Белые Одежды В. Дудинцев

IV.

Академик Посошков задерживался в Швеции. Подошло уже двадцатое ноября,а о нем не было никаких известий. Потом Раечка из ректората сказала Федору Ивановичу, что вся делегация отправилась в поездку по стране. Собирались посетить знаменитые институты, познакомиться с работами ученых. К этому времени ударили хорошие морозы. Двадцатого числа было около пятнадцати градусов ниже нуля. Полу перденчек -- дар академика Рядно --надежно утвердился на плечах Федора Ивановича. Дождалась зимы и черная курчавая ушанка. Двадцать первого числа весь день на землю опускался медленный -- зимний -- снег, и лыжная секция наметила на двадцать пятое поход на Большую Швейцарию. Федор Иванович и до двадцать пятого каждое утро еще затемно выходил на лыжах. Заправив черные брюки в грубые, крестьянской вязки, носки, крепко зашнуровав лыжные ботинки и надев большой, как короб, темно-серый свитер ссиними елками и черными оленями, натянув ниже ушей невзрачную черную шапку-чулок с металлической пуговкой на макушке, он не очень быстро, ноухватисто черной, падающей то влево, то вправо тенью улетал в парк по уже накатанной лыжне. Первый спуск был с Малой Швейцарии к реке. Федор Иванович вылетал из светлых сумерек в ясное утро. На белой реке далеко, где летом шли пароходы, виднелись черные точки. Это бесстрашные рыбаки, просверлив лунки в тонком льду, уже тас кали из них окуней. Федор Иванович отдыхал, пристально смотрел на рыбаков и дальше, на тот берег, где за плоской равниной сизо туманилась и звала Большая Швейцария. Отдохнув, трогался обратно. Однажды, вылетев со спуска к реке, он, не останавливаясь, перебирая ногами, свернул к небольшому береговому обрыву, косо съехал на снежное полеи побежал дальше -- к рыбакам. Вскоре Федор Иванович попал в лыжню -- первый лед уже был освоен, -- и лыжня повела его к тому берегу. Она же у того берега взяла в сторону. Федор Иванович, понимая, что народной мудростиперечить нет смысла, подчинился ей. И был прав: в реку впадал небольшойприток, и лыжня, свернув туда, провела лыжника сразу под двумя мостами,помогла пересечь железную дорогу и шоссе, не снимая лыж. Сразу же забетонным мостом, по которому бежали грузовики, начинался подъем. Здесь как раз пора обратить специальное внимание на одно свойствоФедора Ивановича. Он был наделен ярким, почти детским воображением, непогасшим со времен юности. Мы можем вспомнить, как давало это свойство осебе знать в разных случаях его жизни. Очень сильное впечатление произвел нанего когда-то плакат висевший около классной доски. Он управлял юным Федейдолгое время. Воспоминание об этом осталось у него на всю жизнь. Еще можновспомнить, как однажды, год с лишним назад, когда он шел по улице, рука егосама вдруг согнулась в кольцо и пальцы коснулись грузи. С тех пор рука егочасто повторяла это движение, особенно в последнее время, когда Леночкукуда-то от него увезли. И металлический стук золотых мостов академика Ряднотоже преследовал его, Федор Иванович за чаем не раз бессознательно пробовалвоспроизвести этот стук. Не мог отделаться от наваждения! В последний год его дар переноситься в мир иллюзий, как бы во сне вновьсоздавать то, что происходила вокруг, и активно участвовать в этом сне, --этот дар значительно обогатился особым строительным материалом. На глазахФедора Ивановича во всех учреждениях и институтах, где ученый народисследовал тайны органического мира, вдруг, словно по сигналу, вышли впередлюди, до сих пор себя не проявившие ни талантом, ни живостью мысли. Смстительным весельем накинулись они на тех, кто увлеченно работал. Спаянныедо тех пор общим делом единые сообщества разбились на группы, ведущие одназа другой неусыпное наблюдение. Разыгрались невиданные собрания, длившиесяпорой до утра, где одни нападали, а другие, борясь за место в жизни,отчаянно, но неумело защищались или, потеряв человеческое лицо, жалкокаялись в грехах, которые в действительности были заслугами -- что иподтвердилось позднее. Никто толком не понимал сущности этих требующихпокаяния грехов, даже сами обвинители. Но вслух такие сомнения невысказывались. Действительно, кто же это поймет, когда тебе приписываютпринадлежность к воинствующему агрессивному отряду господствующих за рубежомреакционеров от биологии, и приписывают подобную пакость только за то, чтоты, будучи от природы любознательным и приметливым, пытаешься с помощьюкристаллического порошка, растворенного в дистиллированной воде, изменитьструктуру растительной клетки и хочешь посмотреть, что из этого получится.Федор Иванович, как мы знаем, попал сначала в число активныхпреследователей. Его привело сюда то странное обстоятельство, что этиактивисты, нападая, использовали марксистские горячие слова. А у ФедиДежкина было пионерское детство и комсомольская юность. Горячие слова приего ярком воображении и готовности вступиться за того, кто прав, были емуочень близки. "Пойдешь налево -- придешь направо", -- сказал однажды Сталин,как будто специально для этого случая. К счастью, Федора Ивановича не покинула и в том стане способностьнаблюдать и сопоставлять. На веру он ничего не принимал, всегда искалподтверждения. А горячие слова произносятся зачастую в расчете на чистуюверу слушателя. С удивлением приглядывался Федя Дежкин к возбужденнымстрелкам и загонщикам в огромной охоте на людей. И постепенно, глубоковникнув во все, он вдруг оказался среди тех, кого подозревали,"прорабатывали" и увольняли, а иногда подвергали и более суровым мерамвоздействия. Пионера и комсомольца тридцатых годов не могли испугать этипреследования. Все детство его прошло в играх, где он вместе с конникамиБуденного отстаивал завоевания Октября от темных сил реакции и падал на полесражения, сжимая в руке древко Красного знамени. Любимой картиной егодетства было полотно Иогансона "Допрос коммунистов" -- там были изображеныдва мужественных, уверенных в своей правоте человека, стоящих перед готовымилопнуть от злости белогвардейцами, и толстый их генерал уже тащил из кобурыпистолет. Эти вехи пути Федора Ивановича здесь кратко перечисляются для того,чтобы лучше можно было понять: упомянутый новый строительный материал былдоставлен строителю неленивому, и тот сразу принялся за работу. Перед ним возникали все новые варианты подстерегающих его испытаний, ион сразу же начинал шептать, отвечая своим не знающим передышки,изобретательным и, главное, неправым обвинителям. С тех пор как он оказался распорядителем бесценного "наследства", всечаще стала являться ему погоня -- как дурной сон, неясная, неизвестно, изкаких мест исходящая, но упорная, оснащенная всем опытом человечества,изрядно поднаторевшего по части преследования своих талантливых творцов. Онабыла почти реальной. Дело в том, что Федора Ивановича ждала впереди какая-тонепременная развязка. А поскольку он видел уже кое-какие виды, в том числе,с геологом и с Иваном Ильичом, развязка, включающая бегство и преследование,была вполне мыслимой. Так что, скользя по лыжне чуть на подъем и уже слегка вспотев, он нечувствовал ни этого подъема, ни усталости. Даже боли в груди не замечал итолько прибавлял ходу. Потому что за ним гнались. За ним уже гнались! Пелисзади ходкие лыжи, звенели концы палок. Преследователи наседали, и онускорял ход. Лыжня поднималась все выше, справа и слева мелькали сосны, а слева,кроме того, за соснами плыло, как под самолетом, белесое пространство. -- Лыжню! -- крикнул сзади молодой мужской голос. Федор Иванович очнулся и прыгнул влево, ближе к зовущему из-за сосенпровалу. Мимо вихрем пронеслась цепочка легких, одинаково одетых лыжников --видимо, мастера спорта. Он снял шапку и вытер рукой мокрый, горячий лоб.Сильно болела грудь. Внизу под ним тоже стояли сосны, еще ниже -- крутой,зализанный и словно облитый эмалью снежный склон почти весь был закрыттемными хвойными верхушками. А в промежутках между хвоей светилась пустота.На дне ее было шоссе, и там бежал грузовик. Бежал, подсказывая что-то,какой-то возможный вариант бегства. Немного отдохнув, он поднялся еще выше -- почти до половины высотыШвейцарии. Дальше подъем пошел отложе, и Федор Иванович, видя, что ему нетконца, решил возвращаться -- через час нужно было идти на работу. Онповернул назад, оттолкнулся несколько раз, и скорость, нарастая, погрузилаего опять в мечту. Новый вариант погони захватил дух. Искусственный страх,становясь все более натуральным, уколол его, подгоняя, и Федор Иванович,уходя от врага, не стал ни тормозить, ни мягко валиться в снег. Чуть присев,сжавшись, он летел под уклон, давая волю стихии разгона, прорабатываявариант. И разгон получился такой, что, оплошай он чуть-чуть, его расшиблобы о бетонный устой первого моста. Но он не оплошал, и его вынесло из-подобоих мостов на равнину реки, и там, издалека увидев встречного лыжника, онпопытался сойти с лыжни и, повалившись на бок, далеко пропахал снег. Полежалв снегу, отдыхая, пережидая боль. Домой он бежал, довольный итогом. Назавтра решил повторить все. А в воскресенье, двадцать пятого, когда среди дня около большогокорпуса, где было общежитие, на снегу выстроилась вся секция институтскихлыжников, Федор Иванович удивил ребят: пришел с большим синим рюкзаком заспиной. Тренер одобрительно пощупал рюкзак -- там были кирпичи. -- Сколько? -- спросил. -- Шесть, -- ответил Федор Иванович. -- Не многовато для начала? -- Это у меня не начало, -- был ответ. -- Ты сухой, пожалуй, можно, -- согласился тренер Они пробежали в этотдень, правда, не очень быстро и с остановками, двадцать четыре километра --туда и обратно. Моясь в душевой, приложив губы к воображаемой флейте, ФедорИванович ритмично про пускал через нее свое мощное, еще не усмиренное послебега дыхание. Получалась музыка, говорящая о том, что хорошо проработан ещеодин вариант. И что синий рюкзак надежно осел в головах и больше никого неудивит. В то же воскресенье, когда снег сделался темно-сиреневым и сталпо-вечернему громко слышен его хруст, Федора Ивановича встретил винститутском городке невысокий человек в длиннополом пальто и вислой шляпе. -- К тебе, что ли, пойдем... -- сказал человек. -- Давай, пошли к тебе. -- Приехали, Светозар Алексеевич? -- Не болтай лишнего. Где твоя дверь... Сюда, что ли? Они вошли в коридор. Федор Иванович щелкнул ключом. -- Света не зажигай. Садись и слушай. Значит, так. Я приехал толькочто. По-моему, меня никто еще не видел. Вот что главное: я объявил на весьмир в докладе, что у нас получен полиплоид "Контумакса". И что он скрещен с"Солянум туберозум". Что получены ягоды. Назвал и имя советского ученого --доктора Ивана Ильича Стригалева. Показал им на экране для сравнения четырефотографии: "Контумакс" дикий и полиплоид, ягоды дикаря, ягоды полиплоида итвои три ягоды. Получилась, Федя, сенсация. Я даже не думал, что простая, неспециальная пресса так заинтересуется успехами естественных наук. Твое имя яне упомянул, хотя потом от членов делегации узнал, что статья твоя уже влапах у Касьяна... Может, и зря не упомянул. Поостерегся бы Касьянтрогать... На днях потащат нас с тобой... Держать ответ будем. Не боишься? -- А чего... Мне даже интересно, Светозар Алексеевич. Ответим... Ядумаю, ничего страшного. Из избы же никакого мусора вы не вынесли... -- Из избы я ничего не вынес. Никакого мусора. Хотя мусор есть. А вотКасьяна я подкузьмил. Это похуже, чем если бы мусор... Он сейчас мечется,ищет выхода. Наверняка же его спросят. Попозже -- когда выше дойдет. Хотяскандала может и не быть. Во-первых, его любят. А во-вторых, скроет все,собака. -- В общем, я готов, Светозар Алексеевич. К любому повороту. -- Ты можешь подумать: почему я тебя не спросил, вывозя эту новостьтуда. Потому, Федя, что ты, может быть, еще дурачок. И тогда уже непоправишь. А я должен был спасать науку. И приоритет. Там же тоже бьются надэтим. Деньги большие вкладывают. Денег они не жалеют, мне все рассказали.Касьян здесь нас придержит, а там между тем сделают работу. И объявят. Тамсразу объявляют. И Ивану Ильичу мое сообщение не повредит. Если он еще жив.А уж Касьяну нашему если не конец, то кол в брюхо отменный будет. Там ученыйбыл, Мадсен, из Дании. Тоже над этим работает. Собирается ехать к нам, чтобсвоими руками потрогать. -- А что он потрогает зимой? -- Я ему так и сказал. Все равно, говорит, поеду. Не верю, говорит. Сгосподином Стригалевым лично беседовать хочу. Вот где Касьян завертится -- вделе-то Ивана Ильича вся инициатива его. Эта новость его -- как кипятком...Они же, Касьян с Саулом, не признают правил игры, но сами всегда уверены,что мы с ними будем обращаться строго по этим правилам; Чувствуешь, Федор? Твой ключ применяю. В общем, я тебе все сказал,готовься. Этот исторический заседанс состоится дня через два. Не вздумай тамза меня заступаться, себя подставлять. С тебя станет... Стенограмма будет,стенограмма. Вали все на Посошкова, от этого я буду лучше себя чувствовать.Мне ничто не страшно. Я уже нечувствителен к страшным вещам. А у тебя ещехлопоты по наследству Ивана Ильича. Ты -- душеприказчик. "Заседанс", о котором говорил Светозар Алексеевич, действительносостоялся через два дня -- в среду, двадцать восьмого ноября. В этот деньпотекла, закапала оттепель, лыжни почернели, снег на тропинках превратился вкисель. Днем в учхоз позвонила из ректората Раечка и сообщила, что заседаниеученого совета состоится в шесть вечера в малом конференц-зале. Федор Иванович побрился, завязал галстук на чистой сорочке, надел "сэраПэрси" и, накинув полуперденчик, к назначенному времени отправился кректорскому корпусу. Оставив полушубок в раздевалке, вошел в длинныйсводчатый коридор. Первый, кого он встретил, был Саул Брузжак. Издалека егоне было видно просто в коридоре стояли кружком профессора и преподаватели, ивсе смотрели в центр и вниз. Потом когда Федор Иванович вошел в эту толпу,обозначился и сам Саул. Маленький и широкий, он метал сладкие черные взглядыи слегка корчился. Похоже, он увлекся оживленной беседой и потому не увиделФедора Ивановича, хотя тот шел прямо на него. Простодушно и легкоулыбнувшись ему, Федор Иванович протянул руку. Саул смотрел на него с нежнойсмешинкой и не видел Потом мельком увидел и, продолжая метать взгляды икорчиться, реагируя на интересную беседу, идущую в кружке, обронил, междупрочим, такие слова: -- Извини, старик. Но руки я тебе не подам. И не шевельнулся, не двинулся. Показал кому-то смеющиеся зубы, кому-токивнул. Тогда Федор Иванович, поклонившись всем, твердо протянул рукуВонлярлярскому, стоявшему за спиной Саула. Стефан Игнатьевич дернулся и, какстарый мерин, на которого замахнулись кулаком, высоко поднял голову. Потомподнял ее выше и пронес свое печеное лицо в напряженном повороте -- отФедора Ивановича к кому-то из собеседников. И оба заговорили, заговорили,спасая друг друга. Вышла Раечка, пригласила всех входить. Федору Ивановичу, пряча глаза,уступали дорогу. Перед ним открылась галерея портретов, окружавшая весьнебольшой зал. Академик Рядно уже висел на своем месте, моложавый, слегканаклонивший голову со знаменитой челкой. В передней части зала, на краюузкого помоста, стоял желтый фанерный ящик -- трибуна для ораторов. В центрепомоста был длинный стол, накрытый темно-коричневым сукном, там, у графина,сидел Варичев, холодно свесивший щеки и углы рта. Рядом с ним уже занялместо Брузжак. Упав боком на стол, подперев щеку и бросив другую руку далековдоль темного суконного поля, поигрывал кулачком, рассматривая входящих. Всезанимали места, в зале стоял шум молчаливо двигающейся толпы. Еще несколькочеловек в строгом молчании, поворачивая животы вправо и влево, прошли попомосту и уселись за столом. Стали наклоняться друг к другу, шепчась. "Многонароду пригласили, -- подумал Федор Иванович, садясь в третьем ряду, убоковой двери. -- Значит, уверены в исходе. И Варичев, и Саул..." Вдруг через боковую дверь вошел нарядный, ловкий, как фехтовальщик,академик Посошков. Проходя, нарочно задел кулаком Федора Ивановича.Промельк-' нули белые манжеты, хорошо отглаженный костюм -- темный, сбрусничным оттенком. Вспыхнула и погасла большая тропическая бабочка --малиновая, с жемчужными крапинами, присевшая там, где должен быть галстук.Светозар Алексеевич сдержанно поклонился знакомым и сел в первом ряду. Залсразу затих, в задних рядах несколько человек приподнялись, чтобы разглядетьживого -- не сдавшегося и маневрирующего вейсманиста-морганиста. -- Светозар Алексеевич! -- пробубнил Варичев, показывая на незанятыйстул в президиуме. Академик поблагодарил сдержанным поклоном, чуть поднял отстраняющуюруку и остался на месте. -- Приступим, товарищи!--сказал Варичев, поднимаясь.-- Я думаю, сначаламы выслушаем сообщение Светозара Алексеевича о его поездке. Нет другихпредложений? Посошков, перегибаясь, неслышно облетел помост и появился на трибуне.Федор Иванович любил его движения, всю его собранность, четкость. ЛицоСветозара Алексеевича стало еще худощавее, черные глаза поблескивали на днемягких теней, там угадывались страдание, твердость и интерес кпроисходящему. Серая дощечка усов была четко подстрижена, подчеркивала всеоттенки настроения академика, давно уже не выходившего на арену, и вотрешившего обнажить сталь. Все почувствовали эту его решимость. Пролетел легкий шумок и мгновенноопал. Саул -- тот только это и видел. Заулыбался, чуя начало драки. Но Посошков не выхватил свою сталь. Он завел длинный и спокойный отчето поездке советской делегации по чужой стране. Начал рассказывать об опытахс удвоением хромосом у гречихи. Сказал мимоходом: "У нас все раньше Владимир Владимирович Сахаров сделал и с большимэффектом". Потом перешел к полиплоидной свекле, рассказал об урожаяхпоследних лет на свекловичных плантациях, о том, чем шведы объясняют этотприрост -- и опять же оказалось, что наряду с применяемой системойземледелия здесь значительную роль играет внедрение предложенных генетикаминовинок, широкое использование растений с удвоенным набором хромосом.Корнеплоды получаются крупнее и содержат больше белка и крахмала, богачесахарами, кислотами и витаминами. -- Светозар Алексеевич! Светозар Алексеевич! -- это Саул не выдержал и,как он это делал всегда, металлическим голосом молодого грача с улыбкойпрервал Посошкова.-- Все знают о ваших симпатиях. Достаточно нам реакционныхтеорий. Не нужно, не нужно нас агитировать!.. -- Какая наглость...-- сказал академик, и усы его гадливо двинулись всторону Брузжака. Саул нежно улыбнулся в зал. Посошков, взявшись за край трибуны сухимипальцами, сверкнув большим обручальным кольцом, сморщил лоб, вспоминая, начем он остановился, и продолжал свой отчет. Да, он был опытным бойцом, онхотел, чтобы противник напал первым. Завел пространный рассказ о том, чтоШведские и датские ученые не ограничиваются колхицином, что найдено многоновых средств воздействия на клетку. Так, например, синтезированы новыевещества-мутагены -- этиленимин и нитрозогуанидин. Есть и еще... Его остановила нарастающая волна искреннего смеха. Он посмотрел в залсначала удивленно, потом с интересом. Федор Иванович уже понял, в чем дело:смеялись над странными словами. -- Светозар Алексеевич! -- послышался женский басок. -- Ой! Повтори,пожалуйста, второе слово Женское ухо не принимает... Как это..."Нетрогайгавнидин"? Повтори, пожалуйста... -- А-а-анна Богумиловна! -- Посошков протянул к ней руки. -- У вас жемарксистское ухо! Марксистка, а смеетесь над материей! Над мыслью, познающейвещество! Тут Саул, взявший карандаш у Варичева, несколько раз звонко ударил пографину. -- Светозар Алексеевич! Оставьте эту схоластику себе! Эта материя, надкоторой совершено такое насилие, сама себя не узнает! -- Меня пригласили, как я понимаю... -- рыкнул неожиданным баскомПосошков, -- чтобы послушать, что я там увидел, и подвергнуть критике моевыступление на конгрессе. Бестактные, малообразованные элементы, распущенныевсяческими потачками .. Совершенно не знакомые с нормами поведения в средеученых... -- при этом он холодно смотрел на Саула. -- И излишнесамоуверенные... меня здесь все время перебивают. Председатель их неостанавливает. Отлично! Стало быть, отчет мой не нужен. Задача облегчается,я ухожу с трибуны. И он все так же ловко облетел трибуну и сел на свое место в первомряду. -- Светозар Алексеевич! -- Варичев застенчиво зашевелился на своемместе. -- Мы просим у вас прошения Пожалуйста, продолжайте, перебивать васбольше не будут. -- Нет, я больше ничего не скажу. В Швеции не работают по методуакадемика Рядно. О достижениях сторонников Рядно никто на конгрессе недокладывал. Кроме меня... Я доложил все, что мне написали. А у шведов --сплошные вейсманисты-морганисты, насилующие материю. Так что переходите квопросам. Только по делу задавайте. Я отвечу отсюда. -- Хорошо, будем по делу. Нам сообщили, что во время доклада выдопустили отход... Отошли от согласованного текста... -- Кто сообщил? В чем заключался отход? -- трескучим голосом спросилакадемик, как бы головой отбивая мяч. -- Мне позвонил... Я думаю в этом нет тайны... Официально уведомил насакадемик Рядно. Сообщил, что вы отклонились от утвержденного текста... Лицо Варичева еще больше отяжелело. Он медленно произносил страшныеслова и, словно не узнавая, с легким любопытством смотрел на того, кто сиделперед ним в первом ряду, как бы распятый на спинке стула, раскинувшись, какдля прыжка вперед. В зале стояла тишина. -- Вы отклонились от текста. Я это повторяю. С чувством сожаления... Выобъявили, что в СССР якобы произведено успешное скрещивание дикого видакартофеля "Контумакс" с культурным "Солянум туберозум"... -- Кассиан Дамианович прав. Я сделал такое объявление. Только не якобы,а просто произведено. Дальше... -- Откуда у вас эти сведения? -- Вся работа шла у меня на глазах. Я же проректор по науке... Смех зала на миг тронул тишину. -- Напрасно смеетесь, товарищи. Настоящий проректор обязан заниматьсянастоящей наукой. -- Мы принимаем к сведению ваше вызывающее заявление... Еще вопрос.Статья для "Проблем ботаники"... Вы пользовались ею? -- В числе других материалов. -- Кто автор статьи? -- Напечатано, что Дежкин. Зал тревожно зашумел. Варичев ударил карандашом по графину. -- Кто дал вам оттиск? -- В Москве получил. От кого -- поклялся молчать. -- Если вы поклялись молчать... значит, вы, я полагаю, знали, чтосоветская общественность не одобрит то, что вы поклялись от нее скрыть... -- Разумеется. Сегодня не одобрит. А завтра... -- Завтра вы с Менделем будете на свалке истории! -- крикнул кто-то вглубине зала. Варичев выждал паузу, перевернул какие-то листки. -- Вы дали оценку описанной в статье так называемой работе, назвали еевыдающейся... -- Не я. Хотя она действительно выдающаяся. На международном конгрессея не мог из этических соображений назвать работу, сделанную в моей стране,выдающейся. Не полагается... А присутствующие на конгрессе ученые из разныхстран назвали ее блестящей. Некоторые оценили ее как величайший успех науки,открывающий новые пути в селекции картофеля. -- Кто, например? -- Вот, я захватил... Вот что говорит в своем интервью датский ученыйдоктор Мадсен. -- Посошков встал и развернул газетную вырезку. -- Вот онтут: "Мы думали с коллегами, что будет перечисление уже известных чудес... Изнаменитое изложение полурелигиозных представлений о 'живом веществе" ипорождении новых видов из старых. Но академик Посошков произвел на этот разподлинную сенсацию. Многие из нас не верят. Но я знал уже, правда,понаслышке, о некоторых работах доктора Стригалева, в частности, о егокрасивом и тонком эксперименте, дающем возможность в ряде случаев определитьили исключить родителей гибридного растения. Этот эксперимент уже входит внекоторые наши учебники для биологических факультетов. Сообщение академикаПосошкова вызвало сильнейший интерес. Ведь в случае, если это скрещиваниеудалось, советская генетика и селекция картофеля, как и вся биологическаянаука в этой стране, выходит на новый, современный и очень высокий уровень.Так не бывает, чтобы один ученый столь далеко вырвался вперед, оставивколлег где-то позади, в тумане заблуждений. У него, конечно, есть школа, иона, несомненно, скоро заявит о себе. Правда, в том, что она до сих пор недала о себе знать, есть основание к общему недоверию. Сомнения резонны --после стольких безуспешных попыток Запада покорить упрямое растение... ненапрасно названное 'Контумакс", что значит 'упрямый", русские, с ихпримитивным уровнем исследований, берут его неожиданным приступом. В этоместь что-то от их характера. Но характер -- не доказательство. Поверить втакие вещи можно, только потрогав объект руками..." Светозар Алексеевич кончил читать и сел. Долго стояло непонятное,подогретое любопытством молчание. Потом Саул затряс около виска пальцем: -- Товарищи! Давайте вспомним, кто мы и чью газету читал нам академикПосошков! -- голосом подростка прорезал он тишину. -- Испытанное правило!Оно никогда нас не подводило: то, что враги хвалят, мы должны уничтожать! -- Вы не уничтожаете, а крадете это. И выдаете потом за свое. -- Светозар Алексеевич! -- Варичев даже привстал. -- О чем вы? Такиеобвинения надо подтверждать .. -- О чем? Про "Майский цветок" я. Его у меня на глазах растил ИванИльич. И начинал с проклятого колхицина. Без колхицина не было бы никакого"Майского цветка"! И на глазах у меня было несколько попыток украсть сделянки ягоду. И, наконец, автором сорта стал академик Рядно. -- Наглая ложь! Он вырастил этот сорт на основе мичуринского учения! --крикнул кто-то в задних рядах. -- Во-первых, Мичурин имеет к нему лишь косвенное... А во-вторых, этоне учение, -- ответил Посошков, привстав и оглянувшись в зал. -- Этонастроение. С его помощью сорт не вырастишь. Если не начнешь с тогоприема... О котором это учение умалчивает... Приема, известного всем нам...Многократно применив который, Адам и Ева произвели род человеческий.Классический вейсманистско-морганистский прием с участием тончайшихклеточных структур. С участием того самого единственного объекта, которыйизучают эти схоласты, как вы их называете... -- Ближе к делу, Светозар Алексеевич, -- Брузжак совсем лег на бок,сладко любуясь Посошковым. -- Художественные образы у вас получаются, мыдавно это знаем. Вы же златоуст. Объясните, почему вы, как князь Курбский,кинулись искать правды в стан врагов? Не похоже ли это на измену Родине? -- Изменить Родине -- это значит, дать что-нибудь врагу. Чтобы он могвоспользоваться против нее. А я ничего врагу не дал... Я Родине спас то, чтовы совсем было похоронили... -- Ничего врагу не дал! -- громко зашипел Саул, прицеливаясь. -- Кромегрязи! Кроме гря-а-ази! Чтоб швыряли в нас! -- Ага! Так-так... Вы считаете это грязью. Ценное признание. Так вот,вся эта грязь пока осталась здесь. Туда попала слава. Там кричат о нашемприоритете, об успехе, вы это слышали. Да, теперь кое-кому придетсяпочесаться, грязи налипло достаточно. Потому что про Ивана Ильича услышаттеперь все... -- По-моему, и вы... вы были председателем на том собрании, где мыСтригалева... -- Варичев кисловато улыбнулся одной щекой и одним глазом. -- Вот я и внес свою часть в дело очищения... -- тут же ответилПосошков. -- Но я о другом. Узнают не столько там, сколько здесь. Те, коговы старательно обошли информацией. В итоге могут быть приняты меры, полезныеи для престижа, о котором вы печетесь, по-моему, неискренне... И дляосвежения воздуха и науке. -- Вы считаете, что скандал поднимет наш престиж? -- негромко спросилВаричев. -- До скандала еще очень далеко. И потом стоит ли его бояться тем, ктоне замаран? Скандал -- это факел, говорящий всем, что общество не терпитзлоупотреблений ни с чьей стороны. Скандал порочит людей, но не общество. Авот уклонение, сокрытие скандала оберегает людей, но порочит общество.Пожалуйста. Выбирайте! -- Где вы берете ваш колхицин? -- спросил Саул. -- Колхицин? Вот он! Могу показать, кто не видел. -- У СветозараАлексеевича в руке уже ярко белел флакон с порошком. Академик высоко поднялего. -- Подарил эту вещь для передачи Ивану Ильичу доктор Мадсен, чью статьюя сейчас... Один из крупнейших... -- Махровый реакционер, генерал от вейсманизма-морганизма, -- вставилСаул. -- Один из крупнейших исследователей растительной клетки, авторнескольких известных сортов картофеля. Он передал это для Ивана Ильича. Эточистый белый колхицин, редчайшей чистоты, нигде не найдешь такого, даже зазолото... -- Он вам колхицин, а вы и хвать... Поймите, он же вас за руку взял и встан расистов! -- Ох... -- вздохнул Светозар Алексеевич и повел усами в сторону Саула.-- Прямо хоть караул кричи. Я вам толкую простые вещи. Как этого не понять?-- заговорил он тихо, но почему-то эти тихие слова стали особенно слышны. --Что украшает народ? Деятельность. Ее плоды. Вот передо мной... перед наминеоспоримый плод... Который должен украсить... Товарищ Брузжак требует,чтобы я этот плод вытравил, живьем закопал. Потому что плод получен вопрекипостроениям "корифея". Кое-кто за этим плодом, к тому же, охотится. Что жеделать? Как спасти и плод, и наш приоритет? Писать товарищу Сталину? Ужеписано, не помогло, чуть не испортило дело... -- Хулиганство! -- отрывисто, но без огня выкрикнул кто-то в зале. -- Погубить? -- Светозар Алексеевич словно не слышал выкрика. -- Этоможно. Это даже патриотично: не будет опорочен "корифей", сохранится"авторитет академика Рядно". Но я решил не губить плод. И спасти если неавтора, то хоть его имя. В зале начал расти шум. -- Еще полслова, -- сказал Посошков, складывая перед собой обе руки вострую лодочку, обращаясь к залу. Федор Иванович закусил губу от тихой боли. -- Ну почему бы вам не восхититься моей непримиримостью! -- небывалымтрубным стоном воззвал Светозар Алексеевич. -- Почему вас не радуетчестность, прямота, верность принципам? Почему бы вам не порадоваться, чтотакие есть среди вас? А полтора года назад, когда я каялся перед вами и вызнали, что я лгу и совершаю низость, низость! -- почему вы аплодировали?Почему вы все так настаиваете: соверши опять подлость, сдайся, пади и будешьнаш!.. -- Больше не поверим! -- крикнули вдали. -- Светозар Алексеевич, я вынужден вас прервать, -- тоже отрывисто ибез огня возгласил Варичев. -- Это уже спекуляция. -- Да я и сам больше ничего не скажу, -- тихо и твердо проговорилПосошков. -- Я -- пас. Ведите совет без меня. И он сложил руки на груди. -- Как, товарищи? Откроем прения? -- дав улечься шуму, спросил Варичев.Саул сказал ему что-то. Варичев показал голубоватые глаза и кивнул. -- СаулБорисович предлагает заслушать и Дежкина. Федор Иванович! К вам вот есть...несколько вопросов. Вот это сочинение... Статья о новой работе Стригалева...Ею воспользовался Посошков для доклада на конгрессе. Это и есть та работа,которую вы готовили по плану, утвержденному академиком Рядно? -- Да. Эта самая. Одна из работ. -- Ах, у вас еще есть? -- Конечно! Задуман ряд работ. -- В каком же они свете будут рисовать... -- Проблема еще не решена, -- сказал Федор Иванович. -- А общее, общее направление? -- Разумеется, оно соответствует утвержденному плану. Варичев с угрюмым интересом взглянул на него. -- Это действительно так? Федор Иванович, мы с вами ведем здесьсерьезный разговор. -- Действительно так. -- А как же эта, которая... -- Я не мог отрицать бесспорное достижение. Если бы я попыталсяигнорировать его или уничтожить... на чем настаивают здесь некоторые... Менябы в тридцатых годах назвали за это вредителем, врагом народа. Не могу такрисковать. Пусть врагом называют тех, кто настаивает... -- Слушай, старик... -- начал было Саул. -- Вы мне не подали руку при встрече. И подчеркнули это словесно.Значит, я вам уже не старик. Имейте в виду, к таким вещам я отношусьсерьезно. -- Федор Иваныч! -- раздался сзади него зычный бас Анны Богумиловны. --Ты хороший же парень, что ты нашел интересного у этого монаха, у Менделя? -- Он, Анна Богумиловна, хоть и монах, а не побоялся объективную истинупод носом у самого бога подсмотреть. И заявил об этом. А вот наши монахи... -- Значит, вы считаете, что законы Менделя -- объективная истина? --спросил Варичев. "Черт, быстро же я дал себя накрыть", -- подумал Федор Иванович. -- Опыты Менделя я повторял, и результат был тот же, -- сказал он. -- Где вы их повторяли? -- спокойно спросил Варичев. "Опять подставил бок", -- подумал Федор Иванович. -- В Москве, в институтской оранжерее. Их результаты отражаютзакономерность, существующую вне нашего сознания. Отрицать это будетневежеством или притворством. -- Скажите, Федор Иванович... Правильно я вас называю? -- холоднообратился Саул. -- Вот это сочинение... Вот это, о грибе якобы...Напечатанное в "Проблемах"... Это чья работа? -- Моя! -- послышался запальчивый тенорок Светозара Алексеевича. -- Япровел исследование, я установил, что это не серая ольха, а та же береза,пораженная болезнью, и я написал работу. Могу и черновичок показать... Целую минуту после этих слов длилась тишина. Потом по залу пошел легкийшум -- люди приходили в себя, они не привыкли к такой дерзости. -- Докатился... -- послышался голос из зала. -- Зачем псевдоним взяли? -- крикнул кто-то сзади. -- Разумеется, чтобы скрыть имя подлинного автора, -- как быотмахиваясь от мухи, бросил через плечо академик. -- Впервые вижу такое рыцарство! -- покачал головой Брузжак. --Наперебой спешат захватить пальму реакционности! Он взглянул на Варичева, как бы сладко потягиваясь, встал и пошел ктрибуне -- говорить речь. И исчез в этом ящике, только чуть был виденчерный, протертый посредине войлок его волос. -- Надо, надо, товарищи, наконец... Наконец и навсегда! Покончить состатками непомерно затянувшейся дискуссии, разоблачить и разгромить доконца антинаучные концепции менделистов-морганистов-вейсманистов, -- он навысоких нотах капризно проныл эти слова, и пение его не обещало ничегохорошего. -- В наших вузах преподается история партии, преподается курсленинизма. И рядом в щелях прячется живучая моргановская генетика. А теперьсхоласты, осмелев, даже нападают в открытую... Не пора ли, товарищи? Не порали нам почистить эти щели партийной щеточкой? С кипяточком! "Попробуй, разберись, что он в это время думает", -- Федор Иванович,слушая Брузжака, с исследовательским интересом вникал в его интонации. ЗнаяСаула, он видел, что сейчас карликовый самец принял свое очередное обличье изанимается любимым делом. "Что же он думает в это время? -- не отставалвопрос. -- Не может быть, чтоб он так думал. Он создает образ, читает роль.Речь идет отдельно, а собственные мысли -- отдельно". Интересное явление, которое Федор Иванович, подперев щеку, наблюдал,отвлекало его, снимало страх. -- Не схола-асты, не схоласты нападают, -- громко сказал он, нешевельнувшись. -- Материя, материя вышла и бьет вас! Фактами бьет! -- Открытые заявления двух вейсманистов, -- вытягивалась тем временемиз фанерного ящика, словно цепь с одинаковыми звеньями, гладкая речь. --Открытые заявления пойманных с поличным вейсманистов, которые, не стесняясь,смотрят в глаза общественности, призвавшей их, наконец, к ответу, говорят отом, что они не хотят считаться с нами... Предпочитают сохранить себя какчасть воинствующего агрессивного отряда господствующих за границейреакционных биологических направлений... Действуя как пропагандистыфашистской идеологии... -- Товарищ!.. Товарищ оратор! -- крикнул кто-то из последних рядов. --Товарищ, не знаю вас... Минуту! Саул замолчал. -- Что вам? -- спросил резко и недовольно и слегка поднялся на носках,чтобы увидеть говорившего. -- Вы увлеклись... Вы сказали, фашистская идеология... -- звучалнегромкий голос из глубины зала. -- Вы так и сказали: фашистская. Надословам знать цену. Мне известно, что товарищ Дежкин сражался на фронте сфашистами. Он имеет раны... -- Он эмпирически сражался, -- Саул усмехнулся, и зал умолк, застыв отизумления. -- Сражаться -- это еще не все, товарищи. Надо еще понимать, зачто и против чего сражаешься... Федор Иванович, слегка порозовев, начал подниматься. Но в это времяраздался трескучий голос Посошкова: -- Саул Борисыч! Саул Борисыч! Не городите вздор. У Федора Ивановича нателе ран больше, чем у вас естественных отверстий. И поверьте мне, тяжелыера- ны вернее говорят ему, что такое фашизм... Чем ваши естественные, таксказать... органы чувств. Зал хоть и слабо, но весело зашумел. Даже Варичев ухмыльнулся и, выждавнемного, лениво ударил карандашом по графину. -- Товарищи! Давайте вернемся к тому, для чего мы здесь собрались. -- Вот именно! -- Саул мгновенно воспользовался подоспевшей помощью. --Вот именно! А не превращать дело в цирк. Мы даем здесь бой, повторяю, бойфашистской идеологии. Американцы подбрасывают нам генетику... эту дохлуюсобаку... вовсе не для того, чтобы мы от этого процветали. Самим-то им онане нужна. Может ли хозяйство США в условиях постоянного перепроизводствабыть заинтересовано в генетике?.. -- Значит, они нам ее, чтобы и у нас началось перепроизводство? --крикнул кто-то весело. -- Еще один адвокат гнилого империализма! -- Саул, став на носки,строго посмотрел в зал. -- Не для того, чтоб перепроизводство, нет, -- яотвечаю этому новоявленному адвокату. Для того, чтоб реставрировать...вернуть нас к дооктябрьским временам! Объективный ход всего процессапоказывает, что все обстоит именно так. Думаете, почему наши молодые даранние... вейсманистско-морганистское "кубло", как их метко прозвал КассианДамианович... Думаете, почему они с первых своих шагов укрылись в глубокомподполье? -- Не они укрылись в подполье, не они! Подполье построили вокруг них!-- прозвучал в зале голос Федора Ивановича. -- Интере-есно! Нет, нет, дайте ему, пусть говорит, -- Саул махнулрукой на Варичева, ударившего было по графину. -- Говорите, Дежкин... ФедорИванович... Как это построили вокруг них подполье? Что-то новое изтактики... -- Они сами ничего нового не придумали и не конструировали. И тактикиникакой у них не было. Пока не начали их шерстить. Как изучали, так ипродолжали изучать. Ту же науку. По тем же учебникам, на которых сначалаведь никаких таких штампов "не выдавать" не было. А потом вокруг ломкапошла, книги стали запрещать. И образовался вокруг них иной мир. Непонятный.С иными отношениями. А они новой биологии не понимали, а старая былапонятна. Факты, факты все. А тут вера требуется. А они что -- они всегдасобирались. Готовились к семинарам -- и это называлось тогда похвальнымдополнением к учебному процессу. Кто на танцы, а эти -- за книгу. Цветстуденчества! И вдруг назвали подпольем! "Кублом"! За что? За то, что ребятане хотели верить в порождение лещины грабом. За то, что хотели знать!Докажи, так они и поверят! А им вместо доказательства -- ярлык. "Кубло"! Ктоприлепил? Вы правы, прилепил академик Рядно... -- Слишком вольно бросаетесь именами... -- заметил Варичев. -- Если уж дали слово, дайте досказать. Я говорю -- взяли и назвалиподпольем. И на ребят, на малых, об рушили всю мощь государственной машины.Никакого сострадания, я не говорю уже о здравом смысле... -- Какого вы еще хотите сострадания! -- ворвался Саул, зачастил. -- Ккому! О чем вы говорите? -- Об элементарном свойстве нормального человека, -- Не распускайте здесь идеалистических соплей! Жалость ему подай!Сострадание! -- Саула переполняла ирония. -- Слышали мы таких материалистов!Такими разговорами пытаются связать руки победившего пролетариата! Чтоб вконечном итоге затащить в лагерь правых реставраторов капитализма! Бить надотаких слюнтяев! Крепким рабочим кулаком! Здесь академик Посошков громко затопал ногами об пол. Брузжакостановился. -- Хоть этот крик посвящен мне, я, в конце концов, уйду. Когда насобрании ученых-биологов начинают кричать о рабочем кулаке и поднимаетсятакой пулеметный треск, председатель должен не пугаться и стучать в свойграфин. Я устал от таких фраз. Они уже давно отработали свое. Хватит! Я некоза, которая питается афишами. Давайте заниматься делом. Если хотите судитьнас -- судите. Но без криков. Без экстаза. Надоела собачина! Вон и досказатьне дали человеку, заставили участвовать в дуэте... -- Я повторяю, -- заговорил Федор Иванович. -- Это "кубло" ребятамприлепили ни за что. Через пять лет, глядишь, и отменят вдруг название, иопять станет похвальной такая инициатива студентов -- глубже изучатьпредмет. И сейчас было бы похвально, если бы ребята так изучали трудыакадемика Рядно. Но эти труды глубоко изучать нельзя. Там же нет глубины...И зал вдруг взорвался -- зашикал и закричал. "Позор! Позор!" -- слышалисьстранно отрывистые голоса, издаваемые вполсилы. Федор Иванович удивленноозирался. Ему ведь казалось сначала, что зал был на его стороне. Ветеранывойны, бывшие солдаты -- ведь они были здесь, они и поддержали его, когдаСаул принялся было кричать о фашизме. Вот как странно бывает. Как можнообмануться... Нельзя было касаться народного академика, он не зря начиналсвой путь с косоворотки и сапог. Его имя было свято. Графин чуть слышно звенел. Варичев строго, тяжело смотрел по сторонам,изредка негромко ударял по графину. -- Вы что-нибудь еще добавите, Саул Борисович? спросил он, когда шумначал опадать, -- Я думаю, что мне самое время кончить, -- радостно всплеснул и развелруками Брузжак, поднимаясь на носки. -- На Востоке считалось, что твое словосо впало с истиной, если сразу после него ангел сказал "аминь". Я думаю,товарищи, что не будет особенной натяжки, если я приложу этот образ кнастоящему моменту! Аудитория единодушно и недвусмысленно выразила здесьсвою поддержку идеям нашего знаменосца -- академика Рядно и свое осуждениевсем попыткам эти идеи опорочить. Спасибо, товарищи, за эту поддержку! Опять затрещали аплодисменты -- как хворост в большом костре. ПотомВаричев поднялся и, свесив углы рта, чуть приоткрыв голубые равнодушныеглаза, объявил, что на этом открытая часть заседания кончается, и попросилчленов совета остаться для обсуждения закрытой повестки дня. -- И вы можете остаться, Светозар Алексеевич, -- сказал Варичев. -- Мывас не выводили из состава... -- Я сам себя вывел. Из состава, -- коротко ответил Посошков и исчез задверью. Он ждал Федора Ивановича в вестибюле. -- Молодец, хорошо отбивался. Вечером будешь дома? Я позвоню. Часов вдесять. Постарайся быть. Легкий мороз сковал лужи. Снежная каша затвердела. Со всех сторон изтемноты слышался хруст тонкого льда. Люди шли с заседания, негромкоговорили. Придя к себе, Федор Иванович переоделся в свою лыжную форму. Емузахотелось пробежаться по парку. Вышел на крыльцо, развел руки в стороны,покачал ими, как крыльями, и сорвался, побежал по хрупкой тропинке. В паркев полной темноте сиренево светился снег, и на нем чернели протаявшие искованные морозом тропы. Мерно работая руками, Федор Иванович бежал ипостепенно разогревался. И по мере разогрева его начали окружать живыеобразы, как бы слетаясь к нему из темноты. Да, в его судьбе получилось все,как у Гоголя в "Вие". Сначала Федора Ивановича не видел никто, а потомувидели вдруг все бесы. Какая радость! Как быстро все произошло. И все однок одному. И удача с "Контумаксом", и его статья для "Проблем", и крахредколлегии, и поездка Светозара Алексеевича. И появление нового "кубла".Все сразу. А новое "кубло", похоже, было серьезным. Учло опыт предыдущего.Посмотреть бы на них. Подозрительно Касьян молчит. Не подает голоса. НоСветозар Алексеевич! Так повернуть свою жизнь... Теперь все полетит вперед.Весь маршрут для него теперь ясен. Впрочем, и для Федора Ивановича. Не датьбы маху. Продумать надо все дальнейшее. Только что продумывать -- все самонесется в одном направлении. Вариантов мало... Контуры гнезда были уже видны, и птица продолжала проворно таскатьтравинки. И вариант -- единственный -- летел навстречу, становясь все яснее. Федор Иванович повернул назад. Надо было не опоздать к десяти. Он легкопробежал по институтскому городку. Все его проезды и дорожки уже опустели,стены отзывались на шаги Федора Ивановича. Потопав на крыльце, он вошел ксебе. Чай греть не стал. "Будем из самовара. Наверно, последнее будетчаепитие". Начал медленно переодеваться, поглядывая на часы. Собственно,свитер можно оставить. Только брюки с ботинками. И полуперденчик надеть... Телефон зазвонил. Это был Светозар Алексеевич. -- Сколько тебе времени надо, чтоб ко мне... Ну, где полчаса, там ичас. Приходи в одиннадцать. Можешь даже опоздать на полчаса. Еще лучше. Уменя появились неотложные дела. Если не застанешь -- я буду у соседа. Неуходи. Вот как сделаем: позвони. Если не открою -- входи. Дверь будет незаперта. Толкай и входи. И жди, ты свой. Жди в кабинете, ты же там был. Там,на столе, почитаешь кое-что. Оставлю тексты. Пока я прибегу. Ну, давай...Целую тебя, молодец. Хороший парень. Такого сына бы мне. Давай... Повесив трубку, Федор Иванович постоял, размышляя. Потом надел свойпахучий полушубок, наслаждаясь его сладкой бараньей вонью. Надел шапку ивышел. Взглянул на часы -- времени впереди было много, спешить не стоило.Если Посошков побежал к соседу -- значит, с соседом у него дела. Пусть, неторопясь, проворачивает их, сидеть одному в кабинете и ждать нет смысла. Федор Иванович не спеша зашагал через парк, решив сделать хороший крюкминут на сорок, а то и на час. Он дошел до Первой Продольной аллеи и зашагалпо ней, все время чувствуя рядом обрыв, падающий к нижнему парку и к реке.Тот обрыв, куда летом во время бега красиво срывался академик ичетырехметровыми скачками проваливался на самое дно. Федор Иванович еще неосвоил этот обрыв. Но освоить когда-нибудь надо. "Если когда-нибудь окажусьздесь", -- подумал он. Пока можно думать только о лыжах. Вернее, о том, чтобудет завтра... Все наследство пристроено хорошо, но его же надо определитьна тот случай... Ведь теперь можно ждать всякого. Надо подумать о второмдвойнике, о следующем... Иван Ильич говорил: "Садиться не имею права". А вот сидит. И он пошел быстрее -- сама мысль погнала. Когда началась та улица, где с одной стороны безлюдно темнел учхоз, а сдругой -- среди высоких неспокойных сосен горели одинокие огонькипрофессорских домов, он увидел в луче далекого фонаря: на часах былоодиннадцать с несколькими минутами. Замедлив шаг, чтобы явиться попозднее,он побрел по темной улице, пересекая пятна света от редких фонарей. Домакадемика был почти не виден среди черноты леса и кустов. Только два окнаслабо светились сквозь шторы. Одно -- внизу, одно -- вверху. Никто не вышел на долгий звонок Федора Ивановича. Как было велено,толкнул дверь, и она открылась. В прихожей и первой комнате горел свет.Федор Иванович прошел прямо к лестнице и по пути заметил, что картиныПетрова-Водкина нет на месте. Деревянная лестница заскрипела под его шагами,он вошел в кабинет. Здесь был спокойный глубокий полумрак, только стол,накрытый в одном месте мягким и широким конусом света, падавшим из-поднезнакомого черного абажура, как бы ожидал Федора Ивановича. Лампы с тремяголыми фарфоровыми красавицами не было. Вместо нее и торчала железнаяконструкция с зигзагообразными рычагами, и как раз на этих рычагах держалсячерный абажур. "Это тебе", -- вдруг увидел Федор Иванович записку на столе. На запискестоял запечатанный флакон с белым порошком -- тот самый колхицин, что былвручен академику датчанином для передачи Стригалеву. "Правильно, -- подумалон. -- Я и есть Стригалев". Положив не без удовлетворения этот неожиданныйподарок в карман полушубка и как бы случайно поймав в себе туманный вопрос:"Почему это я не разделся?" -- Федор Иванович тут же увидел на столе ещенесколько предметов. "Это тебе", -- было написано на другой записке, и наней лежал продолговатый сверток, перевязанный крест-накрест крепкой ниткой.И на свертке было повторено: "Тебе". Надорвав бумагу на углу, Федор Ивановичувидел бледные денежные купюры. Там, похоже, была огромная сумма. Чувствуянеясное беспокойство, с трудом засовывая в карман этот сверток и при этомподумав некстати: "Деньги -- это вовремя", он уже читал надпись назаклеенном конверте: "Феде". Болезненным желваком подкатила тревога. Онсхватил было толстый конверт, чтобы надорвать, но тут же увидел сложенныйвдвое лист, и на нем размашистое: "Прочитать немедленно". Не прикоснувшись к бумаге, мгновенно, с ужасомобернулся. Вокруг был глубокий полумрак, из него выступали лишь спинки двухкресел. Он бросился к двери, там был выключатель. Широкая клавиша щелкнулапод его пальцем. Ослепительно, как электросварка, вспыхнула фарфороваялюстра, и, невольно закрыв рукой глаза, Федор Иванович успел увидеть надиване вытянувшееся тело. Малиновый суконный пиджак. Золотистые шнуры.Маленькие ботинки, примерно тридцать восьмого размера... Светозар Алексеевич спокойно лежал на боку, лицом к спинке дивана,удобно подложив обе руки под щеку. Он отдыхал от "собачины". Безмятежно,крепко заснул и так, может быть, видя тающий, манящий сон, может быть, дажевидя белые косички, шепча что-то, постепенно отошел от этого мира, какзнаменитый океанский пароход, под звуки оркестров, чуть заметно отходит отродного материка. Вытащив его сопротивляющуюся руку, Федор Иванович долго нащупывалпульс. Академик был мертв. Рука была уже прохладна. Все произошло совсемнедавно, может быть, полчаса назад. На полу лежал белый пластиковый патрон. Мелькнули латинские слова.Возле патрона -- выкатившиеся из него белые таблетки. На овальном столе,около холодного самовара, стояла бутылка коньяка "Финь-Шампань", отпитая натреть. Рядом сверкал знакомый стеклянный пузырь с желтым коньяком на дне.Федор Иванович глядел на все эти предметы, переводя взгляд с одного надругой, и они рассказывали ему, как все это происходило. Потом спохватился. Внимание его непонятным образом переключилось -- ион уже оказался у письменного стола и читал развернутый белый лист. "Федя!Сделай, что здесь прошу, сделай в последовательности, которая указана. Идаже не думай ничего изменять. Добродетель здесь только помешает. Дензнаки-- тебе на дело. Как и колхицин. Под столом упакованы: лампа и Петров-В.Лампу возьмешь себе. Она тебе ближе, чем кому-либо. Этой лампой я тебяусыновляю. Петрова отдашь Андрюшке, когда ему будет пятнадцать лет. Вместе списьмом, которое там, под упаковкой. Не вскрывай там ничего, в упаковкепередашь. Меня оставь на месте. Все вынесешь, пока ночь, дверь прикрой, незащелкивай. Заклеенный конверт без адреса оставь на столе. Остальныеотнесешь к себе домой, дома разберись. Где написано "почтой" -- опустишь впочтовые ящики. В разные. Где написано "в руки" -- все эти письма передашьзнакомой тебе женщине, у которой летом был воспитанник, любившийподслушивать беседу философов и не скрывавший при этом улыбки превосходства.Она разнесет, кому надо, и вручит. Передашь завтра. Письмо "Моим непонятнымпротивникам" прочитай, оно не запечатано, потом заклеишь. Там триэкземпляра, один отошли почтой самому Сатане. Я думаю, ты понял, кому.Имеется в виду К. Д. Р. Прости, пожалуйста. Другой -- в ректорат. Четвертый(здесь он ошибся -- был очень возбужден) -- в президиум академии. Какнаписано на конвертах. Все три письма -- заказные -- отошлешь утром. Последвух ночи в дом ко мне не показывайся. Насчет меня не беспокойся, все мерыбудут приняты. Мое письмо к тебе прочитай на досуге, когда будешьрасполагать достаточным временем. Урывками не читай. Читай с должнымуважением, писал твой ни черта не насытившийся жизнью, перепутавший всенитки з клубке учитель. Кольцо оставь на пальце. Выноси упакованное черезчерный ход (с кухни), он открыт. Прямо по дорожке иди к калитке -- и в лес,потом, напрямик, -- к противоположной опушке и вдоль нее налево -- к парку.Это письмо сожги в кухне. Там спички. Ну, Феденька мой, прощай..." Видимо, тут он и начал глотать свои таблетки и пошел к дивану... Рассовав все конверты -- их было десятка полтора -- по карманам, ФедорИванович вытащил из-под стола два хорошо завернутых в твердую бумагу иперевязанных шпагатом предмета. Сразу угадал по форме и весу, что этокартина в рамке и тяжелая лампа с абажуром. Поднеся руку к выключателю,долго смотрел на неподвижное тело. Потом решительно нажал клавишу,выключатель громко щелкнул, и тьма отсекла навсегда дорогую часть прошлого,оставившую еще один болезненный след в жизни Федора Ивановича. Как и было предписано, он спустился с вещами в кухню. Здесь, на столе,лежал спичечный коробок. Федор Иванович сжег лист с предписаниями и дунул начерные хлопья. Потом, толкнув ногой незапертую дверь, вышел на мороз. Чутьслышно похрустывая ледком, дошел до распахнутой калитки, и ожидавшая еготьма приняла одинокого человека и прикрыла черным, пахнущим хвоей рукавом. Придя к себе, он прежде всего сел читать письмо Посошкова, адресованноев несколько мест. "Вам, товарищи академики, маститые коллеги, будет небезынтересно этомое писание, -- летели красивые, четкие строки. -- Особенно же тем из вас,авторам капитальных трудов, ныне белоголовым докторам и академикам, которыепроголосовали за прием бездарного знахаря в наши ряды. Лично я голосовалпротив -- открою вам секрет своего бюллетеня. Может быть, поэтому у меняголова не так бела -- душа не болела, не кряхтел по ночам. Знайте, Отечествоникогда не забудет, что это вы, несколько моих коллег, навязали ему этострашилище и что на вас лежит ответственность за судьбу многих открытий внауке и за жизнь их авторов. Молодцы! Вы же видели, что поддержанная вамигалиматья нуждается в постоянной защите со стороны властей, в ссылках наодобрение Сталина! Неужели вы не видели, что у нее нет собственных подпорок!Я знаю, что вы мне скажете: 'Ишь, распетушился в гробу. Мертвый живого неразумеет". Но ведь я был живой и зачеркнул это слово, которое было и вамненавистно. Вымарал его из бюллетеня! Что вам грозило? Я всегда ломалголову: ну что еще нужно старику, получившему все награды и почести? Взял быда и отколол коленце перед смертью, чтоб потомки, поражаясь, с уважениемвспоминали имя. Я вижу кислые физиономии и повисшие щеки некоторых из вас,тех, кто, как я, был смолоду на верном пути, а потом -- как я же! -- изземных, то есть подлых шкурных соображений, стали сотрудниками 'народногоакадемика". Что с вами случилось? Да, да, знаю: то же, что и со мной. Я самэто познал: есть еще одна почесть, которую многие белоголовые боятсяпотерять. Надо, оказывается, суметь безупречно пробежать этот, иногдадлинный, оставшийся отрезок от последнего ордена до последнего вздоха. Чтобна полминуты остановили движение на Садовом кольце, пропуская кортеж, и чтобпохоронили на Новодевичьем кладбище вместе с другими такими же непорочными.В старости все видишь. Все как на ладони. Но и подлость в старости уже незамажешь как 'ошибку молодости". Если подлость творил думающий старец, вмогилу будет зарыт эталон подлости. Но я-то все же свернул под конец начеловеческую дорогу, могу перед вами похвастаться. Выпрямил, наконец,проволоку, которая собиралась уже сломаться от частых перегибов то в однусторону, то в другую. Я сделал дело. За него мне еще скажут спасибо. Думаю,что с этого дела начнет рушиться и плотина, которой этот желтозубый боберзавалил естественно текущую реку науки для того только, чтоб создать себеудобное жилье. Как я их вижу насквозь, таких промышленников! Я мог, конечно,ожидать неприятностей -- ведь я отклонился от текста, я превознеспроизведение проклятого вейсманиста-морганиста! Раньше так, как меня, секлитолько за троцкизм! Но я сегодня экстерриториален. Я более неприкосновенен,чем американский посол. Так что когда вы разгонитесь меня топтать на своемнеискреннем 'товарищеском" суде, вы получите только труп старика, несколькокилограммов костей. Валяйте, делайте с ними, что хотите, можете варить изних клей, 'меня там нет" -- хорошо сказал классик! Да, я помогал колхицином всей генетической команде. Какое счастье --заявить вслух: я с риском для жизни помогал Копернику! А разве это несчастье -- заявить Касьяну: второго 'Майского цветка" не будет! И первый ещеполучит имя своего настоящего автора. Спеши, Касьян, спасать шкуру, скорейобъявляй, что авторство принадлежит Стригалеву и тебе. Себя -- на второеместо! Имей в виду, уже действует автоматический механизм. Стригалев изобрелего, он уже известен! Скоро начнут проверять твои сорта. Если объявишь,механизм автоматически остановится, и ты еще подышишь. Нет, -- пеняй насебя. Придется краснеть многим, но тебе этот румянец начальства выйдетбоком. Спеши, бездарь, и скажи спасибо, что предупредили. Это я не ради тебя-- ради нас всех, чтоб от стыда уйти. Ох, друзья, невозможно видеть, какхиреет прекрасное когда-то хозяйство от руки этого 'сына беднейшегокрестьянина". Вот он, самый настоящий кулак, вот она контра! Это вам не 'три с гривоюда пять рогатых". Для тебя говорю, Саул, 'теоретик", питающийся чужимистраданиями. Методом твоей арифметики (она у тебя, конечно,'материалистическая") кулака не определить -- только уничтожишь работяг,которые любят труд и умеют что-то делать. Что и натворили такие, как ты,горластые счетоводы. Кулак -- это качество личности. Это паразит, надевшийсамую выгодную для своего времени маску. Оглянись, Брузжак, на себя! Ипокажи зеркало Касьяну! Боюсь, что вы ничего из сказанного не поймете или, поняв, притворитесь,что вас коробит моя беспардонная вылазка. Иначе я бы выступил перед вами вживом виде. Поскольку надежды на это 'иначе" нет, а я телесно слаб и невыношу 'товарищеских" издевательств над высшей тайной, которую собойпредставляет человек, я пользуюсь своим правом сесть в личный вертолет иулететь, помахав вам ручкой". Перечитав это письмо еще раз, посидев над ним неподвижно, ФедорИванович вложил все три копии в конверты, уже надписанные СветозаромАлексеевичем. Получилась стопка, он отодвинул ее на середину стола. Рядом поместил другую стопку -- то, что пойдет в почтовые ящики. То,что следовало отдать тете Поле, тоже отодвинул. После этого взял толстыйконверт с надписью "Феде" и, разорвав его, вытащил несколько плотноисписанных листов -- почти целую тетрадь. Это было длинное жизнеописание академика Посошкова. Федор Ивановиччитал его больше часа. Многие вещи он уже знал из нескольких бесед соСветозаром Алексеевичем и из той исповеди, которую он выслушал однажды ночьюпо дороге к тому большому окну, что ярко светилось, как окно операционной. "Феденька мой, я был прав! -- так начиналась та часть письма, где былзаголовок: 'Мои рассуждения для тебя". -- Тебе, родной, предоставляетсявозможность совершить экскурсию во внутренний конус другого человека. Всепространство ты не исходишь, оно бесконечно. Но по некоторым палатампоброди. Я, Федя, был прав! И ты был прав. И Шекспир! Да, все законы, всечеловеческие установления, все условности недействительны для того, ктооцарапан отравленной шпагой. Но голос совести слышен как никогда раньше.Трубит! Его действительно заглушали 'соображения" и расчеты. В мирепоявилось странное существо -- уже не человек, но еще не камень. Я позволилсебе величайшее из жертвоприношений, о котором долго мечтал, но никак нерешался приступить. Я помог знанию восторжествовать над суеверием. За этовсегда приходится жертвовать жизнью. Ты смотри, дай это понять моемумальчишечке, когда будешь вручать картину. Его мать тебя шугнет, как толькоты упомянешь мое имя. Но ты не пугайся. Скажи и ей все, что ты думаешь обомне". У этого письма не было обдуманного плана, и Федор Иванович вдруг понял,что Светозар Алексеевич не хотел расставаться с бумагой, его держал,притягивал к себе сам контакт с другим человеком. И тут же, прочитав еще двестраницы, он увидел, что был прав. "Казалось бы, то, что я потерял и что мне угрожает, -- все это должнозаставить меня мгновенно поставить точку, -- как бы наткнулся он на этистрочки. -- Но все иначе! Возможность общения с человеком, который тебяможет понять -- это такая цепь, которую разрубишь не сразу. Почему и нет силперестать писать это письмо..." Фраза на одиннадцатой странице опять заставила его надолго задуматься.Сначала шли как бы подготовительные строки: "Я что-то успел все-такисделать. Кое-что тебе известно, кое-чего ты не знаешь -- в бог с ним. Теперьдля меня наступил конец деланию, и я складываю инструменты. Беседовать ссуеверным мистиком генералом у меня нет желания. А у него, видишь, взыграло.Мне известно, что и ты уже попал в фокус его профессионального интереса. Явовсе не зову тебя последовать... Я просто фиксирую для тебя такое вотнаблюдение...". Дальше и шла эта фраза: "Желание смерти -- не есть желание смерти. Этотолько поиск лучшего состояния. Что в конечном счете является крайнимвыражением желания жить". И, перечитав эту фразу, Федор Иванович надолго оцепенел. Решительнохлопнул ладонью по столу. "Умирать не имею права", -- сказал он себе и дажепривстал, словно собрался сейчас же куда-то бежать. Потом сел. Стал читатьписьмо дальше. "Благо -- то, что доставляет удовольствие, -- прочитал он. -- Или то,что прекращает страдание. Это твоя формула. Для ищущего смерти страдальцасмерть есть благо. Запиши и сошлись на свидетельство очевидца". "Он любуется красивыми изречениями. Он еще жив", -- промелькнула мысль.И тут же Федор Иванович одернул себя. Он не имел права судить того, кто ужеузнал тайну смерти. К концу письма пришло и подтверждение: старику было не до красных слов."Если я туп, -- писал он, -- если я не понимаю ясных вещей и не имеюдостаточно глубокого образования, и при этом стремлюсь главенствовать исумею захватить себе право лезть в дела, мне не понятные, но затрагивающиесудьбу многих, может получиться то, что наш Хейфец называл отбором глупых.Непонятное легкомысленно отбрасывается. Разумеется, большинством голосов.Теперь это все -- вредные идеи, вейсманизм-морганизм и кибернетика. А впонятном -- у нас единогласие с коллегами, которые понимают ровно столько,сколько и я, не больше. Нас, таких молодцов, набирается достаточноеколичество. Л когда нас набирается достаточно, мы можем из своей средыназначить нового Бетховена -- взамен того, непонятного и надоевшего. Можемизбрать великого ученого-биолога и поставить выше Дарвина! А Дарвину --плоский эволюционизм пришить. И дело на него состряпать, на мертвого. Мыможем составлять кафтановские приказы! Узнай, к чему я все это... Ясовершаю... -- тут Светозар Алексеевич резко зачеркнул это слово и написалсверху: 'Я совершил!" -- и повторил: -- Я совершил нечто загадочное дляживущих. Поймет только тот, кто сам станет собираться в дорогу. Я мог быэтого и не совершить, дух мой еще силен. АН тело, тело, Феденька, вопиет.Черная собачка рада бы побегать еще, попугать дурачков, да молодости нет.Всю истратила. А тут нужна страшенная прыть. Я еще могу владеть собой, когдана заседание вползает, как дурной запах, наш византийский император Кассиан.И начинает меня поливать. Или когда Саул быстро вбегает, как таракан.Терплю! Даже речи их слушаю! Анализирую! Мыслю! Но Касьян же не спит, всеголову ломает: чем бы еще меня донять. Теперь вот меня, по его указке,потащат к ограниченному карьеристу, поднявшемуся надо мной в силувышеназванного отбора. Я с ним уже общался один раз. Тут нужны силы дляпротивостояния. Нужна молодость. Я ведь могу у него и закукарекать! Нет, недоставлю Касьяну этой радости. Петроний вскроет себе вены, так будет лучше,достойнее". Утром Федор Иванович, надев полушубок и шапку, отправился опускатьписьма. По пути постучал в комнату, где жила тетя Поля. Она приняла письма так, как будто ей вернули взятую взаймы рублевку.Кивнула и сунула их под фартук. "Вот с кем жил рядом -- и не знал!" --удивился Федор Иванович. Он быстро прошел всю Советскую улицу, бросая письма в почтовые ящики.Потом заглянул на почту и сдал три заказных письма. Квитанции тут же порвал.Когда возвращался парком в институтский городок, начал падать легкий снег.Небо было серое, недоброе. Обещало метель. В городке, идя по тропке, он свернул к ректорскому корпусу -- егопотянуло к себе движение людей, быстро входящих в подъезд и выходящих наулицу. Он так же быстро взбежал по крыльцу. В вестибюле его встретил большойпортрет академика Посошкова, перевязанный на одном углу черной лентой.Портрет стоял на чем-то вроде самодельного мольберта. Склонив красивуюголову, академик смотрел вдумчивыми острыми глазами. Он был в крапчатомгалстуке-бабочке. Тут же, на втором мольберте, стояло натянутое наподрамник, написанное красивыми буквами объявление о скоропостижной смертивыдающегося ученого -- академика Светозара Алексеевича Посошкова,последовавшей в ночь... Читая этот текст, Федор Иванович не удивлялся. Он даже удовлетвореннокачал головой. "Правильно, -- думал он. -- Гасят. Все одеялом накрыли. Идымом чтоб не пахло... Если бы я последовал примеру, и меня тоже сприскорбием проводили бы. А так -- попрут с треском. И из института, и изнауки". И действительно, в приемной ректора его ждал приказ. После длинноговступления, которое он читать не стал, шла резолютивная часть: "За скрытуюактивную борьбу против передовой мичуринской науки, за проповедь реакционныхидей вейсманизма-морганизма... кандидата биологических наук Дежкина ФедораИвановича отчислить из института с 28 ноября с. г.". -- Подпишите, пожалуйста, -- сказала Раечка. -- Нет. Я сначала поговорю с Варичевым. -- Петр Леонидыч сказал, что он вас не примет. -- Посмотрим... -- Федор Иванович холодно и мягко взглянул на нее ивышел.