Белые Одежды В. Дудинцев

V.

Миновали еще два дня. Подошло воскресенье. Этот день Федор Иванович весь провел в трудах на огороде Стригалева. Он нашел в пристройке тяпочку скоротенькой палкой и слегка окучил картофельные кусты. Их было около трехтысяч -- тридцать рядов по сто точек. Огород радовал чистотой, все кустыподросли, все были одинаковой высоты -- на одну пядь не доставали колена, иуже дружно завязывали бутоны. На альпийской горке все лысины камней исчезлипод темными зарослями георгинов. Федор Иванович уже знал те стебли, которыенадо не замечать, и, помня о лежке в кустах ежевики, не замечал их, дарягеоргинам подчеркнуто любовный уход. Правда, некоторые листы георгинов онбыстро и даже грубовато оборвал, а иные прищипнул с целью косметики -- телисты, которые слишком были типичны и могли выдать скрывающегося между нимидвойника. Все там, на горке, росло, как надо, и если чей-нибудь глаз мог быобнаружить такой тонкий обман, то, во всяком случае, не глаз альпиниста. На свою работу в огороде Федор Иванович пришел открыто, своих движенийне таил -- он прилежно выполнял задание академика. Заглянул он и в дом, и начердаке в углу обнаружил желтый дубовый футляр с микроскопом. Забросал егообрезками досок. И толкушку нашел в кухне, сунул ее в карман. Все былосделано, что наметил на воскресенье. Он вылез наружу, привычным махомперескочил через забор и не спеша зашагал по тропе домой. Уже догоралопозднее послеобеденное время, пора было варить картошку. Он шел в одиночестве, наедине с природой, с плотной путаницей ежевики,с голубоватым полем, мелькавшим в разрывах зелени. Все было вокруг, как столет назад, но, покрывая тихий и гармоничный шум вечности, врывался, не давалуспокоиться нервный гомон текущего дня. Не раз вторгавшееся в жизнь ФедораИвановича многоголовое безумие вот уже несколько лет все сильнее давало осебе знать, ждало впереди -- там, куда он шел. Смотрело вслед. Огромнаястрана содрогалась от этой дури. Где-то объявился странный человек скруглыми глазами, в галстуке того типа, который не выделяет человека, аналагает мертвящую печать невзрачности. Но это была только внешность, -- всебыло внутри. Он написал нашумевшую докторскую диссертацию о порождениисорняков культурными растениями. Это было сенсационное самозарождение новыхвидов, диалектический скачок, то, о чем твердил и академик Рядно. Людиоткрывали журнал и читали там, что сорняки родятся от ржи и пшеницы, а потомуже начинают ронять собственные семена. Полоть огород - -- пустое дело. Еслисеешь хлеб, будь готов -- в твоей чисто посеянной ржице появятся васильки.Таких нелепых порождений в действительности не было, сенсация должна была вконце концов сгинуть, как дурное сновидение, -- такова была ее судьба. Нопока о ней все еще кричали, писали журналисты и оспаривать ее былорискованно. В другом научном институте некий ученый-новатор ввел курам кровьиндейки и получил в потомстве оперированных кур птенца с индюшачьим пером. Иу этой истории была та же судьба, что и у вышеупомянутой диссертации, но и оней все еще кричали, шум об этом эксперименте был в самом разгаре. Онпереплетался с грохотом, поднятым вокруг неожиданно открытого зарожденияжизни в стакане с сенным отваром. Открывательница поставила на окно стакан спроцеженным через марлю отваром, а когда через неделю посмотрела в микроскопна каплю этой жидкости, там плавал и играл ресничками целый микроскопическийнарод. Вдруг прогремело имя Саула Брузжака -- он выдул из куриного яйцачасть белка и заполнил пустоту содержимым утиного яйца. Дерзкий ученый,успешно пробовавший силы во многих областях, публиковал статью за статьей,описывая полученного им цыпленка со странным оперением, хотя никто этогоцыпленка не видел. Писатели создавали книги о переделках озимой пшеницы вяровую и яровой -- в озимую. Где-то сосна породила ель. Все еще кричали окавказском грабе, который породил лещину -- лесной орех. Всем, особеннонеспециалистам -- газетчикам, военным и школьникам, -- вдруг стало ясно: насмену многолетним вредным заблуждениям пришла пора истинной биологическойнауки. Политики стали авторитетами в области травосеяния. У всех открылисьглаза. Те, у кого зрение было устроено не так, как у большинства,благоразумно молчали, лихорадочно листали книги, ходили взъерошенные, что-тошепча. И все это была дурь, она была уже знакома Федору Ивановичу по другимсобытиям в его жизни, не относящимся к биологии. Как и те события, онавозникла в массе того недостаточно образованного большинства, которому легковнушить, что оно-то и обладает конечным знанием вещей. Этому безумию, как иистории с черной собакой, суждено было однажды растаять, оставив после себяизломанные судьбы и тщательно скрываемое чувство вины и стыда. Так, слушая тихий шум вечности и резкие звуки современности, ФедорИванович шел по тропе, потом по полю, а когда, наконец, вступил в парк,вдруг увидел в воскресной толпе медленно идущего крупного сутуловатогомужчину в спортивной многокарманной куртке из синего вельвета. Брюки былиему узковаты и обтянутые ягодицы самодовольно поигрывали, напоминая огусаре, который крутит вверх то правый, то левый ус. Это шел уже излишнерасполневший Краснов, с его отечными руками и с тем же хорошо уложеннымбарашком просвечивающих волос на лысоватой голове. Федор Иванович был ужепредупрежден, и тем не менее, замедлив шаг, он некоторое время шел за этимсуществом -- настолько отвратительным, что начал действовать закон,притупляющий наши чувства, если источник впечатлений слишком обилен. ФедорИванович шел в ногу с ним, бессознательно примериваясь: вот сюда можно былобы чем-нибудь ударить этого губителя людей, в его недоступную пониманиюзавитую башку. Чуть повыше уха, откуда начинается розовое свечение сквозьволосы. Не дожидаясь шагов медлительного правосудия, повязавшего тряпку наглаза. Вот сюда, видно, и трахнет его в ближайшее время справедливая судьба,тот, кто сделал на него заявку. Федор Иванович высматривал подходящие места,но лишь потому, что розовое свечение само манило к таким мыслям. И ещепотому, что однажды он сказал Стригалеву по этому поводу решительное слово.А если говорить серьезно, Краснов настолько переполнил его впечатлениями,что он перестал его остро ненавидеть. Вообще с ненавистью у него былослабовато. Федор Иванович никогда еще по-настоящему не испытывал этогочувства. Но нужно было переходить к неизбежному разговору, рано или позднопервая встреча должна была состояться, и следовало встретиться так, чтобыальпинист не почувствовал, что Федор Иванович дышать не может отбрезгливости. Он ускорил шаг и, обходя спортсмена, сказал: -- Однако! -- и так как глубоко задумавшийся Краснов не услышал,повторил громче: -- Гм, однако! Однако его там голодом не морили! Краснов сильно вздрогнул и, придя в себя, как после обморока, посмотрелдурными глазами, совсем очнулся и радостно осклабился. -- Вы откуда? -- спросил Федор Иванович. -- Оттуда, откуда и вы. -- Ну, я с огорода, а вы все-таки из ежевики. Мой труд не сравнить свашим. -- У вас более квалифицированный труд, -- сказал альпинист. -- За вашбольше платят. У меня только глаза работают, а у вас вон и голова, и руки. Иглаза задачу имеют... Федор Иванович благосклонно промолчал, потому что все это звучалодвусмысленно. Приходилось терпеть. -- Когда вас выпустили? -- спросил он. -- Позавчера, -- был простодушный ответ, и Федор Иванович удивилсяумению Краснова врать и владеть собой. -- Позавчера, -- повторил спортсмен.-- Меня и старика Хейфеца. На днях и остальных отпустят... -- И Троллейбуса? -- Нет. Троллейбус крепко сидит. А впрочем... Ведь я же не знаю, кактам решат. -- Что ж, приступайте к делам. В понедельник... -- В понедельник у нас нерабочий день. -- Что такое? -- Вы верите, Федор Иванович, в порождение одного вида другим? -- Почему же мне не верить? Я не верю, а знаю, и никогда не сомневался.Плоский эволюционизм Дарвина никогда не удовлетворял меня. Это толкованиеразвития не включает в себя диалектику с ее закономерностями. -- Ну, вас не захватишь врасплох, -- Краснов засмеялся. -- Кого вздумал захватить! -- хохотнул и Федор Иванович, но довольнотвердо. -- Вы все равно, знаю, не верите. А я иначе. Я, конечно, верю, ФедорИванович, у меня и опыта меньше, и знаний. Я просто верю. Я верил всегда, ноу меня душа все еще ждала последнего доказательства. -- Ну что же. Она дождется. -- Она дождалась, Федор Иванович. Дождалась! В понедельник весь наш институт будет слушать сообщение академика. -- Он здесь? -- Приехал сегодня утром. Ему прислали в Москву письмо. Учительницаодна. Во время экскурсии с ребятами она нашла в лесу березу, на которойвыросла ветка серой ольхи. Чистая ольха! Я сам видел сегодня. Никакойпрививки. Из березового сука растет, понимаешь... Вполне естественно.Круглые такие листочки... Увидите, вы же ботаник. Ольха! Вам тоже непомешает лишнее доказательство. Вашему полному знанию. Посмотрите, и тожеокажется, что до этого вы знали, да немножко не совсем. -- Я нисколько не удивлюсь... -- Ладно. Вы не удивитесь. А академик -- тот прямо плясать то и делопускается. Вспомнит -- и плясать! Ну скажите, почему? К Варичеву целоватьсяполез. От ветки не отходит. Смотрит, щупает, глазам не верит. Лупупотребовал. Кричит что-то -- не разберешь. Даже у него, у него что-то сверой было, оказывается, не на месте. Вот так, товарищ завлаб... "А у меня на месте", -- хотел сказать Федор Иванович, но смолчал.Понял, что это уже будет не похоже на "правую руку" академика. Вызоветподозрение. -- Ну, если доходить до тонкостей, могу сказать и я... Я тоже сейчаспонесусь ветку смотреть. И очень даже резво. И в этой резвости можетоказаться что-то, Ким Савельевич... Что-то такое, в чем и сам себе отчета недаешь... -- Вот-вот, Федор Иванович! Во-от! Точно сформулировал. -- Только это не сомнение. Не надо путать сомнение с жаждой познания. Ипотом ведь ветка же есть! Где он ее держит? -- В сейфе. Есть-то она есть, Федор Иванович. Но не будешь же ее всевремя при себе носить. Вот я ее не видел несколько часов -- и опять хочетсяпосмотреть. -- Я только что подумал, что верно, слишком большой энтузиазм можетвызвать у наших тайных схоластов... может дать толчок для инсинуаций. Вплане вашего высказывания... о неверии. Надо сказать академику. Чтоб не привсех плясал... -- Эта мысль пришла сегодня и мне... Федор Иванович расстался с Красновым среди розовых корпусов института инекоторое время смотрел вслед его слегка согнутой, перегруженнойнетренированными водянистыми мускулами фигуре. Альпинист словно нес назагривке трехпудовый мешок. Проводив его глазами, Федор Иванович ушел к себеобедать. Пока грелся чайник, позвонил в ректорат. Несмотря на воскресенье,Раечка была на месте. Оказывается, академик звонил ему несколько раз, асейчас они -- из Москвы их приехало двое -- на машине укатили в деревню кучительнице, и академик увез с собой ключ от сейфа. Так что посмотреть на ветку в этот день не пришлось. Ночью зазвонил телефон. -- Ты уже слышал про нашу радость? -- словно дунуло из трубки степнымбураном. -- Слышал, слышал, Кассиан Дамианович! -- Что-то мало радости в твоем голосе, сынок! Ты хоть понимаешь, передкаким фактом нас поставила природа? Ты умеешь чувствовать историю? -- Кассиан... -- Не-е, ты еще не дорос. Тебе еще расти и расти около батьки... -- Кассиан Дамианович! -- Соси соску... Завтра чтоб не опаздывал на мое сообщение. Поздравь,дурачок, меня и себя. Теперь мы можем вызывать на бой всю буржуазнуюсхоластику. Смотри мне, не опоздай... Все-таки Федор Иванович опоздал немного на эту лекцию академика. Дела вучхозе поглотили все утро, и когда он неслышно вошел в переполненный актовыйзал, он сразу же понял, что академик прочно держит в руках напряженноевнимание всей аудитории. Кассиан Дамианович, в своем вечном старомодномнеглаженом сером костюме, с торчащими врозь и вверх плечами и с несвежимгалстуком в косую полоску, высокий, с шарнирными движениями окостеневшеготела, торжествуя, шел по краю широкой сцены. Потом совершил порывистыйразворот и, под общий смех говоря что-то, вдруг показал всему залу костлявыйкукиш. Сзади него за небольшим столом хохотал Варичев, а рядом с ректоромслегка корчился, излучая одобрение, еще некто, очень маленький, но быстрый. Взглянув на него, Федор Иванович сразу напрягся.У этого человека было странное лицо. Черный протертый войлок волос таял иисчезал спереди, и тут, прямо на лбу, начинался длинный висячий нос, задаваятон всей физиономии. Подбородка не было, там разместился мокрый красный рот,круглый и направленный, как у некоторых рыб, слегка вниз -- чтоб подбиратьсо дна вкусные вещи. Человек этот все время водил вправо и влево большимичерными глазами, полными сладости. Это был Саул Брузжак, "карликовый самец",левая рука академика. Внимательно посмотрев на него, Федор Ивановичпочувствовал знакомые еще с фронта собранность и готовность к встречеартиллерийского налета. Потому что Саул был агрессивен, безжалостен иприехал сюда неспроста. Касьян привез его, чтобы он пощупал здесь воздухсвоими не ошибающимися рыбьими губами. "Та-ак, -- подумал Федор Иванович. --Дела у меня вроде в порядке. С "наследством" пока все чисто. Вот, можетбыть, экспертиза..." -- Ну и что? -- весело дудел со сцены фагот Кассиаиа Дамиановича. -- Нуи говори, сколько угодно, а молекул живых не бывает. Наследственность невещество, а свойство. А раз свойство -- не ищи атомов. Если онаследственности. Вот я такое спрошу у вас. Спящая красавица была живое телоили нет? Думайте, думайте! Зал зашумел. -- Ладно, не буду вам морочить головы, дам попроще. Вот утопленник.Конечно, если его откачают, он живое тело. А если не откачают? -- Клиническая смерть! -- закричал кто-то в зале. -- Вы мне догмами не сыпьте! Вы думайте! Я вам скажу. В гербариипролежит ветка пять лет. Дайте ей условия -- и она оживет! Поняли, куда гну?Нет границы между живым и неживым. Есть воображаемая граница. Она все времядвижется по мере того, как человек постигает тайны природы. Он умолк и пошел вдоль края сцены, давая залу отшуметься. -- Вот еще об ассимиляции, -- он остановился. -- Это ведь процесс.Видимо, его можно рассматривать по частям. Начало, середина и конец. Конец-- это ясно, наступает изменение. А вот в середине что происходит? Ведь этолегко слово кинуть -- ассимиляция. А по существу -- кинул, значит, тут же иуклонился от участка познания. Как и эволюция. Это ж тоже термин. Хлоптермином -- и все! И отвязался. А в эволюции целый комплекс явлений!Думайте! Разрешаю и вопросы с мест. Я вас к одному и тому же веду. Мысегодня берем ассимиляцию в целом. Бурное время не позволяет копаться, что икак... Мы схватили явление, нам важен результат, конец. Время требует!Теоретически -- бог с ним, нам важно практически. Подвергли воздействиюусловий -- и озимое растение превращается в яровое. "А как оно превращается?-- сразу начинает приставать схоласт. -- Хочу познать процесс". Частности,видишь, его интересуют. Вязнет, за гачи хватает, философастер такой.Зубастый, черт. Не дает шагу ступить вперед, виснет. А я отвечаю: это вамеще скажут, не бойтесь. Те скажут, кто будет заниматься частями целого --морфологи, цитологи, физиологи... Там их много. Всегда за передовымичастями, ведущими наступление, следует трофейная команда. Так что можно небояться, трофеи будут собраны. Ничто не останется на поле боя. -- Как вы относитесь к ботанике? Это тоже трофейная команда? --послышался из глубины зала звонкий мальчишечий голос. -- Правильно, спрашивай, сынок. Твое дело -- побольше спрашивать. Будетчем и ответить в свое время. Как я отношусь к ботанике? Обыкновенноотношусь. Но у них же абсурд! Они делят растения на высшие и низшие. Гриб --какое растение? -- Низшее! -- крикнули из зала. -- Пшеница -- какое? -- Высшее! -- крикнул зал хором. -- Вот видите же сами! А я и спрашиваю: кто же кого ест? Гриб пшеницуили пшеница ест гриба? Академик и блоха -- кто кого ест? Зал грохнул от хохота. Академик, смеясь, прошелся по сцене. Потомвернулся к трибуне. Чуть опустил голову, чуть поднял руку. И зал сразу стих. -- Вот так, детки. Давайте, давайте ваши вопросы. Я не просто так здесьбалагурить с вами пришел. Мы здесь не на завалинке с вами сидим и семечкилускаем. Я разрушаю перед вами догмы. И вы учитесь их разрушать. Догма --это камень, который надо убрать с дороги. Думайте, ох, ребята, думайте...Вам говорили: бабочка каллима похожа на сухой лист. Говорили? Ну вот, я жзнаю... Защитная окраска. Выработано отбором. А вот у витютня яйцо -- белое!А гнездится он где? В лесу! Открыто гнездится, не слушает вашего лектора! Аяйцо галки -- пестренькое. А гнездится она в дымовой трубе. Пестрота неимеет значения. Что вы мне на это скажете, господа философских делпарикмахеры? Вот вам и бабочка каллима, вот вам и отбор. Почему перед лицомтаких фактов я не могу подумать о скачкообразности в природе? Почему я немогу применить диалектический метод? Тем более если до меня применил его ванализе природы такой гигант, как Фридрих Энгельс? Он прошел к стоявшей в стороне большой коричневой классной доске и,стуча, кроша мел, крупно написал на ней: "Диалектический метод". Хлопнул владоши, отряхивая мел, обернулся. -- Вот он, -- академик протянул меловую руку к Брузжаку. -- Разрешитепредставить, доктор Саул Борисович Брузжак, мой коллега, друг и оппонент. Онсо мной не согласен. Он считает... -- Подождите, Кассиан Дамианович, постойте! -- Брузжак наклонил голову,довольно дерзко поднял на академика усмиряющую руку. -- Я не с методом несогласен. Я -- другое. Скажите: вот крокодил, вылупившийся из яйца в горячемпеске... Почему он в первые же секунды безошибочно спешит к воде? -- В самом деле! Почему? -- академик, как бы захваченный врасплох,оглянулся вправо и влево. -- Вот так. подловил! Тону, товарищи!.. Я тебе,Саул Борисович, еще добавлю: почему океанская черепаха... Почемучерепашка... маленькое такое, только вылезло из яйца, а уже к морю ковыляет?Доктор наук Брузжак думает, что в ней действует складывающийся тысячелетиямимеханизм. В процессе пресловутого отбора. Тут и вейсманизмом-морганизмомиздалека пованивает. Вы еще не чуете, а у меня ж нос -- ох, чует этупакость. Так вот, в процессе, значит, отбора. У кого механизм былнеисправен, тот, значит, бежал не к морю, а в другую сторону. И,естественно, погибал! И где же это ты, Саул Борисыч, видел такого крокодила,неисправного... Чтоб от воды бежал? Умозрение, умозрение, товарищи. Догма.Простой человек, мужик, не учится, а ближе к истине подходит. Спроси его:почему крокодил, маленький такой, с палец, а бежит уже к реке, дряньтакая... Знаете, что он ответит? Крокодил бежит туда, где ему пахнет водой.И это не простые слова. Инфузория, одноклеточное -- а ему уже пахнет водой,товарищи! Вода -- основа жизни. Всему живому пахнет водой. Зал слушал. У всех блестели глаза. В тишине чеканились резкие носовыезвуки -- слова академика. -- Вы пришли, товарищи, в сельское хозяйство. В биологию. Это нематематика и не физика. Это живая природа. Иметь дело с ней -- нужен талант.Талантливого парня я чую за версту. И поднимаю. Я знаю, у тебя, мальчик,получится, только делай, как батько говорит. Биология -- это особенное дело.Колдовство, если хочешь. Это не чистая наука. Это вдохновение. Тут он посмотрел на свои руки, выпачканные мелом, и застыл, оцепенев,растопырив пальцы. Решал задачу, как быть. И Варичев стал оглядываться,заерзал. -- Полагается класть к доске губку. Где мел... -- сказал академик. И двумя пальцами потащил из кармана платок. Вытянулся длинный пестрыйжгут, и из него на пол посыпалась земля. Академик замер. Просиял. -- Хо-хо!.. Это ж я лазил сегодня утром по грядкам! В учхозе! Это она,матушка земля, в карманы ко мне... -- он умиленно покачал головой. -- Вот,Саул Борисыч. Перст свыше. Когда к тебе земля сама начнет в карманызалезать, тогда ты запросто будешь решать детские вопросы. Почему крокодил кводе бежит... Федор Иванович стоял у задней стены зала, прислонясь спиной к дубовойлакированной панели, и осматривался вокруг, останавливая повеселевшие глазато на академике, то на увлеченных, словно похудевших лицах его слушателей.Варичев не положил для академика губку к доске! -- радуясь открытию, хохоча,кричала его душа. -- Почему не распорядился? Он знал, знал, важный старыйхитрый толстяк! Академик и при нем уже вытаскивал когда-то из кармана свойплаток и сыпал землю! И Саул -- он тоже не первый раз играет с Касьяном этотводевиль! Что-то происходило в Федоре Ивановиче и вокруг него. Какая-то очереднаяперемена. Господи, сколько же их еще впереди! Отошла еще одна мутноватаяштора, и ясный свет с новой четкостью предъявил ему всех людей, которых он,казалось, так хорошо знал. "Где же я был раньше? Как я раньше ничего этогоне замечал? Почему ходил около него, как монашек, как служка монастырский,прислушивался ко всем этим премудростям сельского грамотея? Ну, берегисьтеперь, грамотей..." Он, оказывается, до этого дня все еще шел Касьянунавстречу. Тоже ведь клюнул когда-то на этот платок с землицей -- всего годназад. Да, что-то еще оставалось до этого дня! Автоматически чего-то неслышал, что-то прощал ради его самородного таланта и что-то автоматическиперетолковывал для себя под созданный в его, Федора Ивановича, сознаниисложный образ! Ах, и сейчас нельзя упрощать, света прибыло, но и сложностистало больше. И нет ничему предела. Ни низости, ни высоте. -- ...Он меня спрашивает, -- говорил о чем-то на сцене академик. --Сколько вам нужно времени на лекцию? Сколько мне нужно времени! Странныйвопрос. Откуда я могу знать. Сколько нужно, столько и возьму. Это тебе нехимия. Не ферум, кальций и все такое. Это сама жизнь! Как ты ее измеришь,вгонишь в рамки? Сорок пять минут! Это ты про ферум, про кальций говори. Тамможно. Веселые аплодисменты вспорхнули и слились в дружный одобрительныйгрохот. Аудитория была на стороне академика. И он это чувствовал. -- Вы, ребятки, вопросы, вопросы давайте. Аплодисментов я уженаслушался за свою жизнь. Вопросов не вижу, -- сказал, отечески улыбаясь.Вышел на самый край сцены. Тут что-то вспомнил, вяло махнул рукой. -- Я былнедавно на заседании комитета по премиям. Вопрос решали -- премию датьодному... За взрывы. Что-то там мокрым порохом придумал взрывать. Огромныемассивы земли перекидывал с одного места на другое. За огромные массивы ему.Тут я и выступил. Всех удивил. Я всегда удивляю. Потому что свободноемышление... Новый взгляд им, без догм. Нельзя, говорю, землю взрывать. Земля-- живая. Она пугается и перестает рожать. Догматически мыслящие члены --у-ух, так и взвились. Как так? А так, говорю. Земля -- живое тело. И какживой организм -- представляет из себя целое. Це-ло-е! Природа дает намдостаточно примеров многообразия проявлений жизни. Рой пчел -- думаете, этосообщество особей? Ничего подобного! Это одна особь с расчлененнымифункциями. Кто строит, кто питает, кто санитарную функцию несет, а ктофункцию размножения. И у муравьев то же. Один -- солдат, другой -- работник,третий -- мать, четвертый -- воспитатель. А все вместе -- расчлененныйорганизм. Каждый муравей -- это клетка большого тела. Так вот, ребятки,земля -- наисложнейший организм. Разве это не чудо, что на ней растутвсевозможные деревья, злаки... По ней ходит человек! Ее населяют целые мирымикроорганизмов, и все они дополняют друг друга, поддерживают, кормят,лечат... А догматик свое долбит. Борьба за существование! Внутривидоваяборьба! Ни черта не понимает, кто так говорит. Не борьба, а взаимодействие,поддержка, единство, гармония! Макрокосмос -- вот что такое земля. А он еевзрывать! Жить на чем будешь, взрыватель! Знаете, я их убедил. Тут академик, замолчав, властно протянул руку в зал и ткнул во что-топальцем. Молчал и клевал пальцем, звал кого-то, торопил. Ах, вот в чем дело-- по залу неторопливыми скачками двигалась к нему бумажка... -- Давайте, давайте записку! Живей! -- торопил он. -- Мало спрашиваете.Давай, милый, неси сюда. Хватит передавать... Ну-ка, что тут... Ого, тутцелое послание! Академик развернул лист, подошел поближе к окну, достал большие очки вчерной квадратной оправе. -- Ну-ка... "Дорогой Касьян Демьянович..." Сразу с первых строк ошибка!Меня же, деточки мои, Касьяном звали, пока был крестьянином-бедняком. Атеперь, когда Советская власть меня подняла на пост, теперь я Кассиан.Кассиан Дамианович. Императорское имя. Византия. Куда там императору посравнению с моими титулами! Ну-ка дальше... -- он повернул лист к свету,отстранился от него. -- Тя-ак... Кто это писал? В глубине зала кто-то поднялся. Чисто прозвучал девичий голос. -- Писала я... -- Молодец. Много написала. Значит, серьезно относишься к делу. Идисюда, детка, и сама мне все зачитай. Мелковат почерк. Академику и в очках несправиться. По проходу быстро застучали каблучки. Федор Иванович узнал эту девушку.Почти черные волосы двумя долями, как плотные скорлупки, охватывали сердитоечистое лицо и соединялись сзади в толстую недлинную косу. И вокруг леталпрозрачный коричневый пух. Она была красива и строга. Федор Иванович виделее в первый раз, когда они с Цвяхом после собрания нагнали в сумеркахшеренгу студенток. Они все тогда наперебой, толкая друг дружку, терзали имяСаши Жукова. И эта, красивая, сжав маленькие губы, клюющими движениямитрясла головой и требовала: "Гнать, гнать его из комсомола!" Потом ФедорИванович не раз встречал эту девушку среди студентов четвертого курса. Дажепринимал у нее зачет по практике. Она была отличница, прекрасно знала всеположения мичуринской теории и новшества, внесенные в нее академикамиЛысенко и Рядно. Когда Федор Иванович во время зачета привел некийнеоспоримый факт из известного ей материала по физиологии злаков и поцветению пшеницы, а затем попросил объяснить этот факт с позициймичуринского учения, она тут же сбилась, ей пришлось бы подтвердить правотумонаха Менделя. Она, как отличница, не могла простить себе такую запинку, иФедору Ивановичу показалось, что она возненавидела его за это. ФедорИванович навсегда запомнил этот случай. Задавать такие вопросы студентке --это был страшный, неоправданный риск. -- Как тебя зовут, детка? -- спросил академик, когда девушка взошла кнему на сцену. -- Женя Бабич, -- ответила она бесстрашно. -- Ну что ж, Женя Бабич. Давай, читай... что ты тут мне пишешь. ЖеняБабич... И Женя взяла у него длинный лист и улыбнулась академику и своимдрузьям, сидевшим в зале. -- Дорогой Кассиан Дамианович, -- произнесла она с большим уважением и,подняв мягкие темные бровки, стала читать, то и дело открывая рот дляглубокого вздоха: "На протяжении четырех лет, что я учусь в институте, я сособенным интересом занималась проблемами видообразования, которые изучаетевы, уважаемый академик. В первый же год я пристала к группе аспирантов,которой была поручена переделка яровых пшениц в озимые, и все свободное отучебы время проводила в учхозе. Мы с подружкой даже завели там себемаленькую деляночку. С большим интересом мы наблюдали за работой аспирантов,они сеяли под зиму яровые сорта. Значительная часть растений вымерзала, ноотдельные экземпляры перезимовывали и давали урожай. И уже в следующем годупри повторном подзимнем посеве полученных семян появлялись стойко озимыерастения. Наследственно озимые. Это было удивительно! Это было чудо!" Академик кивал, любовался девушкой, не отрывал глаз. -- "Я много читала разных книг по физиологии растений, и мне было ужетогда известно, что нормальная, то есть весной посеянная яровая пшеница, вовремя цветения выставляет наружу только тычинки. Только пыльнички висят..."-- Тут Женя оторвалась от письма и пояснила: -- Лохматый такой колос бывает. И академик умиленно закивал. -- "Это ее нормальное цветение, -- продолжала она читать. -- Рыльце вяровом варианте вообще не высовывается, и поэтому получается закрытоеопыление, то есть самоопыление с сохранением в потомстве всех свойств, в томчисле, и яровости. Однако мы с подружкой заметили: те яровые растения,которые высевались под зиму и после такого посева перезимовывали, -- ониначинали цвести иначе! Они вместе с тычинками высовывали и рыльце. Мы сейчасже раскрыли книги. В книгах пишут, что так оно и бывает всегда, если яровоерастение перезимует. А так как весной кругом цветут другие злаки и летаетмасса пыльцы..." -- Если дождь пройдет, все лужи желтые, столько кругом пыльцы, --пояснила она опять. И академик опять закивал. -- "...Наверняка чужая пыльца попадает и на рыльца наших перезимовавшихпшениц, -- читала Женя дальше. -- Происходит уже перекрестное опыление! И мыуже не можем сказать с уверенностью, что перед нами в результате:переделанное растение, как результат промораживания, или же это плодбеспорядочного опыления чужим сортом. С последующим менделевскимрасщеплением..." Она смело произнесла страшное слово. Академик уже без улыбки посмотрелна нее и кивнул несколько раз. -- "Эта мысль пришла в голову нам с подружкой сразу, и мы сказали этонашим аспирантам. И даже посоветовали им весной надеть на перезимовавшиерастения бумажные изоляторы, чтобы закрыть таким образом доступ чужойпыльце..." Академик опять кивнул. -- "Аспиранты согласились с нами. Колпачки были надеты, норуководительница аспирантов их сняла". -- Кто руководительница? -- спросил академик. -- Анна Богумиловна, -- упавшим голосом ответила девушка. -- Та-ак, -- проговорил академик. -- Так это, значит, ты затейница всейэтой заварушки с изоляторами? По-моему, два года назад... Слышишь, АннаБогумиловна? Я думал, еще кто-нибудь вздумал нас напугать... Ничего, ничего,детка. Не бойся. Не доверяешь, значит, профессору? -- По-моему, профессор не доверяет... -- Вот оно нынче как! -- Касьян обернулся к Варичеву и Брузжаку. -- Онинам уже не доверяют! Сами читают! Придется в отставку подавать, а? Раз такойвотум недоверия. Отцы и дети! Ничего, Женя Бабич, не пугайся, ты правильнопоступаешь. Только так и можно изучать науку. Только так... -- Можно читать дальше? -- спросила Женя. -- Давай, детка. Давай, милая. Интересно, чем у тебя кончилось. -- Еще не кончилось, Кассиан Дамианович, -- и Женя стала говорить ужебез бумажки. -- Когда у аспирантов были сняты колпачки, мы с подружкойперенесли опыт на свою деляночку. Тайком. На всякий случай, чтобы колпачкине сняли. Мы высеяли яровую пшеницу под зиму. Морозы были сильные, нонесколько растений уцелело. И весной мы надели на них изоляторы. Уцелевшиерастения нормально выколосились. А когда посеяли под следующую зимуполученные семена, никакой переделки у нас не получилось. Тот же процентвымерзания, те же несколько уцелевших яровых растений... В зале наступила страшная тишина. Федор Иванович, чувствуянадвигающуюся беду, запустил пальцы в волосы, сжал лоб, еще раз запустил... -- Я подумала: что же это такое? -- громко говорила Женя. -- ПравМендель? И испугалась... -- А ты читала и Менделя? -- Читала... -- тихо сказала девушка. -- И я почувствовала, что безвас, Кассиан Дамианович, я этот вопрос решить не смогу. Особенно после того,как на зачете... меня спросил об этом же преподаватель. Он, наверно, виделнашу с подругой... Подпольную... -- Женя хихикнула, -- деляночку. Выследил.И спросил как раз об этом. Какова цель эксперимента. К какому выводуприводит эксперимент. А вывод напрашивался. Нехороший. И я не смоглапроизнести эти слова... -- И какую отметку он тебе поставил?.. -- Пять баллов. -- За что? За те знания, которых ты сама испугалась? -- Не знаю... -- Ну что ж, ты заслужила свои пять баллов. А кто был преподаватель? -- Федор Иванович. -- Тебе, надеюсь, он потом разъяснил, что к чему? -- Нет. Он сказал: это вопрос другого, не студенческого уровня. -- Ушел, значит, от объяснения. Ну, мы его сейчас спросим. Чтоб неставил студентам вопросы профессорского уровня. Вопросы, на которые сам неможет ответить. Вон он стоит. У стены. Иди к нам, Федор Иванович. Просветинас, в чем тут дело. Федор Иванович оттолкнулся от стены и быстро, весело прошагал через зална сцену. Нельзя было показывать Касьяну, что ты растерян, что у тебя ногистали ватными от предчувствия катастрофы. Он бодро шел, и впереди, как пуля,ждала его гибель всего. -- Что ж ты, дружок, оставил без ответа такой вопрос? -- ласковоспросил его академик, предварительно оглядев в молчании с ног до головы. --Тоже, выходит, в зобу дыханье сперло? Зачем же тогда спрашивать полез? Чтохотел узнать у девушки? И Брузжак наставил свои сладкие глаза, не скрывая торжества. Федор Иванович в это время мягко смотрел на Женю, и она прятала от негоглаза. Он видел в ней себя -- того честного пионера, которого вызваликогда-то в палатку, чтоб узнать от него всю правду о геологе. А сам он былсейчас тем геологом, и так же мягко смотрел, прощая Жене ее честный донос."Ага, уже прячешь глаза. Это хорошо. Сейчас ты уйдешь отсюда и понесешь всебе на всю жизнь ту же мою болезненную царапину непогашенного долга, --думал он. -- Ничего, неси, от этого ты станешь человеком... Если есть втвоем стволе такая спящая почка..." Интересно, что эта мысль сразу сняла всеего тягостные предчувствия. От него ждали ответа, он был в центре страшного напряжения,переполнившего зал. Он еще не знал, что будет говорить, а слова ужезазвенели сами собой, потому что нельзя было затягивать это безмолвие. -- Кассиан Дамианович! Это же детский вопрос! Такой, как и вопрос оботношении крокодила к воде. Та методика, которой пользуются сейчас в этихклассических экспериментах, дающих такое наглядное представление опорождении новых видов старыми... Об этом открытом нашей наукой явлении...Эта методика страдает существенным пороком. И постоянно дает врагам нашегопрогрессивного учения некоторые козыри, чего можно было бы с успехомизбежать. -- Что ж это за козыри, сынок? Интересно. Скажи, послушаем. -- Кассиан Дамианович! Часто ли граб порождает лещину? Пока известентолько один случай. Часто ли сосна порождает елку? Тоже весьма редко.Является ли овсюг результатом чистого порождения из овса? Или большая частьвсходов этого сорняка идет из семян того же прошлогоднего овсюга? Такимобразом, вдумчивый естествоиспытатель... каким обещает стать Женя Бабич...должен неизбежно прийти к выводу... что частота подобных скачков в природевообще весьма невелика. Но зато стабильна. Мы еще не рассматривали этусторону явления, но, я полагаю, Кассиан Дамианович, мы сможем здесь вывестизакон... И даже численный коэффициент, применимый ко всему растительномумиру... -- Так-так... -- проговорил академик, кивая и глядя в пол. Его ужеосенило. Он уже уловил мысль. -- Почему же, Кассиан Дамианович, почему порождения яровыми злакамиозимых происходят ежегодно, сотнями на одном только нашем учхозовском поле?Что за льготу предоставила злакам природа? Она ведь консерватор известный!Почему так получается? Да потому все, что подлинные и притом нечастые случаипорождения у злаков проходят на загрязняющем эксперимент фоне случайныхопылений. Что и заметила Женя Бабич. Она будет ученым! Весьма вовремязаметила. Стефан Игнатьевич Вонлярлярский назвал бы этот загрязняющий фонконтаминацией... Напряжение опало. Зал уже смеялся. -- Я считаю, что применение изоляторов нужно ввести в повседневнуюпрактику. Он чувствовал: удалось уйти от удара. Удалось, удалось! Академик ужесиял. Уже смеялся, шевелил губами, запоминая иностранное слово. Он будетвыводить закон! -- Так ты считаешь, нечасто?.. Но зато, говоришь, стабильно? Говоришь,закон? Ты, пожалуй, прав, Федор. Петр Леонидыч, этот вот... Который пугаетменя иногда... Он мало что зубастый, он еще и башковитый. Оригинальномыслит... Кассиан Дамианович принялся ходить по сцене. И весь зал в молчанииследил за его оригинальной шарнирной походкой. -- Ты прав, Федя, со злаками мы работаем нечисто. Но стабильность, тоесть закономерность порождений подтверждает великую роль среды какобразователя форм. Тут академик отошел на середину сцены, и голос его зазвучалторжественно: -- Формообразующая роль среды! Вот в субботу мне позвонили. Сейчас какраз к месту... Подошла минута, товарищи, -- в его фаготе что-то сорвалось,он перемолчал накатившую бурю чувств. -- Минута, ради которой я собрал вас.Великая минута! Сейчас вы получите ответ, кому еще неясно. Мать природа, онаодним махом разрубает все узлы... Повернувшись к боковине сцены, к ограждающим ее полотнищам, он высокоподнял руку и так, с поднятой рукой, почти танцуя, начал отступать, всеглядя туда, за кулисы. А оттуда, из-за серых полотнищ, показалась маленькаямедленная процессия -- несколько школьников в красных галстуках. Высокаятонконогая девочка, остальные -- коротыши. А впереди шла пожилая ихучительница в вязаной вислой блеклой кофте и несла перед собой в рукебольшую увядшую березовую ветвь. -- Товарищи! Аплодируйте природе! -- академик, уступая дорогупроцессии, ударил в ладоши. Варичев и Брузжак поднялись, с достоинствомаплодируя. Минуты две все стояли на сцене, потонув в звуках, оглохнув от молодой,звонко бьющей по ушам овации! Потом она стала затихать, постепенно растаяла,умолкла. И учительница, шагнув к академику, протянула ему ветку. -- Дорогой Кассиан Дамианович! Вам, как признанному, большомуавторитету в мичуринской науке, юные биологи нашей школы принесли в подарокэту ветку березы, которую они нашли в здешних лесах. На ней, на этойберезовой ветке, я обращаю внимание всех, на березе, выросли необыкновенныепять побегов -- ветки серой ольхи! Вы увидите, дорогой академик, здесь нетникакой прививки, этот удивительный чудо-экземпляр не допускает никакихподозрений в подделке. Он выдержит самый придирчивый контроль. Его принеслииз лесу пионеры, дети. Своими чистыми руками сорвали они ветку с березы. Вотэтот пионер, Валера Баринов, -- учительница положила руку на головумальчика, -- он влез на березу и сорвал ветку. А этот его товарищ -- ГенаГущев -- подсаживал... Академик умиленно затоптался. Присев, притянул, расцеловал ребят. -- Эта ветка послужит верным доказательством правоты нашейзамечательной науки, -- голос учительницы сильно качнулся, она удерживаласлезы. -- Науки, которую возглавляет Трофим Денисович Лысенко, которуюобогащаете вы, наш дорогой академик. Мы вам принесли... Это будет в вашихруках хорошая богатырская дубинка на вейсманистов-морганистов! -- закричалаженщина. -- Этой дубинкой вы разгоните их всех! Этой веткой вы навсегдавыметете весь хлам буржуазных схоластов, ненавидящих нашу мичуринскуюбиологию. Борющихся против научного объяснения мира! Прокладывающих дорогурасистским теориям битого фашизма!.. Федор Иванович стоял здесь же, на сцене и, когда поднялась буряаплодисментов, захлопал вместе со всеми. Он все время помнил о своем лице,способном иногда выходить из повиновения, и несколько механически улыбался.Но его мысли были не веселы. "Прав Иван Ильич, -- думал он сквозь своюмеханическую улыбку, с тоской оглядывая зал. -- Нельзя давать им в рукиновый сорт, он станет богатырской дубинкой в руках Касьяна. Трудно будетбороться со всей этой штукой. И сколько это продлится? И чем кончится?" Около него стояла и Женя Бабич и, сияя, крепко била в маленькие ладоши.От ее сомнений по поводу переделки пшеницы не осталось и следа. "Нет, следостался, она не снимет колпачков со своих колосьев на тайной д"ляночке", --подумал Федор Иванович. Когда все устали хлопать и овация сама собой начала убывать, академикподнял руку и, усмирив страсти, сказал ответную, победоносную речь. Он былвесел, красноречив, а воображаемым вейсманистам-морганистам он даже поддалногой под зад, чтоб они катились ко всем чертям. Потом он подозвал ЖенюБабич и, передав ей ветку, велел пройти по залу и показать трофей всемжелающим. Чтобы могли потрогать. -- Есть же близорукие, детка. Есть! У кого глаза, у кого душаблизорукая. Пусть все посмотрят. Только осторожненько. Ты ж понимаешь,милая, что это за вещь. Только тебе и могу доверить. В целости и сохранностиэту ветку мне и вернешь. Крепко возьми за конец, по рукам не пускай. Ноги совсем не держали Федора Ивановича. Уйдя со сцены за кулисы, онбросился на клеенчатый диван. Казалось, невидимые двери захлопнулись, истая, летевшая за ним, ударилась о створки, царапая их и хлопая крыльями. Оноткинулся назад. Уехать бы отсюда, отдохнуть от всего... Где-то впередивсе-таки ждала, ждала его катастрофа. Тикал часовой механизм. В этот же день Федор Иванович присутствовал на торжественном обеде уВаричева. Ректор устроил пир у себя дома. Кассиан Дамианович совсем не пилконьяков и водок, поставленных на длинном столе. В его стакан Варичев налилиз специального графинчика особый состав, "ерш академика", и Касьян бросилтуда свою таблетку. Отхлебнув несколько раз из этого стакана и постучавзолотыми мостами, старик развеселился. Он то и дело накладывал ладонь на лоби поворачивал, придавая своей челке лихость. -- Моя бы власть, -- на весь стол гагакал он, -- праздник объявил бы навсю страну, чтоб гуляли и пьянствовали два дня! А вейсманистам-морганистамвсем амнистию бы сделал. Теперь им нечем крыть, пусть гуляют. Федора Ивановича он усадил рядом с собой, при этом подарив Саулувеселый и капризный взгляд. -- Ну что, ну что, Фома неверующий! -- говорил академик, обняв его ивстряхивая. -- Что! Не упирайся, неверующий ты, вижу ж тебя насквозь. Неупирайся, пожалуйста! Что скажешь теперь? Не порождает? Лещину граб непорождает? Сосна елку не порождает? Порождает, Фома, порождает! И лещину, иелку! И василек порождается во ржи. И овсюг в овсе. Фома! Во что он неверил! В Советскую власть не верил! В ее марксистскую основу! Петр Лонидыч!Посмотри сюда: с кем я вынужден работать! Голова принадлежит мне, а сердценеизвестно кому. Не-е, никогда мне до этого сердца не добраться. Даже мне... Не выпуская плеча Федора Ивановича из крепкой жесткой хватки, он сталдавать деловые распоряжения Брузжаку. Громко, явно с расчетом, чтобы всем застолом было слышно. -- Саул! Не знаешь, еще не отослали верстку в типографию? Вот тебе ичто! Верстку, говорю. Листы учебника... Отослали? Завтра же позвони. Утром.Пусть вернут. Дополнительно, скажешь, будет. Очень важное. К седьмой главе.Запиши, я не вижу у тебя карандаша. Пусть задержат. Пришлем вставку. Тызавтра же набросаешь проект. Две страницы. Сам понимаешь, о чем. Потом, наклонившись к Федору Ивановичу, академик спросил: -- Полуперденчик носишь? -- Всю зиму носил. Сейчас в шкафу, на почетном месте. -- Про батьку помнишь? -- Еще бы! -- Во-о. Помни, дурачок. Этот полуперденчик такой. Он тебе всю жизньбудет про батьку напоминать. Вспомнив нечто серьезное, он вдруг изменился в лице, нахмурился и долгосопел, барабаня пальцами по столу. -- Ты вот что, Федя, -- прорезались, наконец, слова. -- Хоть сизоляторами это хорошо у тебя... С колпачками. И закон. Когда-нибудьсформулируем. Когда-нибудь, но не сейчас. Саул прав. Он говорит, при такойметодике переделка пшеницы будет происходить раз в сто лет. Конечно, онутрирует... Но в чем-то есть у него. Нам же ж нужно учить смену. Нам же жкаждый год подай к семинару переделку. Чтоб обязательно была. Так что твоиэти изоляторы... Противозачаточные средства эти ты оставь. И студентам мозгиэтим делом не тумань. Понял установку? -- Так студенты сами же дойдут до этого! Девочки сами же дошли! -- А преподаватель для чего? Запрещай. Есть программа, есть методика,все утверждено. Пусть учатся, а не учат. Партизаны... А когда хмель еще сильнее опутал академика своей паутиной, потянул егок земле, старик осел, и тут-то из него, наконец, выбралась наружу тревога,которая портила ему весь обед. И, не выдержав, привалившись к ФедоруИвановичу, дуя ему в самое ухо своим ароматным "ершом", он вдруг сказал какбы сквозь сон: -- Федор, что сейчас скажу... Никому не говори. Какая-то сволочьоторвала один побег от ветки. Когда девочка эта носила показывать. Скажи,зачем им понадобился побег? -- У Собинова, у тенора Собинова, говорят, все пальто однажды налоскуты девицы изрезали, -- небрежно заметил Федор Иванович. -- Это они напамять. -- Ты что, выпил много? Никакого чутья нет! -- академик толкнул егоострым локтем и отодвинулся. Потом опять привалился к уху. -- Вот такоетебе, Федька, в голову не приходило? Ведь у этой Жени Бабич не оченьоторвешь ветку. Не даст. Тут действовали несколько человек. Кто-то отвлекал,комплименты кидал, а кто-то дело делал. Как ты думаешь? Помяни мое слово,эта ветка еще мне, дураку, отрыгнется. Не все кубло подобрали. Академик после затянувшегося обеда остался ночевать у Варичева. СаулБрузжак уехал куда-то на институтской "Победе", и рядом с карликовым самцомв машине видели Анжелу Шамкову. А Федора Ивановича уже на улице, у самогопарка, неожиданно нагнал легкий, изящный академик Посошков. Он тоже обедал уВаричева, но куда-то ушел, когда стали разносить чай. -- Хорошо ты, Федя, сегодня вывернулся, -- негромко сказал он, легкоподхватывая под руку своего молодого, хмуро потупившегося товарища. -- Ясильно перепугался, когда девочка эта так запросто упомянула твое имя. Втаком неприятном контексте. Молодец, хорошо борешься. А насчет ветки этоймогу тебя успокоить. Никакое это не порождение ольхи березой. -- Неужели вы думаете, я поверил? -- Федор Иванович обернулся к нему.-- Зал, зал поверил, девочка поверила, вот что страшно. -- Знаешь, что это они показывали? -- Светозар Алексеевич едкоулыбнулся. -- Эти штуки в народе с давних пор называются "ведьминымиметлами". Чувствуешь, название какое? Его придумал такой же вот, как твойшеф, знахарь. Что это "ведьмина метла", диагноз точный. Сейчас эту Касьяновусерую ольху ребята в микроскоп смотрели. Нашли сумки гриб? "Экзоаскусбетулинус". Он и вызывает в нормальном березовом листе такую патологию.Ольхообразную. Мы еще эксперимент поставим, Федя. Вытяжку приготовим изэтого гриба и заразим здоровую березу. Мы сами сколько хочешь наделаем такихлистьев серой ольхи. Эта история Касьяну даром не пройдет.