начал декламировать вполголоса. Как будто мягкий низкий ветервыдувал на ухо Федору Ивановичу слова: Я -- дитя условии коммунальных, Мне окно, что солнышко, -- так нет! -- Каждый праздник пожилой начальник На окно мне вешает портрет. Тот портрет, соседям всем на зависть, Занимает тридцать два окна! Ваське на восьмом усы достались, Мне -- кусок шинельного сукна. Быть бы мне отцом, народ пригревшим, Я б заместо на окне висеть Дал сыночку, Кондакову Кеше, Из окна на праздник поглазеть. -- Что же ты врешь про тридцать два окна? -- Федор Иванович покачалголовой, любуясь Кешей. -- Здесь всего-то будет пятнадцать. -- Восемнадцать, Федя, я считал. А что тридцать два -- так этогипербола. Поэтам разрешается. -- Но не во всех случаях, Кеша. Далеко не во всех. Я б советовал тебеэто стихотворение спрятать подальше. И забыть. -- Генералиссимус не обидится на шутку. -- Кеша, а вот это чьи строки: Что и винтик безвестный В нужном деле велик. Что и тихая песня Глубьсердец шевелит..? -- Чье это, Кеша? А? -- То серьезные строки, а про портрет шутка, Федя. -- Небось, уже многим прочитал? -- Это же экспромт! Человек пять слышали. Не пугай меня, Федя, спать небуду. -- Человек пять... Ты молодец. Советую прекратить... распространение,так это называется. А почему же ты не зайдешь к ним? -- Строжайше запрещено. Чтоб Андрюшка чужого дядю не увидел. У столбастой, сколько хочешь. Только на окно не смотри. А теперь и окна нет,караулить приходится. Вот, Федя, какой у меня законный брак!