Белые Одежды В. Дудинцев

Часть 2

I.

В начале января у Федора Ивановича был странный разговор по телефону сакадемиком Рядно. Кассиан Дамианович позвонил рано утром прямо из своеймосковской квартиры: ему внезапно пришла в голову хорошая думка. -- Слушай, Федя, ну что это у нас все война и война. Давай же вступим сним в переговоры. Устроим на часок перемирие, а? Он работает над картошкой,так и мы ж над картошкой! А почему не вместе? Разве мы не для социализма? Тыподъедь к Троллейбусу, ты ж это умеешь -- подъезжать... -- К схоласту? -- спросил Федор Иванович, чуя в словах академикакакую-то новую игру. -- Подожди-и, -- нетерпеливо проныл Рядно. -- Я тебе дело предлагаю.Слушай, поговори с ним, я знаю, он способен вести переговоры. Ему жнаверняка что-нибудь надо. Зарплаты ж у него нет... -- Так у нас ведь с вами программа... -- Ты не притворяйся, ты все уже понял. Программу делай, а тактику незабывай. Он должен клюнуть и клюнет. Пусть назовет свою цену, что ему надо.Нет человека, который не клюнет. Он будет ломаться, у него в руках сила, онвладеет материалами, навезли ему из-за границы дружки. Попрятал... Пустьломается, а ты меняй наживку, подбирай. Соглашайся на все, открой парполностью. Ты чего молчишь? Дурачок, это ж не значит, что мы так все ему идадим. Он сейчас сидит, во все стороны оглядывается, перепрятывает своесокровище. Надо вывести его из этого состояния. -- Кассиан Дамианович, мы с вами действительно, хоть и в разных местахнаходимся... Я об этих материалах все время думаю., -- Так ты ж не думай, а делай! А батько будет думать. -- Лапу мы и так наложили. Все материалы у нас... -- Ой, сынок, не все. Ну что ты говоришь... Тьфу, мне даже не хочетсяслушать. Ревизию разве не ты делал? -- он опять противно, болезненно заныл.-- Ну что, ну что ты в самом деле? Забыл? -- Не забыл. Помню. -- Вот то-то. Они помолчали. -- Надевай сейчас мой полуперденчик... Извини, теперь он твой... Иотправляйся к нему. Привет передай. Скажи, мой старик раскололся, поднимаетбелый флаг и выслал меня парламентером. И Федор Иванович надел этот пахнущий бараном новый черный полуперденчикс толстым черным воротником и с красно-ржавым, как жареная капуста,дико-лохматым хутром, как академик называл мех подкладки, надел ещеподаренную академиком черную курчавую ушанку и отправился к Стригалеву. Иван Ильич был дома. Встретив его, сейчас же вернулся за свой стол ипродолжил давно начатое дело -- стал пересыпать картофельные семена изодного пакетика в другой и писать на пакетиках сложные формулы известноготолько ему шифра. Слушая новость, таращил время от времени глаза и наклоняллохматую голову. -- Я думаю, Федор Иванович, вы должны ему сказать, что я сказал вам,чтобы вы сказали ему... -- тут он угрюмо усмехнулся. -- Чтобы вы сказалиему... Будто это я вас уполномочил так сказать, что меня нет дома, застатьнельзя. Но что на самом-то деле эта сволочь Троллейбус сидел в своей хате иупаковывал какие-то клубни и семена. Без сомнения, для того чтобы отправитьих в надежное место. Федор Иванович согласился с таким ответом. -- Будем сами делать первые ходы, -- сказал он. -- Так вернее. И когда на следующее утро академик опять позвонил, старику так и былодоложено: "Он сказал мне, чтобы я сказал вам..." -- и так далее. -- Никуда он не пошлет их, сейчас мороз, -- неуверенно проговорилКассиан Дамианович после длительного раздумья. -- У нас ноль градусов, -- заметил Федор Иванович. -- Троллейбусперекладывал клубни паклей, целая гора лежала на полу. Если не далекопосылать, могут и не замерзнуть. -- Пыль, пыль он пускает! -- в отчаянии закричал академик. Потомнадолго умолк. Федор Иванович даже подумал, что Москва отключилась. Но нет,она не отключилась -- размышляла. -- Ты так считаешь? -- проныл старик. --Л-ладно... И повесил трубку. И ни слова на прощание. Ни одной шутки. Решил что-товажное для себя. С тех пор -- уже целых два месяца -- он не давал о себе знать. И ФедорИванович забыл об этом разговоре. Чего ни в коем случае нельзя былодопускать, потому что могущественные люди вот так произносят свое "л-ладно"не зря. И притом редко. И стараются при посторонних не допускать подобныхнеуправляемых движений, выдающих дурные намерения. Уже шел март. Уже начались -- одна за другой -- яркие оттепели. ЖизньФедора Ивановича текла, как течет хроническая болезнь. В основном, вся егоработа была в учхозе -- он вместе с Ходеряхиным и Красновым, с ЕленойВладимировной и аспирантами раскладывал клубни по ящикам -- для световогопроращивания, набивал горшки землей, высевал в чашки Петри легкие, какчешуя, картофельные семена. При этом только у него одного в груди постояннощекотало чувство риска, большой, опасной игры. Он появлялся за спиной то одного, то другого из работающих, и его руканеожиданно протягивалась к ящику или к чашке Петри, похожей на дешевуюстеклянную сахарницу с крышкой, и бесшумно вносила поправки. "Вот так будетлучше, вы не находите?" Шамковой среди них уже не было. Она перешла к АннеБогумиловне Побияхо, занималась вместе с нею злаками. Появлялся Федор Иванович и около Елены Владимировны, она чувствовалаего приближение и, чуть порозовев, наклонившись к своим горшкам, спрашивалаиногда: "Придешь сегодня?". Они были уже на "ты", и Федор Иванович почтикаждый день приходил к ней в гости. Бабушке было уже известно, что он жених. Его удивляла одна вещь: Краснов всегда работал неподалеку от ЕленыВладимировны, в кружке бывших аспирантов Стригалева, и, похоже, был своим вих компании. "Чего это вы альпиниста от себя не отвадите? -- спросил онкак-то у Елены Владимировны. -- Он же Касьянов соглядатай, он семена украл уИвана Ильича". Лена отвечала, что не украл, а нашел в ящике стола, и что всеэто известно, и ничего страшного нет. Было последнее воскресенье марта. В этот день Федор Иванович должен былидти к Елене Владимировне, к трем часам. В восемь утра он уже встал,побрился и выгладил электроутюгом свой новый костюм -- темно-серый смужественным фиолетовым оттенком. Купил он его. по требованию Стригалева --чтобы все видели процветание нового зава проблемной лабораторией. Онсобирался выйти из дому часа на три раньше -- надо было прогуляться попарку, справиться с волнением. Он до сих пор еще не понимал некоторыхособенностей в жизни Елены Владимировны. Но уже примирился сними, временноподчинился. У некоторых людей с такого временного подчинения начинаетсястрашный процесс охлаждения, и это хорошо знают мудрые старики. В двенадцатом часу он медлительно облачился в новый костюм и сразу сталпохож на строгого худощавого боксера, получившего несколько прямых ударов влицо и собравшего всю свою волю для ответной атаки. Протянув руку к вешалке,где, выпятив наружу всю свою лохматую огненную душу, висел подарок академика-- ставший уже любимым черный полуперденчик, Федор Иванович замер -- онувидел за окном полковника Свешникова. Михаил Порфирьевич неторопливо,помахивая сложенной газеткой, шагал вдалеке, направляясь по косой тропинке всильно подтаявшем снегу сюда, похоже, к крыльцу Федора Ивановича. Он был вчерном пальто с черным каракулевым воротником, в черном каракулевом треухе исапогах. Полковник не подозревал, что находится под наблюдением. Сложивполные губы трубкой, наклонив голову и чуть выкатив светло-серые с желтинкойглаза, напряженно следил за какой-то своей мыслью. Месяца два с лишним назад -- как раз под старый Новый год -- они,беседуя о свободе воли, прогуливались по Советской улице вдвоем -- он иФедор Иванович -- и зашли в большой магазин "Культтовары", размещенный в томже доме, где жил поэт Кондаков. Зачем зашли, Федор Иванович уже забыл. Ноодно запомнилось: подойдя к какому-то прилавку, они оба сразу увидели подстеклом коробку грима для самодеятельной сцены и взглянули друг на друга."Подарю-ка ему грим! -- подумал Федор Иванович. -- Будет в самый раз!" И,затаив улыбку, полез в карман за деньгами. Свешников опередил. Попросил упродавщицы эту коробку и, протянув ее своему спутнику, сказал: -- Мой вам новогодний подарок. -- Это что -- с каким-нибудь значением? -- спросил Федор Иванович,весело глядя ему в глаза. -- Сам не пойму -- взял да и купил. Зато оригинально. Теперь эта коробка лежала на подоконнике. А за окном, помахиваягазеткой, шел сам даритель. Он пересек все поле зрения и исчез. "Пронесло",-- подумал Федор Иванович. Его беспокоили странные отношения, уже давносложившиеся между ними. Отношения продолжали развиваться, и впереди ужесмутно угадывался какой-то предел. Хотелось вырваться из этой упряжки, но небыло сил -- для этого надо было бросить какую-то резкость в эту приветливую,растерянную, почти детскую улыбку. А как бросишь? "Ведь я же не знаю егоцелей... Ну и что же, что он оттуда..." Он вдруг услышал шаги по коридору. Полковник шел к нему. Раздалсянегромкий стук в дверь. -- А-а! -- закричал Федор Иванович, открывая дверь. -- Кто пришел! Когопринесло! Какими судьбами! -- Вот он где живет! -- тем же слишком радостным голосом откликнулсяСвешников, топчась у двери, с любопытством озираясь. -- Жилище философа! Таквот где он проводит бессонные ночи в размышлениях!.. -- Михаил Порфирьевич! Давайте ваше пальто! -- чувствуя всю трусливуюфальшь своего голоса, Федор Иванович подошел, чтобы помочь гостю раздеться. "Вот черт, -- подумал он, протягивая руки к черному пальто. -- Сейчасначнет потихоньку вытаскивать из меня..." -- Я сам, -- полковник вдруг посмотрел ему в лицо с мгновеннойукоризной и стал снимать пальто. Перед этим он бросил свою сложенную газетуна стол. Она медленно начала раскрываться, и оказалось, что туда вложенакнижка: "Т. Морган. Структурные основы наследственности", И на ней былзнакомый чернильный штамп: "не выдавать". Наискось, поперек слова "Морган". "Что это -- пароль? Или приманка?" -- подумал Федор Иванович. Возникла пауза. Свешников заметил взгляд Федора Ивановича, на мигостановился с пальто, висящим на одном плече, но мгновенно же и овладелсобой. Спокойно повесил пальто на вешалку у двери. На нем теперь был военныйкитель с золотистыми погонами. -- Интересуетесь? -- спросил Федор Иванович, кивнув на книжку. -- Да так вот, решил... Взял тут у одного... Вы, конечно, знакомы сэтой штукой? -- И труд читал... -- Федор Иванович хотел сказать еще: "И книжку этузнаю, и даже ее хозяина", -- но промолчал. Важные сведения нельзя выпускатьиз хранилища памяти без особой нужды. Он промолчал. А сам факт, растревоживдушу, уселся там, похоже, навсегда. Лицо у Михаила Порфирьевича, шея и руки -- все было крапчатым и нежным.Светились рыжие волоски. Но из этой нежности были собраны на лице толстыескладки, которые и при детской улыбке не утрачивали своей самостоятельнойсуровости. -- Ну что же, товарищ полковник, -- сказал Федор Иванович, помедлив. --Садитесь и рассказывайте. Вы пришли специально ко мне -- значит, у вас... -- Вы думаете, у нас всегда должны быть дела? Ну да, я понимаю... Безприглашения... -- Скажу честно: когда так входит человек вашей профессии, всегда... -- -- Вы думаете, нам следует быть в полной профессиональной изоляции?Думаете, это приятно -- вот так знать... -- Ничего не попишешь -- служба. -- Но я же с вами, по крайней мере сейчас, не на работе... -- Сказал волк барашку... -- Вы не очень приветливы, Федор Иванович. -- А что остается Федору Ивановичу, когда ему говорят: с вами, дорогой,я не на работе. По крайней мере, сейчас. Интонацию вы улавливаете? Они оба затаили дыхание и стали смотреть по сторонам. Сидели другпротив друга, барабанили пальцами по столу. "Вот и бросил резкость в лицо,-- думал Федор Иванович. -- Вот и вырвался из упряжки. Никуда, никуда неуйти!" Он уже искательно поглядывал на гостя -- что бы такое сказать емупомягче... Свешников, видимо, тоже чувствовал себя виноватым. Он быстросправился с неловкостью. -- Это у вас на подоконнике, по-моему, мой подарок. Любуетесь? -- Грим ведь предназначен... очень определенно. До сих пор не знаю, чтос ним делать. -- И не надо знать. Это -- средство общения, -- полковник дружелюбноулыбнулся. -- Если бы я тогда опередил вас, это средство лежало бы на вашем окне. -- Разумеется... -- Свешников опять замолчал, поглядывая по сторонам.-- Что это за таинственные знаки вы тут понаставили? Вот я вошел -- и кудани посмотрю, везде они. На стене, на подоконнике... Тут вот, на столе, сразутри. Крест какой-то... Это икс? У вас был неразрешимый вопрос? Или знакумножения? Что это такое? -- Не крест и не икс. Объемная фигура, вроде песочных часов. Виделипесочные часы? Два конуса. Вот этот конус вверх расходится, в бесконечность.А второй -- вниз. Тоже в бесконечность. -- Это вы рисовали, когда впервые пришло в голову? Обдумывали? -- Когда впервые услышал от другого человека. Рисовал, чтоб понять то,что услышал. -- Я забыл... У вас всегда автор мысли не вы, а кто-то другой. А васбольше интересуют разработки и интерпретация готовых идей. -- Лучше не скажешь! -- Хорошо... И что же они показывают, эти песочные часы? -- Ну, отчасти то, что бесконечностей в мире бесконечное число. -- Хороший символ. Наглядный. В общем-то это мы и так знаем. -- Это особые бесконечности. Их вы еще не знаете. Один мой знакомыйоткрыл. -- Умный человек. А мне можно что-нибудь про них узнать? Про этипесочные часы... -- Потом как-нибудь. -- Вы куда-то собираетесь? -- Да. Если бы вы пришли минут на пять позднее... -- Так пойдемте! Я вас провожу, можно? Федор Иванович! Поверьте, у менясамый непосредственный, личный и дружественный интерес к вашим...концепциям. Безопасный для вас. Они всегда очень оригинальны и всегдадополняют... чем-то существенным... "Нет, не отстанет", -- подумал Федор Иванович. Он мог бы, конечно, уйтиот опасного человека. Решиться и порвать с ним. Но его тянуло к нему, и еслиполковник долго не появлялся, чувствовалось что-то вроде тоски. Они оделись и вышли на яркий, сверкающий лужицами воды снег, и их сразуоглушило отчаянное, радостное карканье грачей. -- Весна! -- сказал полковник, покачав головой. -- Да! -- покачал головой и Федор Иванович. -- Она свое, а человек,знай, гнет свое. Полковник сразу услышал намек, взглянул, но не стал развиватьневыгодную для него мысль. Только начал оправдываться: -- Федор Иванович! Вы же меня сами заразили этим. Философией. Помните,вы мне что-то говорили о ключе... -- О ключе? Вам? Никогда не говорил. -- А тогда? Помните, когда пришли... -- Тогда у меня еще и ключа не было. Это вам кто-то. Кто Моргана дал... -- Может быть, и так, -- Свешников бросил на Федора Ивановича быстрыйсмущенный взгляд. -- Но вы мне и так многое доверили. Так валяйте до конца,я не продам. Давайте про ключ. Он так и ломился вперед со своими вопросами. -- О ключе это очень много, -- сказал Федор Иванович. -- Вы хотитечасовую лекцию? -- Да, да! Именно! -- Ну, во-первых, поскольку существует авторское право, я должензаявить вам, что все, что будет... если будет... изложено ниже, принадлежитне мне, я уже говорил... А будет всего-навсего вольным пересказом чужихмыслей, и не претендует на полноту. Фамилию автора я пока не назову. -- Меня фамилия автора не интересует, даже если бы это были вы, --сказал Свешников как-то небрежно, слегка презрительно и даже с торжеством, иФедор Иванович сразу понял, что его новая попытка уйти из упряжки пресечена.Кроме того, ему очень хотелось хоть один раз изложить свои мысли вчьи-нибудь, в посторонние уши. Родившаяся новая мысль не дает покоя, пока еене выскажут другому человеку. -- Ну ладно. С чего бы начать? Вот, представьте себе, человек тонет.Под лед провалился. А я ищу шест -- помочь. А мой приятель молча мнеговорит. Глазами. Говорит, не ищи особенно. Я все же увидел шест, хочувзять. А он поскорее -- молча -- закричал: ты нс видишь этого шеста! Можетбыть, это и не шест! Пойдем лучше, покричим на помощь, а он в это времяутонет. Вы не чувствуете здесь, в этом примере, взятом из жизни, неполноты?Чего-то не хватает, верно? Ответов нет. Почему кричит "не ищи"? Почемудоверяется мне, крича это? Наверно, знает, что у нас с ним может бытьединство на этой почве? Почему надо пойти, а не побежать за помощью? Почемупокричать все-таки и;' помощь, когда все делается так, чтоб человек утонул?Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его вес же хочу спасти, априятелю непременно нужна его смерть? Федор Иванович посмотрел на Свешникова. Толстые светло-розовые губыполковника уже вытянулись в трубку. -- Михаил Порфирьевич, разве разберешься в таких отношениях с помощьюкодекса? -- Разбираются... -- заметил полковник. -- Ну да, это если налицо мертвое тело. А если дело происходит назащите диссертации? Или касается занятия должности? Или внесения вашейфамилии ц список на получение? Тут кодекс и вся криминалистика теряют своюсилу. Кодекс -- это старинная пищаль... Аркебуза ржавая... На поле боя, гдедействуют танки. А? -- Вы оригинальный мыслитель. Тропинка в жидком снегу вела их прямикомк парку. -- Мы общаемся с миром... А он весь прямо вибрирует от пересекающихсяскрытых интересов. -- Федор Иванович входил в любимую колею и чувствовал,что уже не сможет остановиться. -- Активность каждого из нас начинается снамерений. А намерения ведь разные бывают... Одни направлены на вещи, адругие, смотришь, и на человека... Я в лесу увидел цветок и хочу понюхать.Или копаюсь в огороде и нашел камень, бросить его хочу за межу. Чтоб огурцамрасти не мешал. Другой человек и его интересы здесь не присутствуют... Федор Иванович умолк. Полковник тоже молчал, внимательно слушал. -- А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку преподнестичто-нибудь хорошее, чтобы он таким образом получил удовольствие. Хочунеожиданно подарить вещь, которую тот безуспешно искал. Огорошить счастьем.И человек вспыхивает от радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно?Что придает ему эту черту? Заключенное в намерении добро. -- Я слышал уже об этом. В городе уже многие говорят. Видимо, настоящийавтор тоже не сидит сложа руки, бесстрашно высказывается, -- полковник сулыбкой косо глянул на Федора Ивановича. -- Но, по-моему, это оченьотвлеченно. А вот ключ... -- Мы уже говорим об этом ключе. Нужен ведь подход. Давайте рассмотримеще такой случай. Я завидую чьим-то успехам, а может быть, просто хочуполучить некое благо, а человек по неведению уселся у меня на пути.Добросовестно владеет, дурак, и доволен, не хочет со своим счастьемрасстаться. Новый сорт картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда как яидеально подхожу в авторы, это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а своегосорта нет! Всю жизнь это меня грызет. Да еще правительству наобещал. И яхочу причинить ему вред, завалить, а готовый сорт прикарманить. Еще неприкарманил, бегаю вокруг. Но это хотение уже сложилось во мне и горитогнем. -- Горит! -- согласился полковник. -- Ох, горит! -- Горит! И знаю ведь. что, если отниму у него его счастье, он можетдаже не перенести удара. Но все равно горит. И ничем не унять. Или добро илизло -- что-то должно лежать в основе наших намерений. Если они касаютсядругого человека. Их даже физически чувствуют! Вам знакомы такие слова? --"Задыхаясь от злобы", "предвкушая гибель своего врага". Или наоборот --"светился доброжелательством", "предвидел крушение его надежд и страдал отэтого". От этих ощущений можно даже заболеть! И то, и другое ощущается!Существует вне моего сознания, если я -- посторонний наблюдательпроисходящего. Хотя, правда, и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть,впрочем, такие, у кого и не кинется... Это нужно сказать тем, МихаилПорфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и потащит, как дядикаБорика... -- Ну-ну. Оговорки при мне можно не делать. Давайте дальше. -- Добро и зло родят и действия, специфические для соответствующихслучаев. Можно даже классифицировать и составить таблицу. Обратите особенноевнимание... какая получается зеркальность! -- Федор Иванович, сильновзволнованный, повернулся к собеседнику: -- Смотрите! Это же чудеса!Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний, а зло, наоборот, хочетему страдания. Чувствуете? Добро хочет уберечь кого-то от страдания, а злохочет оградить от удовольствия. Добро радуется чужому счастью, зло -- чужомустраданию. Добро страдает от чужого страдания, а зло страдает от чужогосчастья. Добро стесняется своих побуждений, а зло своих. Поэтому добромаскирует себя под небольшое зло, а зло себя -- под великое добро... -- Как? -- закричал полковник, останавливаясь. -- Как это добромаскируется? -- Неужели не замечали? Ежедневно это происходит, ежедневно! Добровеликодушно и застенчиво и старается скрыть свои добрые мотивы, снижает их,маскирует под морально-отрицательные. Или под нейтральные. "Эта услуга нестоит благодарности, чепуха". "Эта вещь лишнее место занимала, я не знал,куда ее деть". "Не заблуждайтесь, я не настолько сентиментален, я страшножаден, скуп, а это получилось случайно, накатила блажь. Берите скорей, покане раздумал". Один друг моего отца, побеседовав с ним по телефону, говорил:"Проваливайте ко всем чертям и раздайте всем детям по подзатыльнику". Добрутягостно слушать, когда его благодарят. А вот зло -- этот товарищ охотнопринимает благодарность за свои благодеяния, даже за несуществующие, илюбит, чтобы воздавали громко и при свидетелях. Добро беспечно, действует,не рассуждая, а зло -- великий профессор нравственности. И обязательно даетдоброе обоснование своим пакостям. Михаил Порфирьевич, разве не удивляет васстройность, упорядоченность этих проявлений? Как же люди слепы! Впрочем,иногда действительно бывает трудно разобраться, где светлое, а где темное.Светлое мужественно говорит: какое я светлое, на мне много темных пятен. Атемное кричит: я все из серебра и солнечных лучей, враг тот, кто заподозритво мне изъян. Злу иначе и вести себя нельзя. Как только скажет: вот, и уменя есть темные пятна, неподдельные, -- критиканы и обрадуются, изаговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства и подавлятьлюдей благородством, что злу говорить о своей гадости -- ни то, ни другоенемыслимо. -- Нет, никак, -- Свешников закивал. -- Никак немыслимо. -- Он похоже,понял что-то главное и был согласен. -- Ни в коем случае нельзя, -- тут онзадумчиво выпятил свою мягкую трубку -- губы. -- Прямо как у одноготеоретика получается, -- сказал он вдруг невинным тоном. -- Если переносимчлен уравнения на другую сторону, он меняет знак... Федор Иванович на миг остро на него взглянул. Полковник собирал все еговысказывания, оброненные в разное время и в разных местах. -- Вы правы, Михаил Порфирьевич, -- сказал он, овладев собой. -- Здесьскрывается целая наука. Белое пятно. Только изучай. Зло ведь не тольконоровит себя преподнести как добро, но и доброго человека любит замарать.Под злого замарать. "Очернитель!", "Лжеученый!". -- Точ-чно! И вдруг полковник, взыграв глазами, тронул Федора Ивановича за локоть: -- Вейсманист-морганист! -- Я вижу, вы уже пробуете применять этот ключ на практике, -- спрохладной улыбкой сказал Федор Иванович. -- Несомненные успехи! Его не так-то легко было захватить врасплох. Произошла минутнаязаминка. Полковник думал о чем-то своем, Федор Иванович, не зная, откудаможет грозить неведомая опасность, осторожно присматривался к нему. -- Для этой очень ценной науки, видимо, еще не настало время, -- вдругсказал Свешников. -- Или, может быть, пропущено. -- Почему? -- осторожно спросил Федор Иванович. -- Зло перекочевываетиз одной формы в другую. Было бы наивно... И смертельно опасно... думать,что с революцией, с Октябрем зло полностью из общества отфильтровано. Этотвирус проходил пока через все фильтры... Во все века в шествии счастливыхрабов, сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич... -- Парашютист шествовал, -- задумчиво обронил полковник. -- Вы о чем? -- Так... Это уже мое открытие. О парашютисте говорю. О спустившемсяпарашютисте. О нем пока не стоит... Мысли ваши мне понятны. Я их разделяю.Но это не значит, что некоторые... -- Это не для официального обнародования. -- И суд будет не на вашей стороне, если включить в практику. Судебномусекретарю нечего будет записывать в протокол. -- Это не для секретаря и не для протокола. Это должно помогатьчеловеку там, где суд бессилен. Это для беззвучного внутреннегоупотребления. -- М-может быть... Согласен. У меня кое-какая практика есть, я тоженаблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще событий, невольносуммируешь свои наблюдения. И когда-нибудь, когда мы лучше узнаем другдруга... Можно бы и сейчас, но, по-моему, мы еще не исчерпали... "Хорошо стелешь, -- подумал Федор Иванович. -- Не зря полковникомстал". -- У нас не решен еще один важный вопрос, -- задумчиво проговорилСвешников, останавливаясь. Широко открыв белесые с желтинкой глаза, он прямовзглянул в лицо собеседника и сложил губы в напряженный толстый кукиш. "Онсерьезно вникает в это дело!" -- открыл вдруг Федор Иванович. -- Один вопрос мне пока недостаточно ясен. Вы говорите, для внутреннегоупотребления. Вот я хочу употребить этот ключ. Этот критерий. Так это же изло может сказать: я тоже думаю о критерии! -- Ничего вы еще не поняли! -- загорячился Федор Иванович. -- Сама вашатревога о критерии уже есть критерий. Раз в вас сидит эта тревога -- вам-тосамому это ясно, тревога это или маска! Тревога есть -- имеете правозанимать активную позицию. -- А если мне ясно, что тревоги нет, и что мои слова -- маска? -- Раз маска -- значит, есть за душой грех. Если есть грех, если выхотите заполучить новый сорт, анализ намерений вас не будет интересовать.Зло своих намерений не изучает. Его интересует тактика. Как достичь цели. -- Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так тревожусь! -- А я вас тут и накрою. Ваш крик -- маскировка злого намерения.Тактика! Тревога этого рода существует не для того, чтобы заявлять о нейдругим. Я же сказал -- для внутреннего употребления. Кто искренне тревожится-- молчит. Страдает и ищет путь. Искреннее добро редко удается подглядеть вдругом человеке. -- Тонковато это все... -- Еще как! Вообще все эти дела требуют тончайшей разработки. Я жеговорю -- белое пятно. Нужна наука, тома исследований. -- Молодец! -- сказал полковник, любовно оглядывая Федора Ивановича. --Первый раз встречаю человека, так глубоко зарывшегося в эту сторону нашихпереживаний. По-моему, вы уже лет восемь болеете... разрабатываете эти идеи.Вас тянет что-то к ним... Привязывает... -- Правильно, болею. Привязывает. Болею и не могу выздороветь. Потомучто допустил в жизни кое-что... И никак не разберусь. И продолжаю допускать.А еще, потому что впереди меня ждет будущее, и там мне придется что-тодопускать... Каждый поступок, малейшее движение оставляют след. Семь разотмерь -- не зря сказано. -- А можно узнать, -- полковник все еще оглядывал его. -- Можно узнать,по какому списку вы такой полушубок отхватили? -- Подарок академика. -- Любит он вас. Подождите-ка... Я сейчас вам...Маленький непорядок... Полковник шагнул, протянул к груди Федора Ивановича руку, и тот,проследив за его пальцами, почувствовал легкую досаду, почти оторопь. Этикороткие розоватые пальцы с желтыми крапинами поддевали ногтями, тащили изтолстого шва на груди полушубка туго свернутую бумажную трубку. -- Ишь, не дается, -- приговаривал Свешников, увлеченно трудясь. --По-моему, это любовная записка. Почта амура. Он выдернул, наконец, бумажный стерженек и, не развертывая, протянулФедору Ивановичу. Тот уже знал, что может быть в этой бумажке -- напротяжении минувших трех месяцев он нашел в полушубке две таких записки --одну нащупал в кармане, как только надел присланный из Москвы подарок,другую обнаружил недавно в случайно открытом секретном кармашке на груди. -- Поскольку вы нашли это, вам и читать, -- несколько опрометчивосказал он. -- Федор Иванович! -- Свешников серьезно посмотрел на него. -- Я ненастаиваю. -- Оглашайте. -- Ну что ж... -- полковник развернул трубку. -- Это действительно...Ого! Значит, так: "Сынок, батько видит все. Не предавай батьку". Широко открыв веселые глаза, посвященные в чужую тайну, Свешниковпередал записку Федору Ивановичу, и тот сунул ее в карман. -- По-моему, он чувствует, что дитя выросло. На вашем месте я бысерьезно задумался над этим. Старик располагает какими-то источниками. Егоинформируют... То есть, я, разумеется, хотел сказать, дезинформируют. -- Это он авансом. Ему постоянно чудятся подкопывейсманистов-морганистов, дезинформатор играет на этом. А старик и лезет настену... Вернейшие кадры начинает подозревать. -- По-моему, у академика достаточно жизненного опыта, чтобыпрокладывать свою собственную дорогу. -- В науке -- да. В науке у него не просто дорога. Стальные рельсы --вот его путь в науке! А в жизни наш академик очень прост. До сих поростается крестьянином. Доверчив, как дитя. Федор Иванович бросил эти слова как бы вскользь и торжественно пошел потропке вперед. Спиной он чувствовал недоумевающий и острый -- лесной --взгляд из-под хмуро опущенных желто-белых бровей. Долго шли они молча по утоптанному снегу Поперечной аллеи -- междучерными голыми деревьями. С ними вместе и навстречу им двигался воскресныйлюдской поток, но они не видели никого. Полковник о чем-то размышлял,остекленело уставясь в невидимую точку перед собой. Федор Иванович с веселымнапряжением ждал нового захода. -- Федор Иванович... Да не спешите вы так! Куда понесся? А что жепесочные часы? Два ваших конуса -- вы так и не объясните мне, с чем их едят? -- -- Я же говорил, это не мои конусы, а одного моего знакомого. Мненикогда не допереть до таких вещей. -- Еще больше заинтриговал. Может, вкратце, посвятите? -- Отчего же не посвятить. Это графическое изображение нашего сознания-- как оно относится к окружающему миру. Изображение условное, конечно.Верхний конус, который уходит в бесконечность, все время расширяется, этоВселенная, мир, вмещающий все, за исключением моего индивидуальногосознания. Или вашего... -- Как это за исключением? Разве я и вы не составные части мира? -- Конечно, составные. Но как только я о нем начинаю думать, япротивопоставляю себя ему. Отделяюсь мысленно... -- Ах, вот как... -- А нижний конус, который тоже в бесконечность уходит и у которого нетдна, это я. Вы стремитесь, я же это вижу, проникнуть через вход внутрьбесконечности моего сознания, посмотреть, что там делается. А дырочка узка,и вам никогда внутрь моего "я" не протиснуться. Вы это знаете, вам жеприходилось допрашивать... Оставьте надежды навсегда. Можем и поменятьсяместами. У вас свой конус, ваше сознание. А я могу быть для вас внешнимобъектом. Я топчусь в верхнем конусе, у входа. И тоже хочу проникнуть в вашесознание. Хочу кое-что понять. Что это он так мною интересуется? Чем я длянего привлекателен, интересно бы посмотреть. Но и мне к вам тоже непролезть. И я ничего не узнаю, если вы не пожелаете меня посвятить. Апосвятите -- тоже узнаю не все. С ограничением. Разве по ошибке выпуститенаружу информацию. Но и тут... Еще никто не проникал в сознаниеиндивидуального человека. Даже того, который твердит, что он большойколлективист. Наша внутренняя свобода более защищена, чем внешняя. Здесьникто в спину не ударит. Мысли не звучат для чужого уха. Пока технари непридумали свой энцефалограф, над которым упорно бьются. Пока не научилисьзаписывать наши мысли и чувства на свою ленту с дырочками, до тех пор можетжить и действовать неизвестный добрый человек, скрывающийся в тени, готовыйбиться против ухищрений зла. Что такое добро, что такое зло, вы уже знаете. -- Вертелся, вертелся и поставил мне мат. Они оба засмеялись. -- Федор Иванович! Это верно, когда такой записывающий аппарат начнутсериями кидать с конвейера, тут уже вашему неизвестному солдатику места вжизни не будет. Полковник умел в некоторые минуты смотреть на собеседника добрым мягкимпровинциалом. Умел и мгновенно перемениться, показать свой металл. И сейчас,после своих слов, поглядев на Федора Ивановича с лаской, он вдруг как быперешел к делу. -- Но имейте в виду, Учитель, мотайте на ус. То, чем я, как выговорите, интересуюсь в вас, я все-таки получил. -- Захотелось прихвастнуть? -- Федор Иванович был спокоен. -- Тактикаучит, что лучше не показывать достигнутое преимущество. Полковнику понравились эти слова. Он помолчал, любуясь собеседником.Потом продолжал: -- Можете также быть уверены, что я ни с кем не поделюсь своейнаходкой. Приятной находкой... Хотя да, вам же нужна не вера, а знание... Он остановился и с полупоклоном развел руками. И Федор Иванович развелруками и чуть заметно поклонился. Оба покачали головой и двинулись дальше.Наступил долгий перерыв в беседе. Потом полковник опять остановился. -- Как я понимаю, у зла есть тоже своя нижняя колба песочных часов.Свой внутренний конус. Бесконечность... -- Только маленькая разница, Михаил Порфирьевич. Но существенная.Самонаблюдение злого человека не интересует. Его жизнь -- во внешнем конусе,среди вещей. За ними он охотится. Ему нужно все время бегать во внешнемпространстве, хватать у людей из-под носа блага и показывать всем, что ондобряк, благородный жертвователь. И вся эта маскировка может быть хорошовидна добру, которое наблюдает из своего недоступного укрытия. Если онопостигло... Если научилось видеть. Добро, постигшее эту разницу, будетнаходиться в выгодном положении. Это сверхмогучая сила. Особенно если онаосенена достаточно мощным умом. Точка, на этом я заканчиваю. Вы получили отменя весь курс. Продолжая беседовать -- теперь уже о других, но не менее мудреныхвещах, -- они вышли из парка, пересекли, идя по тропинке, край протаявшегочерно-пегого поля, протопали по уже высохшему толстому настилу моста и вышлина улицу, которая вела Федора Ивановича к его цели. Когда приблизились кзнакомой арке, он постарался вести себя так, чтобы нельзя было догадаться,что именно здесь, за аркой заканчивается его маршрут. Не замедлив шага и невзглянув в сторону арки, он прошел мимо. Ему помог в этой маскировке КешаКондаков. Дымчатым, но зычным голосом вдруг окликнул сверху: -- Учитель! Учитель! Он стоял на своем балконе над спасательным кругом, завернутый вмалиновый халат. -- С учениками гуляем? Что же не заходишь, равви? Михаил Порфирьевич,вы-то почему мимо? Зашли бы! Федор Иванович и полковник энергично помахали ему. -- Учитель, заходи! Подарок получишь! -- вдогонку крикнул поэт. -- Как вам наш областной гений? -- спросил Свешников, когда ониминовали магазин "Культтовары". -- У него есть хорошие стихи. -- Я его сначала недолюбливал. Без изъятья. За некоторые особенностиличной жизни. Почти всегда пьян. И прочее... А потом смотрю -- дело-тосложнее. Он мне напоминает одного моего друга у нас во дворе. Лет шести. Увас есть дети? -- Нет. -- И не было? -- И не было. Есть в мечтах один, белоголовенькнй После войны вдругначал снитьсл. Один и тот же. Недавно опять... -- И у меня нет. Вот я и завел во дворе дружка. В доверие вошел. Говорюему как-то: где ты был летом? Серьезно отвечает: путешествовал. Куда же тыездил? На острова Зеленого Мыса. Наш поэт тоже такой путешественник. То наостровах Зеленого Мыса обретается... то вдруг в сугубо реальнойдействительности. Стараюсь замечать его, когда он на островах. У него естьочень грустные стихи про болотный пар и про головастиков. Наблюдения надсамим собой, довольно критические... Федор Иванович простился наконец со Свешниковым на площади окологородской Доски почета, где на него строго взглянул с фотографии папа СашиЖукова. И сразу торопливо зашагал, почти побежал назад. В его распоряжениибыл еще час, и он решил оставить дома полушубок и надеть "мартииа идена". Они сделал это, и через пятьдесят минут по Советской улице уже быстро шагалстройный и решительный молодой мужчина без шапки и с озабоченным лицом --журналист или, быть может, архитектор. Так преобразило Федора Ивановича этолюбимое пальто. Он свернул в переулок и подошел к дому Лены через проходной двор. Этотновый путь ему показала она. "Потому что эта вещь любит тайну, темноту ииносказание", -- так она объяснила необходимость пользоваться проходнымдвором. Он пренебрег лифтом, взбежал на четвертый этаж и позвонил у крашенойдвери с табличкой "47". Открыла бабушка -- чистота, привет, интерес кмолодости и привядший колеблющийся пух на голове. Маленькая и выразительнаяв движениях, как Лена. -- Здравствуйте, Вера Лукинишна! -- Здравствуйте, Федя. Хоть один грамотный человек в гости ходит. А товсе Луковной... Да еще поправляют. Раздевайтесь, проходите. -- Лена дома? -- Проходите, сейчас будем обедать без нее. -- А Лена? -- Леночка убежала. Приказала обедать без нее. -- Но ведь воскресенье! -- По воскресеньям-то у нее самые-самые дела. -- Тогда я, может быть, пойду... -- Ничего подобного! Будем обедать. Она приказала не отпускать вас. Федор Иванович покорился и, повесив пальто, ничего не видя вокруг, былза руку переведен в комнату и почти упал на тот стул, который ему былуказан. Усевшись, закрыл глаза, вникая в тихую боль. Не удержался -- громковздохнул. Бабушка пристально на него посмотрела и ушла на кухню. "Ведь ты же сама, сама же пригласила, -- шептал Федор Иванович. --Неужели у тебя так... До того дошло... Назначила же время. Три часа. Знала,что приду. Что прибегу..." -- Кому говорю, -- сказала бабушка около него. -- Ешьте суп! Перед ним уже стояла красивая старинная тарелка с желтым бульоном, и внем празднично краснели кружки моркови. Он опустил в бульон стариннуютяжелую, отчасти уже с объеденным краем серебряную ложку, и тарелкамгновенно опустела. -- А пирожки? Она же специально для вас пекла! Он взял пирожок. -- Федя! Ну что с вами? Вы не здоровы? Почему вы так похудели? Вызнаете, я врач. Так худеть не годится, даже от любви. -- Почему я похудел... -- Ешьте, ешьте пирожки. Я сейчас еще положу. Правда, вкусно? -- Почему похудел... Отчасти в этом виновата ваша внучка. -- Так у нее же очень сложное положение! Бедняжка разрывается междудвумя огнями. -- Не полагается. Вера Лукинишна, иметь сразу два огня. -- Знаете, что... Вот послушайте, -- бабушка сидела против него и,склонив набок голову, окруженную колеблющимися легкими волосами, смотрела нанего с печалью. -- Вот послушайте, это вам адресовано. Айферзухт ист айнелайденшафт, ди мит айфер зухт, вас лайден шафт Поняли? У нее был, видимо, настоящий немецкий язык. Слова круглые и спришепетыванием. -- Что-то частично понял, -- сказал Федор Иванович. -- Про ревностьчто-то. И про страдания. -- Именно. Ревность это такая страсть, которая со рвением ищет то, чтопричиняет страдания. Пожалуйста, не страдайте, у вас нет причин. Съешьте ещетарелку бульона, я пойду за вторым. Он послушно, быстро, сам того не заметив, опорожнил вторую тарелку. -- Молодец, -- сказала бабушка, внося блюдо с очень красивым кускомжареного мяса. У Федора Ивановича, несмотря на его страдания, на мигпроснулся аппетит. -- У нее, у бедной, не закончены некоторые дела, -- сказала бабушка,разрезая мясо и кладя в тарелку Федора Ивановича. -- Я их немного знаю. Онидля вас не опасны. -- Вера Лукинишна, она водит меня за нос! -- почти закричал он. -- Нет! Что вы! Она вас так любит! -- Она очень пылко относится к своему незаконченному делу. -- У интеллигентных девушек пылкость может быть распределена междудвумя объектами, совсем разными... "Вот-вот..." -- подумал Федор Иванович. -- С этим надо считаться. Они творят иногда сумасшедшие вещи. Могут ина карту поставить... "Именно..." -- подумал он. -- Она хорошая девчонка. Берегите ее. Вы не найдете второй такой нигде. -- Но я никуда не могу уйти от этого чувства... Айферзухт... котороеищет со рвением... Страдания-то и искать не приходится! -- Ничего, ничего. Это все не страшно. Ревность -- это сама любовь.Любовь в своем инобытии, -- философ сказал. Философ моей молодости. Нетеряйте время на глупости, наслаждайтесь своим богатством и ни о чемстрашном не думайте. Часа три они беседовали так за столом. Вера Лукинишна, положивсухонькую теплую руку на его крупный костлявый кулак, мягким голосомтолковала ему о ревности. О том, что в ней, в ревности, есть хорошаясторона. Стремление удержать того, по ком сохнешь. -- Продолжайте стремиться, держите покрепче, -- говорила она. -- Я нехочу, чтобы ревность ваша ослабла. Не привыкайте к этому, это было бы худымпредзнаменованием. Федор Иванович все прислушивался -- не заворочается ли ключ в замкедальней двери. Так и не дождавшись Лены, он, наконец, поднялся. -- Пойду... -- Ничего, ничего. Все будет хорошо, -- сказала бабушка, выйдя за нимна лестничную площадку. Она с тревогой глядела ему вслед. Спустившись вниз, он остановился во дворе. Сумерки, сильно надушенныевесной, что-то таили. Он чувствовал себя как бы спустившимся на грешнуюземлю. Да, ревность это страсть, которая специально, жадно ищет то, чтозадевает всего больнее. Он уже смотрел на подъезд, ведущий к поэту. Онбыстро зашагал к нему. Зарычала пружина, и дверь хлопнула. "Лифт неработает", -- прочитал мимоходом и понесся по лестнице вверх. У черной дверис бронзовыми кнопками позвонил. Поэт тут же открыл, как будто ждал. -- Ты что, Кеша, видел меня? -- Почуял. По обстоятельствам сообразил. -- Ну, здорово. Где подарок? -- Не торопись. Поедим? -- Ну давай, поедим, -- Федор Иванович сказал это для того только,чтобы заглянуть на кухню. Ах, здесь все было не так, как раньше. Цветная страница из иностранногожурнала с голой юной красавицей куда-то исчезла. И ни одного таракана. -- Ксаверий где? -- Казнен, Федя, -- отозвался поэт из дальней комнаты. Он шарил в своемзаоконном мешке, собираясь кормить гостя. -- Ладно, не старайся, я раздумал, -- сказал Федор Иванович, переходяиз кухни к нему. -- Я уже пообедал. Так где подарок? В обеих полутемных комнатах был беспорядок -- как будто здесьготовились к ремонту. Поэт зажег в спальне большую лампу ярко-белого накала.Посредине комнаты стояли два чемодана. Деревянную кровать хозяин разобрал, иее части были стоймя прислонены к стене. Волоокие девы поблескивалилакированными выпуклостями. Только сейчас Федор Иванович заметил, чтоКондаков сильно изменился. Лицо потемнело, беспомощно и грустно отекло. -- Ты что -- пил много? -- спросил Федор Иванович. -- Вопросы какие-то задаешь... Ты как, воздухом дышишь? Или у тебяжабры, и ты ныряешь в ведро? У меня, например, внутри жабры... И я должентуда регулярно заливать. Он не забывал шутить, но на месте ему не стоялось, все время срывалсябежать куда-то. Заставлял себя остановиться и смотрел на Федора Ивановича,готовя какое-то важное слово. -- Не торопись получить свой подарок, -- сказал наконец. -- Никуда неуйдет. Никуда не уйдет. -- Что это все означает? -- спросил Федор Иванович, садясь на чемодан.Он не снял пальто, только слегка распахнул. -- Затеял ремонт? Поэт, как прикованный, смотрел на пальто. Пощупал ткань. -- Давно у тебя? Продай! -- Ремонт будет? -- Федор Иванович оглядывал стены. -- Ну да. Ремонт будет. Ремонт... Вот, я решил подарить тебе этукровать. По моим сведениям, у тебя дела идут на лад. Кровать необходима. А уменя перемена в жизни. Похоже, навсегда. -- Женился? -- Нет, это ближе к разводу, Федя. Так возьмешь? Отдаю со всем набором,с одеялом и подушками. На улицу жалко бросать такую вещь. Если что-нибудьзаплатишь, не откажусь. Мне она тоже от хорошего человека перешла. Примернов таких же обстоятельствах. -- Ты-то почему с этой штукой расстаешься? -- Для твоей дамы будет сюрприз. Им нравятся такие удобства. -- Почему ты вдруг... -- Блажь, блажь. Ухожу в монастырь. "Она бросила его! -- подумал ФедорИванович. -- Она обманывает не меня, а его". -- У нее, ты сам понимаешь, и до меня было. Нс ты должен разбираться --одно другому рознь. Она от того ушла вроде как ко мне. Муж, муж у нее был.Но и от меня быстро улетела. Посмотрела вплотную -- не тот. И улетела.Только перышко осталось в руке, а ее нет. Это очень, скажу тебе, Федя,неприят-ствен-но. Даже не то слово. Пытка! Казнь! Вот даже стихи сочинил.Хочешь? И он, придвинувшись, глядя куда-то в сторону, загудел глухимполушепотом: Был я бесьей породы, Баламут родниковой струи, И терпела природа Несуразные песни мои. Был судьей всем, кто ползал И летал средь прибрежной травы, И взимал в свою пользу Я налоги с беспечной плотвы. В этом месте поэт остановился и сквозь всю свою грусть со слабойулыбкой покачал головой: -- Было, было... И, переждав свои воспоминания, продолжал гудеть стихи: Ведал дремой болотной, На мели головастиков пас... Но без жалости отнял Все судьбою назначенный час. Грянул гром небывалый, В поднебесье послышался стон, Лебедь белая пала, Обагряя притихший затон. Я дела забываю, Я к ослепшей от боли лечу, Песнь любви запеваю, -- Ту, которой от горя лечу. Дал я ране закрыться... Но, очнувшись от тяжких обид, Видишь ты, что не рыцарь -- Пень чудной на болоте стоит. Поднялась молодая, -- Только крыл пролилось серебро... И, навек улетая, Обронила в болото перо. И не знала, что нищий, Навсегда обездоленный черт В тине знак тот разыщет И к душе деревянной прижмет. Наступило молчание. -- Вот какие стихи родятся от горя, -- заговорил наконец Кеша. --Только крыл пролилось серебро, представляешь? Улетела... -- Но ты, я вижу, еще жив, Кеша... -- заметил Федор Иванович. -- Никогда не воскресну. Нет. Она приходит и сейчас иногда, можешь себепредставить такую пытку? Жалеет! И, так сказать, понимаешь, готова... Я ееберу, держу ведь в охапке. Но чего-то нет. Что такое? Одни перья... Перьядержу, а самой ее нет. Сама где-то в другом месте, вся там. -- А раньше? -- Раньше все было мое. И перья, и душа. Недолго, правда. Несколькодней. Кондаков взял веник и начал подметать комнату. То хмурясь, то усилиемрасправляя лицо. Федор Иванович, выгнув бровь, смотрел на него слегка сбоку. -- К кому улетела -- хотелось бы глазком глянуть, -- Кондаков посмотрелна него. -- Морду набить счастливцу... Он подметал, сгоняя в кучу какие-то бумажки и, между прочим, чей-топортрет на почтовой открытке. Федор Иванович узнал -- это был Рахманинов,коротко остриженный, почти наголо. Выхватив открытку из-под веника, он сталпротирать ее платком. -- Эту открытку я забираю себе. -- А я не отдаю. Променять могу. -- Так ты же кровать такую даром отдаешь! -- Если возьмешь кровать, и Рахманинова бери. А так -- нет. Так --только за эквивалент. Я видел у тебя ботиночки летние, видные такие, сдырками. Давай на них. -- Они же ношеные! -- Ничего. Еще год проходят. -- Ну что ж... Считай, они твои. -- Мне еще нравится твой пиджачок. "Сэр Пэрси", так ты его зовешь. Чтохочешь за него? Могу вот Оскара Уайльда. Два тома. Чего молчишь? Хочешь вотЕсенина? Правда, только один том. С березами, первое издание. -- Странно как-то... В общем-то, конечно! За Есенина давай... -- Принеси сначала "сэра Пэрси". -- Он же на тебя не налезет, Кеша. -- Это моя печаль. Похудею. Какая-то новая странность открылась в этом Кеше. Он явно что-тозадумал. Какой-то свой невиданный шахматный ход. -- Ты это самое... Скажи мне. Берешь кровать? Не бойся, клопов нет. Нехочешь платить -- не надо, бери так. Ты, я вижу, не веришь. Представь, дарю!Накатила щедрость... Не говорить бы ему этих слов, о щедрости. Федор Иванович сразу почуялмаскировку. И сам ушел в тень. -- Хорошо. Приду еще и заберу. Спасибо, Кеша. -- А ты не можешь сегодня? И потом доложишь, как понравится даме.Обязательно! Это будет твоя плата. Договорились? Дурачок! Он был весь как на ладони. Свихнулся от своей дамы. -- Нет, сегодня не заберу, -- Федор Иванович с грустью на негопосмотрел. -- И вообще... Надо еще транспорт... Нет, в ближайшее время несмогу. И сразу Кеша засуетился, глаза забегали. -- Надо же мне что-нибудь на память тебе... Возьми вот скрепки.Коробочку. Ты таких никогда не видел. Заграничные. Федор Иванович, быстро взглянув на него, взял коробок. Неудачновыдвинул картонный ящичек, и на пол со стуком просыпалось штук десятьбольших канцелярских скрепок для бумаги. Они действительно были особенные --оранжевые, блестели эмалью. Федор Иванович, присев, стал собирать их.Собирая, он думал: "Да, конечно, у нее мог быть и муж. Почему не быть... Когда людисходятся в нашем возрасте, каждый приносит свой чемодан, и не пустой. Изаглядывать туда нельзя". Он собирал скрепки, а Кондаков наблюдал, оскаливнепонятную полуулыбочку. -- Учитель, а не понял, почему дарю. Эти скрепки -- особенные. Онипомогут тебе глубже понять и оценить красоту женщины. Федор Иванович поднялся, внимательно посмотрел. -- На женщину надо каждую секунду смотреть, Федя. Стой на цыпочках, какбудто лезгинку танцуешь, и не своди глаз. Каждая женщина -- необыкновенноеявление. Неповторимое. -- Но ведь во всех сидит Модильяни, -- заметил Федор Иванович. -- Не мешай! -- вдруг озлился Кеша. -- Я тебе этого не говорил никогда!Ты лучше слушай, -- голос его стал тихим. -- Ты слу-ушай. Когда онаразденется... Когда шагнет к тебе, она увидит эту коробочку. А ты ее заранееподставь. На видное место. И еще лучше, если нарисуешь на ней собачкусмешную. Она схватит, обязательно схватит! И пальчиком тык туда. И всескрепки рассыплются по комнате. Ах! -- кинется их собирать, забудет все.Федька! Это такие движения! А ты смотри! Смотри! Не упусти ничего. Этопятьдесят процентов познания жизни! Больше никогда такой живой красоты неувидишь. Чудо! Пик жизни! Пройдет и все -- жизнь пролетела. И не вернешь. Ятам донышко выдрал, в коробке. Как ни повернет -- все равно рассыплются. -- Ишь ты, изобретатель... -- Спасибо скажешь, дурачок. А мне остается только слушать твойрассказ... -- Ну вот ты повесил нос. Так она же к тебе и сейчас приходит. -- Жалеет, я же говорил. Жалеет. Невозможно терпеть! -- Но у тебя же всегда есть про запас! -- Не обижай меня, Федя. У меня горе. -- Ну и что -- вот придет... -- Придет и тоскует. Невозможно! Говорит, нам нет хода назад. -- А ты-то! Такое дело, а он тут... Мены со мной затеял какие-то.Кровать, скрепки предлагаешь... Послушай, ты зачем мне... Зачем эти скрепкидаришь? -- Федор Иванович не мог смотреть в явно лгущие глаза Кеши иговорил, отвернувшись. -- Не нужны? Тогда давай назад. Считаю: Раз! Два!.. Ишь, вцепился.Ха-а! Греховодник ты, Федька. Смотри, потом расскажи мне, как прошел сеанс.Доложишь все подробно. Да, Федор Иванович вцепился в этот коробок, как в драгоценность. Толькоон не собирался любоваться и изощрять до таких тонкостей наслаждение, можетбыть, и ожидавшее его в отдаленном будущем. Он готовил себе муку и не знал,перенесет ли он ее. Видавшая виды чуткость его уже проникла в цели Кеши, асатанинская изобретательность ревнивца подсказала ему страшный план. "Тоскует... Но все-таки назад хода нет! Леночка, я тебе прощу! Все безостатка! -- так думал он, пряча в карман пальто коробок со скрепками. --Даже нет -- какое может быть у меня право ее прощать или не прощать. Япросто заставлю ее улыбнуться, будто ничего не было". Но, шагая домой, он то и дело трогал в кармане эту проклятую коробку. "Кошмар какой-то, -- думал Федор Иванович. -- Кешка применил уже этискрепки. Для своих эстетических... У нее, конечно, рубец в душе остался. Онаже -- чистейшее существо! Он тоже помнит и про этот рубец. Психолог...Хотел, чтобы я взял эту кровать в качестве брачного ложа. Чтоб напомнил ейо... А потом доложил чтоб о впечатлении... Ужас! Ну, Кеша, ну, ты садист!Хочешь надеть 'сэра Пэрси" и показаться ей. И посмотреть на реакцию! Теперьвот скрепки сунул. Изобрета-атель! Ничего не выйдет, ничего!" "Но прояснить всю картину надо", -- шепнула в нем та страсть, что ищетновых, непереносимых страданий.