Белые Одежды В. Дудинцев

VII.

Последующая неделя в жизни Федора Ивановича и в делах факультета непринесла ничего примечательного. Волна, поднятая августовской сессиейакадемии, кипя, прикатила в город и бухнула в стены Сельскохозяйственногоинститута, подняв целую тучу медленно оседающих брызг. Потом отхлынула,опять поднялась, на ней опять закипел гребешок страстей множествазаинтересованных личностей -- подлецов и героев -- и все это, нарастая,покатило в другие города. А здесь, среди разрушений, потекли тихие будни.Костер на хоздворе погас, и три дня лаборантки ходили туда с ведрами зазолой для удобрения -- пока не подчистили все. Из Москвы был прислан новыйдоцент и сразу же начал бойко читать курс лекций по мичуринской генетике,усердно костя при этом вейсманистов-морганистов, как проводников буржуазнойидеологии в биологии. И Федор Иванович, который так боялся необходимостичитать лекции на этой кафедре, вздохнул. "Я, сынок, решил не загружать тебялекциями, -- сказал по телефону академик Рядно, не спускавший глаз с ФедораИвановича и знавший все. -- Ты давай, готовься к делу, которое я на тебявозложу. Наследство Троллейбуса пока не разбазаривай, все возьми на учет.Все мне расшифруй, что он там... закодировал. Что не кончили из своейменделевской галиматьи, пусть кончают, не мешай. Пусть вся эта братияспокойно работает. Пока. Я тут пробиваю одну идею, и ты займешь достойноеместо в этом плане". И Федор Иванович сразу же собрал всех, кого он проверял во времяревизии, и серьезным тоном предложил сохранить все растения, независимо отцелей и надежд, связанных с их появлением на свет. В том числе и"наследство" Ивана Ильича. Продолжать тщательные записи, собирать семена иклубни, довести до конца все исследования в соответствии с планами, в томчисле и с планами, признанными порочными. Во время этого совещания он старался не замечать спокойного, вникающегои несколько удивленного взгляда через очки, направленного на него издальнего угла. Больше посматривал на Краснова, который мял в пальцахтеннисный мяч. Когда все разошлись, Федор Иванович вспомнил нечто, прошел в комнатуХодеряхина и Краснова. Альпинист отсутствовал, и, подсев к его столу, ФедорИванович в ожидании рассеянно поглядывал на бумажки, положенные под стекло.Там были выписки из справочника по картофелю, вырезка из газеты с футбольнойтаблицей и страница, на которой можно было прочитать следующие строки,напечатанные на машинке: "б. Напрячь мышцы брюшного пресса и ослабить -- 30 раз. в. Сжать до предела ягодичные мышцы и ослабить -- 30 раз. г. Втянуть до предела прямую кишку и отпустить -- 30 раз". Рассмеявшись, Федор Иванович поскорее встал из-за стола -- он щадилстыдливость Краснова. А тут как раз спортсмен и вошел. -- Я к вам, -- сказал Федор Иванович, гася улыбку и выкладывая на столшесть пакетиков. Понизив голос почти до шепота, он добавил: -- Я согласен,не следует разбрасываться такими вещами. И академик не рекомендует... -- Не имеем права! -- подхватил Краснов и, усевшись за стол, смахнул вящик все пакетики. -- Вас, кажется, зовут Ким? -- вдруг спросил Федор Иванович, задумчивоглядя на него. -- Ким Савельевич. -- Ким Савельевич! Я исхожу из того, что там случайно может оказаться иценный материал... -- Пусть даже один случай на миллион -- мы не можем сбрасывать сосчета. Федор Иванович приостановился. Его ключ действовал безошибочно. Зло,отлично знающее свою суть, как всегда маскировалось добрыми намерениями. Онизучал Краснова некоторое время, но тот ничего не заметил. Хотя нет, что-топочувствовал: -- Вы покраснели, Федор Иванович. Не беспокойтесь, я их сейчас жеположу в хорошее местечко и заведу специальный журнал. -- На всякий случай, если бы он пришел за ними... -- Отошлите его ко мне. Вам незачем связываться. Скажите, я говорил вамо каких-то пакетиках. А я найду, что сказать. -- Да нет. Я ему уже сказал... прямо сказал, что мы нашли... -- -Ну, тогда-а... -- протянул Краснов разочарованно. -- Тогда что ж... -- Ничего страшного! Мы с ним условились, что семена останутся на нашейкафедре, в лаборатории. Это я вам на всякий случай, чтобы вы знали. Еслипридет ся говорить. Мы их высеем, в порядке проверки. Нам ведь не все нужно,что взойдет... -- Так, пожалуй, будет еще лучше! Я буду у вас самым исполнительнымлаборантом. -- Значит, вы сделаете все, как говорили. Будем вместе наблюдать, -- Я уверен, мы достигнем результатов. При таком единстве взглядов... -- Похожем на соучастие, -- вставил Федор Иванович, хихикнув. Краснов пожал плечами. -- Ничего похожего! Казниться из-за таких пустяков... Если я правильнопонял... По-моему, не стоит. Он совсем не замечал, что его исследуют. -- Интересно, -- сказал Федор Иванович задумчиво. -- Люди, у которыхдурная болезнь... Скрывают они друг от друга в диспансере свои язвы? -- Этот объект не стоит такого глубокого анализа, -- сказал Краснов. Ивдруг смутился. Что-то дошло. -- А кто в наше время без какой-нибудь язвы? -- Это верно, -- сказал Федор Иванович, глядя на него, не сводя глаз.-- Это вер-рно. -- Именно, Федор Иванович! Люди это люди! -- Вглубь лучше не заглядывать, -- подбросил ему Федор Иванович опору. -- Именно! -- весело заревел Краснов и, став ниже ростом, разогретыйхорошо проведенным важным разговором, поднялся его провожать, вышел вкоридор. "Надо отучиться краснеть", -- подумал Федор Иванович. ...В розоватой лужице киселя на дне химического стакана опять завелисьэнергичные и ловкие белые червячки. Кисель бурлил и кипел от множествапронизывающих его жизней. Несколько коричневых куколок приклеились к стенкестакана и замерли. Однажды на рассвете Федор Иванович вынес стакан на улицуи опять выпустил всех мушек. Теперь в стеклянном конусе, заткнутом ватой,окончательно созревал факт, такой же неоспоримый, как превращение капли йодана картошке в синюю кляксу. Еще через семь или восемь дней, утром, собираясь в институт, ФедорИванович заметил в стакане движение. Там уже кружились и прыгали пять илишесть мушек -- второе поколение. А на дне среди бледно-зеленых девственницбеспокойно бегали два бескрылых существа: пробежка -- скачок, пробежка --скачок... Они пытались Е"злететь. "Надо сказать ей", -- подумал Федор Иванович. Он понимал, что там всерешено, и вмешиваться в чужие отношения на правах третьего лица -- делобезнадежное и даже не совсем достойное. Но ему хотелось услышать ее голос,обращенный к нему. "Я ничем себя не выдам, буду спокоен и безразличен.Все-таки речь идет о направлении в науке. Это будет вполне приличный,легальный повод". Придя в институт пораньше, он сел в своем кабинете у окна и, чувствуячастые, сильные удары сердца как будто выпил несколько чашек крепкого кофе,минут двадцать следил за асфальтовой дорожкой, ведущей к входу. Прошли,беседуя, Анна Богумиловна и Анжела. Прошел с портфелем новый -- московский-- доцент. С теннисным мячом в руке прошел Краснов, издалека похожий нагромоздкого, чуть сутулого первобытного человека, ищущего коренья. И вотпоказалась она -- в знакомой вязаной кофточке, маленькая, полная тайн. Почтипробежала, о чем-то мечтая, влекомая какой-то манящей целью. И ФедорИванович, загремев стулом, оставив распахнутой дверь, вылетел в коридор итам сразу принял независимый вид. Опустив голову, как бы размышляя о чем-то,он прошел половину коридора, и тут .Елена Владимировна из-за угла налетелана него, толкнула обеими руками. -- Простите! -- засмеялась виновато, а душа ее, ставшая чужой инебрежно-рассеянной, уже летела куда-то дальше. -- Я тоже виноват, -- сказал он, умеренно улыбнувшись и уступая ейдорогу. Она так и ринулась бежать. Посмотрев ей вслед, он как бы вспомнил: -- Да, Елена Владимировна! У меня уже пошло третье поколение! Сегодняутром смотрю... Она быстро обернулась. -- Тес! -- прошептала гневно. Вся сила у нее была в сдвинутых, непринимающих никакого компромисса бровях. Потом подошла совсем близко. -- С ума сошли! -- низко прогудела. -- Гаркает на весь институт. Вы жескрытый вейсманист! -- и умолкла, глядя по сторонам. На чистом лбу был виденпрекрасный гнев. Этот чистый лоб умел командовать. Потом она успокоилась и посмотрела со вспыхнувшим интересом. Интересбыл не к нему, а к науке. -- Скоро будем считать. Завтра я возьму флакончик с эфиром и приду...Нет, лучше подождем еще денек. Где мы будем считать -- у вас или у меня? -- Может, у меня удобнее?.. -- неуверенно спросил он. -- Хорошо. Значит, послезавтра. После работы ждите. До назначенной встречи надо было ждать больше двух суток. До вечераФедор Иванович кое-как дотянул. Потом на него накатила тоска. В комнате дляприезжающих было одиноко, и он позвонил Тумановой. -- Алло! -- ответил ее полный гибкий голос. -- Это ты-и? Ну, если тебескучно, так приходи. Мне тоже скучно. Давай вместе выпьем вина. -- Какое вино ты пьешь? -- Я пью водочку. Без дураков. Бери пол-литра православной, неошибешься. Конечно, не только тоска и одиночество толкнули его на этот телефонныйзвонок. Идя к Тумановой со свертком в руке, он все отчетливее чувствовал,что там для него прояснится еще одна забавная и важная вещь. Впрочем, и безтого уже почти ясная. Антонина Прокофьевна ожидала его в своей постели, обложенная расшитымиподушками, и по этим подушкам и кружевам ступенями струились ее черныеволосы. Ветка ландыша была на месте, но желтого алмаза не было. Поцеловавхозяйку в щечку, он поднял глаза и увидел над нею на стене литографию врамке. Там был изображен обнаженный человек, привязанный к дереву иподнявший полные слез глаза к небу. Из тела торчали стрелы. Казньпроисходила на городской площади, на фоне пятиэтажных домов с арками. -- Я что-то не видел у тебя эту картину, -- сказал он. -- У нее такое свойство. Кого это не касается, тот не видит.Пропускает. А теперь, видно, коснулось тебя, Федяка. Это святой Себастьян,тебе следует знать. Он был начальник телохранителей у императораДиоклетиана. Самый близкий человек. Царь-то был страшный гонитель христиан,но народа боялся. А полковник лейб-гвардии оказался тайным христианином, даеще и пропагандистом. Он сделал христианами и крестил около полутора тысячпридворных и солдат. Вот за это, когда дело открылось, когда какая-тосволочь донесла, Диоклетиан и велел привязать его к дереву и расстрелятьтысячью стрел. Он тут и нарисован... Тициан тоже писал на этот сюжет. -- А это чье? -- Антонелло да Мессина такой. Моя любимая картина. Всех современникови всех потомков, и нас с тобой нарисовал. В самое нутро людей заглянул. Федор Иванович вытянулся, чтобы получше рассмотреть картину. -- А ты сними. Разрешаю, -- сказала Туманова. Только давай сначалавыпьем. Раз затеяли это дело. Во время их беседы две старухи в черном успели неслышно расположить настоле около кровати граненые стопки и закуску. Федор Иванович вышиб избутылки белую пробку. -- По первой? -- Давай, Федяка. Давно хотела выпить с тобой. Только бабушкам сначаланалей. Обе старушки, стесняясь, подставили рюмки, и Федор Иванович- налил.Когда бабушки ушли, Туманова чокнулась с гостем и медленно выпила, а выпив,тяжело посмотрела ему в глаза, и он понял, что она заливала в себе какую-тоболь, и залить не удалось. -- Хорошо пить с человеком, который понимает не только прямую речь, --сказала Туманова. -- Ты сними картинку-то. Сейчас самое время еерассматривать. Давай посмотрим вместе. Вот видишь, на переднем планечеловек. Умирает. Не зря умирает, а за идею. А все равно тяжело. А сзади --те, для кого он шел на опасное дело. На балконах горожанки вывесили ковры.Друг на дружку не смотрят, красуются. Женщина стоит с младенцем, погрузиласьв свое материнство. Ну -- ей разрешается. Пьяница на мостовой грохнулся испит. Вдали, посмотри, два философа прогуливаются в мантиях. Беседуют.Солнце ходит вокруг Земли или Земля вокруг Солнца? Возможно лисамозарождение мышей в кувшине с грязным бельем и зернами пшеницы? Ничегоеще не доказали, а в мантию уже влезли. А вот тут, справа, два военных.Беседуют о том, как провели вчера ночь. "Канальство, -- один говорит. -- Впух проигрался, туды его... Но выпивка была знатная. Еле дорогу нашел вказарму". И другой что-то серьезно толкует. А тут человек умирает, в самомцентре площади. И все, видишь, ухитряются этого не замечать! Им до лампочки,Федька. Абсолютно до лампочки всем, что кто-то там... -- Но ведь полторы-то тысячи крестил? Значит, не всем. -- Утешайся! Некрещеных-то больше, Федя. Возьми эту картину себе вбашку, как я взяла. И наблюдай жизнь. Когда жгли у вас книги на хоздворе, явсе время смотрела на эту картину. Действительно, картина была значительная, и написал ее художник,знающий горькие стороны жизни. -- По-моему, в замысел художника входила еще одна вещь, -- сказал ФедорИванович. -- Давай сначала еще по одной, потом расскажешь, -- сказала Туманова. Они выпили. Антонина Прокофьевна, закусив губу, смотрела некотороевремя в сторону, потом, как ни в чем не бывало, с улыбкой обернулась к нему. -- Ну, давай, рассказывай про замысел. -- Ведь он находится в стане язычников, Антонина Прокофьевна! Они егосчитают чем-то вроде вейсманиста-морганиста, а сами, разумеется, владеютконечным знанием! А он свой свет не хочет уступать. По-моему, вы, когда унас книги горели, чувствовали именно эту сторону картины. -- Многое я чувствовала, Федяка. Ты ешь колбасу. -- Антонина Прокофьевна! Что я вижу! -- Это ты хорошо сформулировал. Во стане язычников. Это я упустила извиду. -- Что я вижу, Антонина Прокофьевна! Как вошел -- сразу увидел.Желтенький куда дела? -- А что же мне его -- на бал? Продала. Моего болвана выручатьпришлось. И не знал ведь, а над его завитой башкой туча собиралась. Да ещекакая, Феденька. С молниями. Вон, видишь, под стеной эта тучка... Я выкупилаее. И он увидел в стороне под стеной сосновый некрашеный сундучокдеревенской работы, сделанный, наверно, полвека назад. Крышка его быларазделена трещиной на две половинки. Федор Иванович вскочил было -- хотелпосмотреть поближе, поднять крышку. Но Туманова тронула его властной рукой. -- На-а место! Заглядывать туда нельзя. Там сидит джинн. -- По-моему, тебе его Кеша Кондаков подарил. А? -- Подарил! -- она усмехнулась. -- Ничего себе подарил! За пятьсотцелковых. Ты сундучок, значит, видел у него? Сволочь какая, говорил, что ниодна душа... Я же отвалила ему не за деревяшки, а за тайну... -- Нет, Антонина Прокофьевна. Я у него сундучка не видел. Только слышало нем. Историю этого сундучка. -- Я давала ему сначала сто. Нет, говорит, в деньгах такие вещи неоцениваются. Это же историческая ценность! Я даже стихи написал. Ну, на тебетогда двести за историческую ценность. И триста за стихи. Сразу притащил. -- Стихи я знаю. Был Бревешковым -- стал Красновым, был Прохором,теперь ты -- Ким. -- Откуда узнал? -- Он сам мне на улице... -- Трепло, -- прошипела Туманова, ударив кулачком с перстнями поподушке. -- Трепло вонючее на дамских каблуках. И бабник страшный. Котораяпонравится -- та и его. Как мой... А стихи писать умеет... Они умолкли. Федор Иванович опять взял в руки рамку с литографией. -- А что, твой Краснов -- боится грехов своей молодости? -- У него и сейчас их хватает. Только теперешние способствуют карьере,а старые могут отразиться... -- Так, наверно, все давно известно там, где интересуются. И о папашеБревешкове, и о верном сынке. -- Может, и знают. А, может, и не все. Может, знают, а делают вид, чтоне знают. А тут как пойдет такая легенда про сундучок, и не хочешь, апридется заинтересоваться. В анкетах он писал кое-что, а от меня, когдаухаживал, утаил. -- Оч-чень интересно, -- задумчиво сказал Федор Иванович. -- Хочешь, приятное тебе скажу? Ваши биологические дамы все времядержат тебя на прицеле. Наблюдают и делятся. Тут мы недавно с Леночкой отебе хорошо потолковали. С маленькой этой, с Блажко. Что у меня тогда сТроллейбусом была. По-омнишь? -- Кажется, припоминаю... -- Все расспрашивала, откуда я тебя знаю, да каков ты с изнанки, был лиженат? Был ли женат! -- Она должна на меня смотреть, как на пугало. Ведь я здесь отличился! -- Да, Федя, ты отличился. Мы об этом тоже говорили. Она сказала: "Унас некоторые считают, что он опасен. Я тоже сначала так думала". Я какпочувствовала этот ее интерес, сразу стала на твою защиту. А что, говорю, ондолжен был делать? Это же его служебный долг! Вот полковник у нас есть изшестьдесят второго дома, Свешников. Что же ему -- в адвокаты теперь? Кто-тои там нужен. На то и щука в море, чтоб ваш, детка, карась не дремал! Видишь,как я за тебя. Цени-и! -- Да-а... Щука -- это ты хорошо. Это очень лестно. -- А почему ты, Федяка, до сих пор не женился? -- Армия и война. Я ведь только в прошлом году бросил костыль. -- Ну, я тебя здесь женю. Побудешь еще месяца три -- жену в Москвуувезешь. А меня ты должен пожалеть, слышишь? И пресечь этого поганого поэтаЧтоб не распространялся. -- А что тебе этот Краснов? -- Сначала стань женщиной, потом попади в мое положение, тогда поймешь.У меня даже сына нет! Сейчас это для тебя -- семь печатей. Хоть ты ипонимаешь добро и зло. Так и не рассказал мне про свое историческоедоказательство. Дядику Борику рассказал, а мне нет. -- Ну, здесь все совсем просто. Только того, что под носом, никогда невидят. У нас говорят об относительности добра и зла. Мол, в одном месте этосчитается злом, а в другом -- добром. Вчера -- зло, сегодня -- добро.Энциклопедия, словари, учебники -- все так. Но это все далеко, далеко нетак. Нельзя говорить "вчера", "сегодня", если о зле или добре. Чтопровозглашалось вчера как добро, могло быть замаскированным злом. А сегодняс него сорвали маску. Так что и вчера и сегодня это было одно и то же. Всемвидное вчера зло может перейти в наши времена и остаться тем же злом, нонаденет хорошенькую масочку и будет причинять страдания. Был Бревешковым --стал Красновым, чувствуешь? А дурачки будут думать, что перед ними сплошнаясправедливость, чистейшее добро. Практика жизни установила, АнтонинаПрокофьевна, точно установила, что зло и вчера и сегодня было и будет одно ито же. Нечего запутывать дело! И вчера и сегодня оно выступало в видеумысла, направленного против другого человека, чтоб причинить ему страдание.Практика жизни с самых первых шагов человека во всех делах ищет прежде всегоцель делающего. Я бы сказал, первоцель. Она смотрит: кто получает отпоступка удовольствие, а кто от того же дела страдает. С самого начала начал-- три тысячи лет назад в самых первых законах был уже записан злой умысел.Злой! Он уже был замечен человеком и отделен от неосторожности, в которойзлого умысла нет. И этот злой умысел так и переходит без изменений изстолетия в столетие, из закона в закон. Вот это и есть факт, доказывающийисторическую неизменяемость зла. Безвариантность, как говорит Вонлярлярский. -- Я не согласна, Федя. Раб восстает против эксплуататора и убиваетего. Он причиняет страдание, а прав! -- Нет, Антонина Прокофьевна. Он освобождается от своего страдания,причиненного ему злым умыслом рабовладельца. У Гоголя есть атаман МосийШило. Когда турки захватили его вместе с казаками в рабство, он прикинулсяверным слугой паши и настолько,что свои возненавидели его. А когда вошел вполное доверие, отпер замки на цепях прикованных к галере казаков и дал имсабли, чтоб рубили врага. Все, что делал Мосий Шило, имеет знак плюс. Потомучто этому предшествовало страдание, причиненное казакам, которых туркизахватили в рабство и морили голодом. Так что раб прав, АнтонинаПрокофьевна! Эти отношения можно даже математически выразить. Еслипереносишь член уравнения с правой стороны на левую, он меняет знак. Чтобыло здесь минусом, там -- плюс! -- Дай, обдумаю. Ага, уравнение... Все правильно. Знаешь, почему я обэтом обо всем тебя спрашиваю? После той нашей беседы я все пробуюприложить... Я под твоим углом зрения, Федяка, рассматриваю своего остолопа,все его поведение... Она умолкла. И Федор Иванович молчал, только двигал бровью. -- И я нахожу, что он всегда был редкая сволочь. Не стал в результатевоспитания, а вопреки ему всегда стойко пребывал самим собой. Такой ухажор-- иногда был как сахар. Но всегда ждал условий для проявления подлости. Ятебя должна, Федяка, предупредить. Как бы он тебе... не причинил страдания.Он ведь там, у вас, работает. -- Знаю, Антонина Прокофьевна, уже давно почуял. А зачем он мячиктискает? -- О-о, это у него серьезное занятие. Кулак развивает. Ему же нуженкулачище, а он у него с изъяном, расскажу тебе как-нибудь. Давай-ка, Федя,налей... Залью свои угольки... И еще прошли сутки. В химическом стакане теперь кипела буря -- тамбился о стенки плотный рой, по дну стакана скакали и сталкивались десяткибескрылых мушек. На третий день в институте, проходя мимо цитологическойлаборатории, Федор Иванович увидел через открытую настежь дверь ЕленуВладимировну, и, как всегда в последнее время, прохладно, мимолетно, кивнулей. Кивнула и она и продолжала свой разговор с молоденькими лаборантками.Больше он ее в этот день на работе не видел. Идя домой, он ломал голову:придет ли? Ведь приглашение он сегодня не повторил. И еще: нужно ли купитьцветы? Нет, после всего, что ему стало известно, нельзя. Это вызоветнедоумение. Она так хорошо умеет пожать плечиками. Конфеты? Это то же, что ицветы... Он все-таки купил небольшую коробку сливочных помадок, белый батон итриста граммов масла -- все, что нужно для холостяцкого чая. Придя домой,он, чтобы не было похоже на свежую покупку, съел несколько помадок и непочувствовал их вкуса. Оставшиеся встряхнул в коробке. Все припасы спрятал вписьменный стол, поставил на электрическую плитку полный алюминиевый чайник,закурил и лег на койку. Выкурив одну папиросу, тут же взял другую. "Вот какнеожиданно попался! -- подумал он. -- Прямо заболел! -- И замер, усиленнодымя. -- Сейчас придет -- надо опомниться, взять себя в руки. Надо выстоятьэтот единственный и последний раз. Стригалев хороший человек, он сильнопохож на того, на геолога. Как бы от его имени явился получать долг.Подбивать под него клин -- позор и свинство, и вообще невозможное дело. Ипотом здесь будет действовать автоматика -- там ведь тоже понимают, и чембольше будешь навязываться, тем отвратительнее предстанешь. Клин! Тьфу!" --он мысленно даже плюнул себе в физиономию и потянулся за третьей папиросой. -- Да, да! -- он вскочил с койки, услышав легкий стук в дверь, ибросился открывать окно, чтобы вытянуло дым. -- Это я, -- сказала она, входя, как врач к больному -- серьезная иофициально-приветливая. Быстро огляделась, поставила на стол флакончикиз-под духов -- с эфиром. Жестом пригласила приступить к делу. -- Вот они, -- сказал Федор Иванович, ставя на стол химический стакан смушками. -- По-моему, и так уже видно, что монах прав. -- "Видно" -- это еще не доказательство. Вот когда мы подсчитаем... Яуже десятки раз считала и каждый раз... Всегда подхожу к этому подсчету, какк чуду. Это "один к трем" -- всегда руки дрожат! -- У меня тоже что-то вот тут... -- Федор Иванович показал туда, где унего была ямка между шеей и грудью. -- Я-то никогда еще не считал. Скажувам, что вообще я впервые буду держать в руках... видимо, настоящиеобъективные данные. -- Видимо? -- спросила она, поведя на него повеселевшими глазами. --Хотя да, вы ведь не верите, вам надо знать. Мы их сейчас усыпим, -- онанаклонила флакон над ватой в горловине стакана. Пряно запахло эфиром. --Капнем им сейчас... Есть у вас чистая бумага? Подстелите скорее вот сюда.Вот так... И, вынув из стакана вату, она вытряхнула на белый лист мгновенноуснувших мушек, похожих на горсточку проса. -- Вы проводите эксперимент -- вы и считайте. Федор Иванович началпередвигать мушек кончиком карандаша, отделяя крылатых от бескрылых. -- Сорок восемь, сорок девять, -- шептал он, шевеля бровью и сопя. -- Побыстрее, а то начнут просыпаться! -- Девяносто две, девяносто три... Крылатых девяносто восемь! -- Запишите -- и крылатых обратно в стакан. Вату сразу на место.Считайте бескрылых! Бескрылых оказалось тридцать четыре. -- Всего сто тридцать две, -- сказала Елена Владимировна. Теперьпишите. Умеете пропорции составлять? Сто тридцать два относится к тридцатичетырем, -- тихонько загудела она, почти касаясь щекой его уха, -- какчетыре к иксу. -- Да, да... -- кивал Федор Иванович. -- Да. Икс получается -- один итри сотых. Высчитали и долю крылатых мушек -- получилось две целых и девяностосемь сотых. -- Ну вот. Теперь вы своими руками сделали "один к трем". -- ЕленаВладимировна откинулась и посмотрела на него прямо -- в упор, через большиеочки. -- Три сотых -- это можно не считать. У крылатых могли погибнуть дваяичка... -- Да, понимаю, Елена Владимировна, понимаю, ваш взгляд, -- сказал он,краснея. -- Спасибо. Больше ничего не могу сказать... Тут захлопала крышка чайника. Федор Иванович выдернул шнур из розетки.Помолчав, побарабанив пальцами по столу, он сказал: -- Я собирался пить чай. Не разделите со мной? -- А если не разделю?.. -- Н-не знаю, что и сказать. Такой вариант не был предусмотрен. -- Вы какой-то в последние дни... Исчезаете как-то. Вот сейчас --получили, что надо, свои достоверные данные -- и сразу исчезли, нет вас. Вамне наговорили про меня ничего? -- Н-нет. Я забыл вам отчитаться за свой визит к Ивану Ильичу. Микротомя отнес, он был очень рад, и мы хорошо поговорили. Наверно, будем друзьями.Если примет мою дружбу. И даже если не примет... я всегда буду ставить егоинтересы выше своих... Он вернул вам портфель? -- Я больше не могу-у -- вдруг протянула она жалобно. -- Ну что это вы!Прячетесь, слова всякие. Отчет какой-то... Как не стыдно, я, вот видите,зашла гораздо дальше, чем вы. Давайте помиримся! Ну давайте помиримся, ФедорИванович! И опять начнем заниматься ботаникой! -- Сначала объяснимся, -- он с прохладной благосклонностью посмотрел ейв глаза и вдруг заметил, что рука его сильно трясется. -- Объяснимся. Вы мнепредлагаете дружбу... -- У нас же была... Я предлагаю ее воскресить. -- У меня условие: без всяких боевых заданий. И открытость! -- Некоторые вещи я не могу вам... -- Во-от! Начинается! Вы кто? Кот, вот кто вы, мягкий кот, живущий сампо себе! Она широко раскрыла веселые глаза. -- Вы тоже полны таинственности. И умеете ни за что обижать. Вместо ответа Федор Иванович достал из письменного стола две чашки иблюдца, выложил коробку с помадками и батон. Он заварил чай в круглом беломчайнике и стал разливать кипяток и заварку по чашкам, а она молча следила. -- И дружба бывает тоже страшно ревнива, -- сказал он, вдруг резкообернувшись к ней. -- Знаете, что вы слышите сейчас? Друга ропот заунывный.Если нам удастся что-нибудь воскресить, то я вас уже не отдам никому.Вцеплюсь и не отдам! И не позволю больше ни с кем водить загадочное...Всякие непонятные дела. Подумайте, я серьезно. -- Мне не о чем думать. Не о ком... -- и она тихонько положила на егоруку свои легкие, очень маленькие, как у девочки, пальцы, шершавые, каккартофельная кожура. -- Это ничего? Я вам не помешаю хозяйничать? -- Нет, -- сказал он. В этот миг кривая их отношений, вся состоящая иззамысловатых зигзагов, вдруг ринулась вверх по лихорадочной восходящей -- ккакому-то ужасному обрыву -- она не может ведь так восходить все время, такне бывает. -- Нет, -- повторил он, боясь шевельнуться, -- не помешаете. Я иодной могу... Он крепко прихватил указательным пальцем ее пальцы -- чтобы оставалисьна месте, и очень ловко стал распоряжаться свободной левой рукой. Подвинул кЕлене Владимировне ее чашку и коробку с помадками. -- А вам удобно будет пить? Одной-то рукой... -- Какие уж тут удобства, -- она стала тише и мягче. -- Если такиежесткие условия. Прямо кабала... -- Условия жесткие, и я на них настаиваю. -- Он сказал это с дрожью. Онотчаянно в этот момент ее любил, забыл обо всех своих установках. Она,конечно, видела все, боялась посмотреть на него. -- Когда-нибудь я эти условия приму. Может быть, скоро. Естьобстоятельства, Федор Иванович, существовавшие до вашего появления у нас...-- говоря это, она сильнее нажала на его руку. -- Ваш отдаленный голосдолжен бы вам сказать, что в таинственных делах кота для вас нет никакойопасности. Говорить вам я ничего не могу, вы сейчас же произведетерасследование, и окажется, что я вру. Так что придется вам согласиться навременное ослабление режима... Она допила чашку и с мягкой настойчивой силой отняла свою руку. На рукебыли часы. -- Уже девятый час. Я должна идти... -- Я провожу вас, -- сказал он, откашлявшись. -- Пойдемте... Этих мушек я беру с собой. Не хочу их убивать. Они вышли на крыльцо. Уже горели желтые фонари. Среди быстро густеющейвечерней синевы темнела хмурая туча парка. Елена Владимировна потянуласвоего спутника за рукав, они почти перебежали открытое место и в тепломмраке под деревьями сразу замедлили шаг. Рука Елены Владимировны вкрадчивозабралась под его руку, и он чуть не умер от волнения. Но, сделав несколькошагов, оправившись от этой раны, он сам нанес себе следующую: он обнял ее зато место, о котором мечтал -- за самое тонкое место, где пояс халатика. Хотянельзя было этого делать. И обнял так, как мечтал -- коснулся пальцами своейгруди. Он почувствовал -- Елена Владимировна вся напряглась, как от удара. Свободной рукой он взял ее за руку, и они молча побрели куда-то вотьме, спотыкаясь о корни. -- Леночка! -- шепнул он ей прямо в волосы, туда, откуда шел запахсвежего сена и полевых цветов. Они остановились. Федор Иванович не мог уже оторваться от этого сена ицветов. "Леночка!" -- шептал он, все сильнее поворачивая ее к себе, иосторожно поцеловал -- сначала пустое пространство, потом очки, потом что-томаленькое, живое и горячее -- это были губы. Он так и припал к ним, но тутее руки с неожиданной силой отбросили его. -- Тьфу! Ужасно! -- волны отвращения сотрясли ее. -- Какая конюшня!Бр-р! Вы курили! -- закричала она со слезами, отплевываясь. -- Не думаланикогда, что это такая гадость! Они прошли молча несколько шагов. -- Ничего себе угостил! -- она опять содрогнулась. И добавила с сухимсмешком: -- Ну и ну... Первый поцелуй! В убитом молчании Федор Иванович поплелся за нею через парк, чутьразличая впереди себя в темноте маленькую сердитую тень. В поле ЕленаВладимировна ускорила шаг -- она спешила куда-то. Не проронив ни слова, онипрошли мост, зашагали по освещенной улице. В арке, над которой висел чутьразличимый во тьме спасательный круг, Елена Владимировна остановилась. -- Дальше я пойду одна. -- Елена Владимировна! Вы меня не простили? Вы не умеете, оказывается,прощать. -- Вот как раз и умею. Это вы оказались не на высоте -- накурилсягадости и пошел провожать. Я-то прощать умею. -- Оглянувшись по сторонам,она коснулась его щеки детским поцелуем. -- Вот так! Теперь смотрите: здесьчерта. Ее никогда не переступайте. Пока не разрешу. -- Но я могу к поэту... -- К поэту? А зачем вам к нему? Ну, хорошо. Не переступайте после шестивечера. Может плохо кончиться для нас обоих. -- Подчиняюсь. Согласен. Вам известно, Елена Владимировна, что былтакой Миклухо-Маклай? Путешественник. -- Был, знаю.... -- Он высадился на острове, где жили воинственные папуасы. И лег наберегу спать. Без оружия. И этим покорил туземцев. -- Значит, я воинственный папуас? -- она напряженно засмеялась иподнесла близко к очкам часы. -- И вы хотите меня покорить? -- Как Миклухо-Маклай. Вы можете таиться, а я буду открытым. Лягу наберегу спать, несмотря на вашу подозрительную деятельность. Может быть... -- Хорошо, папуасы уже вас простили и покорены. Я бегу, ложитесь спать,спокойной ночи. И, махнув ему рукой, она побежала в арку. Вскоре близко зарычалапружиной и хлопнула дверь подъезда. Федор Иванович остался стоять перед запретной чертой. Она представляласобой границу между новым асфальтом тротуара и более низким и старымасфальтом двора. Он не мог оторвать глаз от этой границы. Ему хотелось пересечь ее и броситься вдогонку за Еленой Владимировной.Но он тут же понял, что она уже далеко, ее уже не догнать. Медленным тягучим шагом он побрел от арки к центру города. Пройдя дваквартала, он спохватился и почти бегом вернулся назад. Да, окна поэта былипо-прежнему темными. Даже чернее, чем другие темные. окна дома. ФедорИванович, забыв о запрете пересекать черту, ринулся в арку, вбежал в подъездпоэта, и тяжелая дверная створка, зарычав, резко хлопнула за ним. Всесильнее чувствуя какое-то новое волнение, почти ужас, он одним духом взбежалпо лестнице на четвертый этаж и остановился перед черной дверью с бронзовымикнопками. Глубоко вдавив красную горошину звонка, он стал ждать. За дверьюне слышно было ни звука. Он опять позвонил, держал палец на кнопке с минуту.Тишина за дверью пугала его. Приложив ухо к холодной искусственной коже, онзатаился. Ему показалось, что за дверью кто-то ходит, он даже различилчто-то похожее на человеческие голоса. Еще раз нажал кнопку и еле услышалгде-то вдали серебристую нитку звонка. Он три раза раздельно ударил в дверьтяжелым кулаком. Подождал и еще ударил несколько раз. -- Вы чего здесь дверь ломаете? -- раздался над ним глухой воющийголос. Повеяло водкой. Он оглянулся. Позади него стоял громадный мужик вбелой майке, обтянувшей колоссальную жирную крапчатую тушу. За его спинойбыла открыта другая дверь -- это был сосед Кондакова. -- Чего, говорю, здесь... Чего разоряешься? -- недобро спросил он. --Не видишь, человека нету дома? -- Мне срочно нужен поэт Кондаков. -- Утром приходи, получишь своего поета. Весь подъезд поднимаете своимстуком. То старик стучит, то молодой... Федор Иванович понял, что ему здесь делать нечего. Легонько сбежал полестнице -- на третий этаж, на второй... Оглянулся. Кудлатая башка смотрелана него сверху, светясь любопытством и смехом. -- Давай, давай! Чего тут... размышляешь... Выйдя из арки, ФедорИванович остановился. Потрогал лоб: ему показалось, что у него начался жар. -- Ты чего остановился? -- послышался где-то вверху над ним дымчатыйбабий голос. Федор Иванович поднял голову. На балконе за спасательным кругоммаячило голое пузо Кондакова, угадывался халат. -- Иди, иди, куда шел! -- К тебе я шел! -- крикнул Федор Иванович и побежал в арку, влетел вподъезд. Он несся наверх, чтобы сломать черную дверь, ободрать на ней всю кожу.Но дверь была открыта. Завернутый в свой малиновый халат, добродушноулыбаясь, в прихожей стоял Кондаков. За его спиной с ухмылочкой двигался егонечесаный сосед в белой манке. -- Заходи, Федя, -- Кеша пропустил его в первую комнату. Здесь гореляркий свет, на столе среди стаканов и бутылок была шахматная доска,уставленная фигурами. Федор Иванович бросился к двери во вторую комнату, но Кондаков ужестоял у него на пути. -- Ты с ума сошел, Федя! Туда нельзя. Федор Иванович хотел былоотодвинуть поэта, но Кеша шире расставил ноги. -- Только через мой труп. Вернее, через твой труп. И взглянул на своегососеда в майке. Тот прошел между ними к столу, нечаянно оттолкнув ФедораИвановича, и, сказав "извиняюсь", налил себе полстакана какого-то вина ивыпил. -- Ревнуешь? -- мягко спросил Кондаков. -- Счастливый человек! А я ужедавно забыл, что такое ревность, -- он махнул рукой. -- Старею. Одни деловыеотношения. Выпей, Федя. Федор Иванович страшным быком уставился на него. -- Почему это ты... Кто тебе сказал, что я ревную? -- Смотри-ка! Он, правда, ревнует! -- Кондаков захохотал. -- Дурачок, уменя никого нет! Пусть я плюну тебе в глаза, если вру! Не веришь? Ну иди,посмотри, кто там у меня. Убедись. Он даже втолкнул его во вторую комнату. Федор Иванович увидел в желтомполумраке знакомую скомканную постель, бутылки и стаканы на полу. -- Разрешаю и под кровать, -- сказал поэт, глядя на пего с веселыминтересом. -- Валяй! Федор Иванович покраснел. Потоптался, не находя себе места, и вышел впервую комнату. -- Чудак! Мы в шахматы весь вечер режемся! Вот с твоим тезкой, с Федей.Третью партию только что начали. -- Мой тезка... Его же здесь не было! -- Федор Иванович, совсем сбитыйс толку, рассеянно посмотрел на шахматы. Посмотрел внимательнее, и кровь ссильны напором прилила к корням его волос. Оба черных слона стояли на черныхполях! Оба короля и белый ферзь были под двойным боем. Фигуры стоялинеправильно -- их расставили второпях кое-как вовсе не для игры. Федор Иванович почувствовал, что сейчас упадет. Посмотрел на Кондаковас тоской и молча вышел на лестницу, запрыгал по ступенькам вниз. Двенечесаные головы показались наверху над перилами, смотрели ему вслед."Тезка" смотрел весело. Кондаков -- с острым, воспаленным вниманием. На следующий день он пришел в институт с опозданием -- чтобы невстретиться с Еленой Владимировной. Неразбериха, которая поселилась в немпосле вчерашних встреч с нею и с поэтом, заставила его сжаться и уйти вглубокую тень, чтобы там, выждав, постепенно прийти в себя. Сам он не былуже способен внести ясность в свои дела, все должно было прийти извне. Нотак как ничто извне не приходило, он и на следующий день скрывался, и такпрошла целая неделя. А потом он сообразил, что такое поведение можетпривлечь внимание, что оно может быть истолковано не лучшим для негообразом. Поэтому он изменил линию и как ни в чем не бывало появился утром вкомнате за фанерной перегородкой. Здесь за четырьмя тесно стоящими столамисобрался почти весь состав проблемной лаборатории -- по двое за каждымстолом. Все листали журналы, приводили в порядок свои записи за лето. ФедорИванович зашел к ним, как бы мимоходом, и поставил на ближайший стол пухлыйпортфель. Елена Владимировна за дальним столом повернула к нему сияющее лицои поздоровалась, задержав на нем взгляд, полный счастья. Потом отвернулась-- видимо, обиженная холодностью его взгляда, и больше Федор Иванович невидел ее лица, только темный лапоток на затылке, сплетенный из кос. -- Как там с планом на следующий год? -- спросил Ходеряхин. -- Академик готовит нам особую программу, -- сказал Федор Иванович. --К зиме получим. Пока -- всем приводить в порядок материалы. Он сказал, чтовся ваша работа пойдет в дело. -- И тех и других? -- спросил Краснов. -- И тех и других, -- ответил Федор Иванович, любуясь косо бегущимипрозрачными волнами волос на его лысоватой голове. Ходеряхин поднялся, чтобы выйти в коридор, и, достав по пути пачкусигарет, протянул начальнику. -- Федор Иванович, не закурите? -- Я не курю, -- спокойно сказал Федор Иванович. -- Надолго? -- Навсегда. Елена Владимировна вспыхнула и полуобернулась. И тут же пресекла этодвижение. -- Что это с вами случилось? -- не отставал удивленный Ходеряхин. -- Почувствовал, что в жизни это -- совсем ненужная, лишняя вещь, --ответил Федор Иванович. -- Я сегодня решил выбросить все свои запасы. Потомсообразил: надо принести сюда, может, кому понравится. Я сам их набиваю. Сдонником. И запустив руки в портфель, он выложил на стол горку своих длинныхпапирос. Все курильщики подошли, взяли по папиросе. Шамкова, держа папиросумежду двумя бледными пальцами, закурила и опустила голову, вникая во вкустабака. -- Я беру себе половину, -- заявила Анна Богумиловна. -- Еще принесу, -- сказал Федор Иванович. -- У меня почти годовойзапас. -- А что, бросить курить так трудно? -- послышался голос ЕленыВладимировны. -- Детка, невозможно! -- гаркнула Побияхо. -- Кошмар! Адские муки. Кактебе попонятней объяснить... Это все равно, что бросить любить. -- Бросить любить легче, -- сказала Шамкова. -- Пра-а-авда? -- пропела радостно Елена Владимировна, наклоняя головувправо и влево. -- Неужели легче! -- Я видел бросавших, -- сказал Ходеряхин. -- И сам бросал. А таких,кто не начал снова, не видел. -- Да-а-а? -- пропела Елена Владимировна. В полдень они встретились в дальнем конце длинного сводчатого коридора. -- Миклухо-Маклай, вы правда бросили курить? -- спросила она, потянувего за локоть. -- Правда. -- Навсегда? -- На всю жизнь. -- А почему вы бросили курить? А-а? Она все время тормошила его:потянет за локоть и оттолкнет. И можно было насладиться прекраснымимгновениями. Но слишком свежо помнился вечер у поэта. "Господи! -- думалФедор Иванович. -- Пусть ходит куда угодно. Сдаюсь! Только улыбалась бы итормошила меня вот так!" -- Почему вы бросили курить? -- настаивала она, дергая его за локоть. -- Это моя тайна. Выходите за меня замуж, тогда скажу, почему. А до техпор не скажу. -- Ишь какой! А я не выйду, пока не скажете. Не могу же я кота вмешке... -- Это вы кот в мешке. Что делали вечером после того, как мы... Можетене отвечать, я соблюдаю установленный режим. Мгновенно они договорились встретиться вечером. Когда стемнело, онинашли друг друга в парке на Второй Продольной аллее. Елена Владимировнасама, сжавшись, словно озябнув, скользнула под его локоть, их руки нашлисвои места, и они быстро зашагали в ногу -- в самую темень, уже неспотыкаясь. Они долго шли молча, и иногда крепко охватывали друг друга, словноубеждаясь, что наконец они нашли то, что долго не могли найти. Потом Елена Владимировна вдруг спросила: -- Почему скрывались целую неделю? Почему даже не позвонили? -- Видите ли... Я вас... Я к вам очень привязан. Вы мне кажетесь такойнеобыкновенной... Если бы вы знали, как сейчас, когда я вам это говорю, каксейчас меня тянет изнутри тоска... -- А почему же не позвонили? -- Вот, дайте досказать. Вы запомнили все, что я вам сказал сейчас? -- Ну, говорите, говорите. -- Так вот. Я заметил, что у вас что-то... Вы мне уже давно ужасноврете. И не заботитесь, чтоб было безболезненно... Она как будто смутилась чуть-чуть. -- И не звоните. Ведь и вы не звоните! И мне кажется, что вы хотите,чтобы я нашел с себе силы... Чтобы я сам нашел путь и отошел... Самойоттолкнуть меня -- это меня унизит. Вы умная, этого не хотите допустить -- иподстраиваете так, чтобы я ушел сам. Ну, я понял вас и помог вам... -- Вы очень ревнивы... -- Да, Леночка, да! Прямо умираю. Схожу с ума, и начинается прямокакой-то бред. -- Я заметила. Тяжело вам? -- Ох, Леночка. Я петушился перед вами сейчас. А найдутся ли силы... -- Не знаю, что с вами делать. Видно, все-таки да.. Придется мневыходить за вас замуж. Когда открою все, вы поймете и все мне простите. Даженечего будет прощать. -- Леночка, даже если будет что прощать... Я до такой степенипопался... Для меня нет никаких путей отхода назад. -- Значит, бросить курить легче? -- Бросить курить -- это пустяки. -- Но вы мне еще ни разу не сказали... это слово. -- Разве? По-моему, я его много раз кричал вам -- Да-а-а? В общем, да, мне казалось иногда, что вы говорите... -- Прямые слова -- это же не для выражения... этой вот... вещи. У неесвои слова. Эта вещь, если настоящая, любит тайну, темноту и иносказание.Когда идут по улице в обнимку -- там этого нет. Или когда он при всех беретее за холку и ведет... -- Вот и я так считаю. Все боялась. Думаю: если он меня посмееткогда-нибудь... за холку... Это будет все. Видите, как у нас с вами. Они умолкли и долго медленно шли -- в полной темноте. -- Как же я теперь буду вас называть? -- вдруг спросила ЕленаВладимировна. -- Федяка? Можно я буду называть вас Федор Иванович? ФедорИванович... Прямо мистика какая-то. Эти звуки я полюбила в первый день, дотого еще, как узнала вас. По-моему, про имя так говорить разрешается... Этимсловом... -- она сжала и отпустила его руку. -- И потом, сейчас такаятемнота... Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались выступить, и онпочувствовал, что голос его выдаст. Хотел поцеловать ее, но сил хватилотолько приложиться щекой к ее виску. -- Как хорошо! Вы теперь боитесь после того... После табака. -- Онатихонько засмеялась. -- Ничего, это хорошо. Вы -- серьезный. И я тоже. У насвсе будет серьезно. Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы земледельца, и навсе его лицо посыпалось множество легких, живых и горячих прикосновений. -- Ну как? -- спросила она, переводя дыхание. -- Помирились со мной? -- Ничего не понимаю, -- шепнул он. Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо этуночь не узнаем, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому,чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все еемгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет -- уже вгрустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном... В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шелдомой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себяэтого явления -- зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаяннобить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустныхвоспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь. "Почему я не кричал ей о том, что люблю? -- уже отчаянно корил он себя.-- Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почемупослушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водилвсе по темным местам -- так и не увидел ее глаз, когда она произносила:"Можно я буду называть вас Федор Иванович?" Даже не верится -- она ведьсказала: "Эти звуки я полюбила..." В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая -- потелефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на койке. Протянулруку к папиросам и отдернул. Минут через двадцать его оглушил телефонстранным пронзительным ночным звонком. -- Это ты? -- Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом. -- Ужепришел, темнила? Так скоро? -- А что? -- Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай -- если затаскиваешь даму втемный уголок, там обязательно стою я. -- Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на работе, и япроводил ее. -- Не разочаровывай меня. А -- темном уголке с кем был? -- Мы шли без остановок. Прямо к ее дому. -- Разве в ее доме нет уголков? "Слава богу, что не затащил, -- подумалФедор Иванович. -- Он все спрашивает неспроста. Ловит". -- Я же говорю -- сослуживица. Я ее доставил прямо к лифту. А ты что --завидуешь? У тебя голос... -- Неужели! Поменялись, ха-ха, местами? Так это ты к ней меняприревновал? -- Да нет же, Кеша! Это совсем другое дело. -- У тебя с ней как? Было? -- С кем? Я не отвечаю на такие вопросы. -- Встреча с вами вдохновила меня на стихи. -- Давай. -- Постой. Рано еще. Лучше скажи: это ты к ней тогда меня... -- Да нет же! К другой. -- А к кому? По-моему, ты был с ножом. -- Я вообще не ревнив. Одни деловые отношения. Старею... -- Ха-ха-ха! Он мне -- мое вернул! А мог бы вполне приревновать. Ялюблю таких маленьких. Конечно, и богатое, тяжеловесное сложение имеетсвои... Но я люблю, когда маленький Модильяни. -- По-моему, у Модильяни все девицы рослые. И потом, все его девицы неумеют любить. -- Ни черта не понимаешь в женщинах. Или притворяешься. Модильяни сидитв каждой красивой женщине. -- Этот вопрос у меня не исследован так глубоко. -- Ты можешь себе представить маленького Модильяни? Ты на неекак-нибудь специально посмотри, когда она... -- Напрасно меня ловишь, Кеша. Я на нее никогда с этой точки... С этихпозиций не пытался взглянуть. У нас исключительно деловые интересы. По-моему, когда работаешь вместе,настолько примелькаешься... -- Ты синий чулок. Или страшный притвора. Скажи мне, кто такойТорквемада? Тебя называют Торквемадой -- ты знаешь? -- Кто тебе это сказал? -- А что, точно? Видишь, какая у меня информация. -- Н-да... Лучше ответь, почему это шахматы стояли не как у людей? Двачерных слона -- оба на черном поле... -- Ха-ха-ха! -- залился Кондаков глухим хохотом. В его голосе все времязвучал скрытый ревнивый интерес. -- Говоришь, два слона? Этого тебе непонять, ты пить не умеешь. Когда мы с твоим тезкой хорошо выпьем, для насвсе фигуры, которые тебе показались неправильно поставленными... -- Мне они не показались... -- Не знаю, не знаю. А что -- на тебя произвело впечатление? Ревнивцу ипьяному -- им всегда кажется. Все фигуры для нас, когда выпьем и садимсяиграть, стоят правильно. Сами же ставим. И партнер не сводит глаз. Мыобдумываем ходы и за голову хватаемся, когда партнер удачно пойдет.Представь, он мне вчера поставил какой мат! Я уже почувствовал за пятьходов. Он говорит: мат, и я вижу -- безвыходное положение. И сдаюсь. И рукуему пожал. А как они в действительности стояли -- черт их знает. Ни тебе, нимне не узнать. -- Ну, ты все-таки поэт. -- Но если б ты видел свое лицо, Федя. Ты ее сильно любишь. Я ее знаю,хорошая девочка. Как ты ушел, я сразу сочинил стихи... -- Ну давай же! -- Вот слушай... И новым, плачущим голосом Кондаков начал читать: В руках -- коса послушной плетью, В глазах -- предчувствие беды, -- Какбудто бы на белой имейте С тоскою трогаешь лады... Я сердцем слышу этотвещий Твоей безгласной флейты плач. Но завтра снова будет вечер И тывойдешь, снимая плащ... Нет, ты скажи, какую цену Ты отдала за наш кутеж? Какую страшную изменуНа эту музыку кладешь? Трубка замолчала. Они оба долго не говорили ни слова. Потом поэт угрюмоспросил: -- Ну, как? -- Хорошо, -- сказал Федор Иванович. Вернее, с трудом выдавил. --Почему флейта белая? -- Была сначала черная. Потом тихая. Тебя это задело? -- Я просто так. Просто подумал: в стихах не должно быть точныхадресов. -- Ага, кажется, честно заговорил. Прорвало, наконец. Значит, белаяфлейта -- адрес точный? Давай дальше. Какой адрес будет менее точным? Чернаяфлейта? -- Автору виднее. -- Опять ушел. Темнила... Вот какая беседа по телефону произошла у него в эту ночь, и он не могзаснуть до утра. Хоть он и решил быть Миклухо-Маклаем и несколько раз ужезаставлял себя, отбросив оружие, лечь на берегу опасного острова, сонвсе-таки не шел к нему. Поэт все в его голове перемешал, внес неразбериху. Незаметно наступил рассвет, и за открытым окном в прохладе и пустотевдруг зачирикали три или четыре воробья. Федор Иванович, крякнув с сердцем,вскочил с постели и вышел на крыльцо. Его словно окатило родниковой водой --так резка была утренняя свежесть. Чувствовался конец сентября. Сжав кулак, он нанес несколько ударов в воздух -- вверх, вперед и встороны и, сбежав с крыльца, бодро зашагал к парку. Эхо его шагов отскочилоот каменных стен. Хоть чириканье воробьев стало дружнее, пустыня непросыпалась. Ни вокруг институтских корпусов, ни в аллеях парка не быловидно ни одной человеческой фигуры. "Модильяни... -- думал Федор Иванович, стараясь понять причину ночногозвонка Кондакова. -- Он неспроста позвонил. Но при чем тут Модильяни?Модильяни передает в женщине то, что понятно в ней многим. Он лишает ееиндивидуальности. Вынул из нее самый главный алмаз..." И по свойственной многим мыслящим людям манере он тут же вцепился вмысль, которая еще только начала сгущаться, показала ему свой не совсемопределившийся край. "Синий чулок... Как зло было сказано. Может, он этопотому, что сам не может мыслить и беседовать в этом плане? А там требуютименно такого, более глубокого подхода... Потому как подход такой показываети самого человека, который говорит... Тараканы-то надоели. Сегодня тараканы,завтра тараканы... И получилась заминка. Но я -- какой же я синий чулок?Ведь я ужасно... Я не могу без нее!" -- отдал он вдруг себе отчет. И с этогомгновения еще сильнее стал в нем этот бес. Тут же Федор Иванович как быспохватился: "Ведь меня так ужасно еще ни к кому не тянуло! Вон ходят,„маленькие и большие Модильяни", и я тупой, никак не реагирую. Значит, тутесть еще что-то". Он не мог представить себе, как это можно "иметь дело" сженщиной, которую не любишь смертельно. Как это могут с применением угроз,посулов, хитрости, насильно, за плату... Как это можно -- "держать прозапас". Странные существа! Как понять их чувства! Опять это существо изджунглей Амазонки, с зеленой шерстью, висящее вниз головой! Так же, как непостигнешь никогда, что думает собака, как не вникнешь в ход мыслей идиота,-- так непонятны были ему и эти люди. А Кондаков врет, что забыл, что такоеревность. Это все у него ораторское искусство. Великий маг лукавства. Еготоже никогда не понять! И то, что он о Модильяни говорит, -- тоже неправда.Тоже врет. Маска. А вот в стихах он выдал, выдал себя. Странно, как людинепонятны друг другу. Какая скрытность! А еще о какой-то общности говорим!Она, всеобщая общность, могла бы быть, если б не было непрерывногопредательства -- маленького и большого. Если бы не было всюду "страстейроковых", заставляющих нас, краснея, делать то, чему нет прощения. Так его понесло -- от любви и желаний к неведомым материям, и он ещебыстрее зашагал по бесконечной аллее. Но Елена Владимировна вернулась и опять мягко взяла его за руку. "Нет,хорошо, что я с нею был в рамках, -- подумал он. -- Да и не мог бы! Она самаопределяет мое с нею поведение. Но кто она такая? Может ли кто-нибудь ещечитать ее иероглифы? Нравится ли другим прочитанное? А что она читает во мне?" Вдали, в конце аллеи, пронизывая парк, горели, как струи розовогосиропа, первые солнечные полосы. И в одной из полос что-то красное вспыхнулои погасло -- ее пересекла какая-то фигура. Кто-то спешил навстречу, шагая надлинных ногах, быстро увеличиваясь. Это был тонкий, гибкий, спешащий куда-тоСтригалев в своем малиновом свитере. Слегка выкатив глаза, он смотрел впереди вверх, вцепившись в мысль, которая бежала над ним по невидимому проводу. Федор Иванович, еще не остывший от своих переживаний, посторонился, ималиновый свитер пронесся мимо. -- Иван Ильич! Троллейбус замедлил ход и остановился, приходя в себя. Узнав ФедораИвановича, Стригалев чуть заметно двинул щекой -- он, похоже, совсемразучился широко, ярко улыбаться. Сделал пальцем жест: "я давно хотел вамнечто сказать". -- Тоже, значит, Федор Иванович, ходите по ночам? Вроде меня... -- Да вот... Ночь какая-то. Так и не заснул, -- Федор Иванович пошел сним рядом. -- И у меня. Сувальды-то сдвинул с места... А тут попробовал ещепредложить руку и сердце. Правда, то, что говорилось, понимал один я. Она,конечно, ничего не поняла из моей болтовни... "И она все, все поняла", -- подумал Федор Иванович. -- Но я-то увидел все. Можно ставить крест. Если бы что было, она бысразу поняла. Ждала бы этого скрипа. Надо, надо ставить крест. Троллейбусслишком долго смотрел на свой провод. -- Тут он неумело улыбнулся ипосмотрел в глаза Федору Ивановичу с доверчивой дружбой. -- Ей -- двадцатьсемь, а мне сорок два. Пятнадцать лет разницы, Федор Иванович. Не тяните сэтим делом. -- Сначала нужно определить, с кем я. А потом и жену искать. Средисвоих. -- Вот-вот. Будете еще определять. Уж будто до сих пор не решили! Я васдавно зачислил в наш табор. К нам приходят только хорошие ребята. Ауходят... Вот Шамкова перебежала. Как и следовало по объективному ходу...Глуповата. Все стало теперь на свое место. Шамкова -- туда, Дежкин -- сюда. -- Вот что только буду делать в вашем таборе... -- О-о! Бывшие ваши нам дело подыщут. Про "Майский цветок" вы теперьзнаете. Когда-то верили, теперь знаете. Это я вашими словами. Теперь я хочувас... Именно вас ввести в курс одного дела. Именно вас. Я как разсобирался. Вы, я думаю, знаете про "Солянум контумакс"? Ну да, вы ведь вовремя ревизии... Федор Иванович кое-что знал об этом знаменитом диком картофеле,найденном в Южной Америке. -- Я знаю этого дикаря, -- сказал он. -- Устойчив против всех расфитофторы, против вирусов, ризоктонии, против эпиляхны... Против нематоды... -- Еще против чего? Не знаете? А колорадский жук? -- Ну, это еще не доказано... -- Уже доказано. Личинки на нем не развиваются, дохнут. Но это вселадно, это в книжках есть. Прочитаете. Вы знаете, конечно, что он нескрещивается с культурным картофелем? Ну да, ваш Касьян уже пробовал еговоспитать. Сажал его в среду. Налетел и отскочил. Не с такой челкой к такомуделу. На этого дикаря весь научный мир смотрит уже без надежды. Никому неудалось. А вот одному такому Троллейбусу... Помните в оранжерее? В горшкерос... Вам первому докладываю. Будете со мной... -- Я-то что. Разве что лаборантом... -- Дело почти сделано. Удвоены хромосомы! Что никому еще не удавалось.Уже второй раз ягоды снимаю. Как тут не завести два журнала -- такая работаи в такой компании. Сейчас же сожрут. Затопчут и ничего не останется -- ничеловека, ни работы. Только вам говорю. Вы думаете про скрип, про сувальды-- верх доверия? Не-ет, Федор Иванович. Это не доверие, а так... Излияние. Явас наблюдал и теперь начну вводить в курс дела, у которого я в плену. Вотэто будет верх доверия. Мало ли что случится. Кто побывал там, да еще нераз, тот становится умнее. Не все, правда. И выносит оттуда руководящееправило. Такую максиму. Если хочешь заниматься наукой, если у тебя в рукахоткрытие... Если оно бесценное. Если ему что-то грозит... Забудь о смерти.Поднимись над этим биологическим явлением. Страх смерти -- пособник и опоравсяческого зла. Отними у зла единственную его силу -- возможность лишатьсвободы и жизни... Помните, как Гамлет, когда его ранили отравленнойшпагой... -- Это вам кто сказал? -- Не важно, кто. Некто. -- Ну, значит, доверие неполное. Мне тоже сказали, потому и спросил. -- Мы оба знаем этого человека -- вот и славно. А имя называть вслух небудем. Согласны? -- Хорошо. -- Так вот... Тут есть еще некоторый особый поворот. Гамлет, узнав освоей смертельной ране, перестал быть подданным короля. Он приготовилсяумереть, но перед этим в отпущенные ему две минуты жизни натворил много дел-- разгрузил всю совесть. А у меня такой поворот: мне двух минут мало,ничего не сделаю, поэтому я должен не умирать, а жить, что бы ни произошло.И двигать дело. И если я помру, тому, кто меня отравленной шпагой...Убийце... Это ему будет только казаться. Я и после этого буду жить, и меняуже никто не поймает, и я доведу дело до конца, что бы ни писали в своемжурнале Касьян и Саул. Потому что меня уже будет не узнать. У меня будетямка на подбородке, и звать меня будут Федор Иванович Дежкин. Сказав это, Стригалев остановился и, глубоко втянув губы, уставился насвоего избранника. -- Вы думаете, это у меня такая манера шутить? -- Нет, я все понял и уже пошел дальше. Есть тормоз: у меня женесколько своеобразная подготовка. Мне придется садиться за парту. -- У вас главная подготовка прекрасная. В нашем городе все мыслящиелюди знают друг друга и общаются. Так что наблюдать нового человека легко.Мне известно из нескольких источников, что Федор Иванович ломает голову надприметами добра и зла. Чтоб меньше ошибаться в жизни. И будто уже напал насвежий след. И будто это очень серьезно. Его за это даже назвали Учителем. Акто ломает голову над такими вещами, тому я могу довериться. А что касаетсяпарты, Федор Иванович, то опять же: мне известно, что вы хороший ботаник.Это общее мнение. В земле тоже поковырялись достаточно. Книги читать умеете.Термины знаете. И я под боком буду. Хотя бы первое время. Пока шпагой нецарапнули... -- Ну уж... -- Я разговариваю с вами серьезно. Так что выбор сделан на основаниидостаточных и достоверных.., Они оба засмеялись, глядя друг другу в глаза. -- Ну как? Я же знал, что вы согласитесь! -- В голосе Стригалева ужезвенела мальчишеская радость. -- А дело-то какое! Дело-то как раз по плечунашедшему ключ! -- Иван Ильич, я жду конкретной программы. -- Ну, во-первых, придется размножать новый сорт. Который на смену"Майскому цветку". И доводить еще сначала придется. Это так, мелочи, почтивсе уже сделано. А во-вторых, нас ожидает этот дикарь, о котором мыговорили. Это и есть самое первое. Тайна. Ради него и вся конспирация. Ядаже не хочу вас знакомить с моими ребятами, которые, как и я... Беречь иберечь надо, у Касьяна везде глаза. Чтоб не повторилась судьба "Майскогоцветка". Если Касьян возьмет наши новые работы на вооружение, -- гибельвсему и всем. -- Не возьмет. Не увидит. -- Мы говорили сейчас о сортах, которые увенчают некую нашу капитальнуюработу. Слушайте теперь о ней, об этой работе. Я еще год назад, ФедорИванович, затеял нечто и даже начал группировать факты... Давайте сядем вотздесь на лавку, вам придется писать. Вот вам мой блокнот... Вы меняслушаете? Вы думаете о чем-то другом. Между нами должна быть прямота. -- Я скажу. Я еще не пришел в себя от вашего сообщения. Как вы руку исердце... -- Приходите скорей. Я давно научился встречать неожиданности. И вамнадо этому научиться. Так вот, берите этот блокнот в руки... "Э-эх! -- горько подумал Федор Иванович. -- Вот ты и забыл о своемскрипе и о сувальдах... Ученый!" И ему захотелось взять Стригалева за руку,помочь чем-нибудь. Стригалев опять прервал научную беседу, пристально иглубоко посмотрел. -- Вы готовы? Значит так. Нам нужно его, Касьяна, одолеть. Убрать этобревно с дороги. В интересах общества, в интересах будущего. Поэтому пишите.Это вы вставите в свой план. Пишите так: "В материалах, оставшихся послеразгрома формальных генетиков, есть много таких, которые дают возможность вотносительно сжатые сроки поставить сравнительные исследования. Это будетчистое сравнение -- половина работы уже проделана руками наших противников,предпринявших подобную диверсию против нашей науки, счастливо пресеченную входе недавней ревизии. Я отчетливо вижу, -- пишите, пишите! -- что сравнениебудет не в пользу вейсманизма-морганизма. Эта работа будет содействоватьокончательному торжеству передовой мичуринской науки, идей Т. Д. Лысенко иК. Д. Рядно". Написали? -- Написал. Я сьм об этом деле уже думал. Еще тогда, во времяревизии... -- Я увидел это сразу по вашим глазам! И сказал себе: вот подарить быБиблии еще один сюжет. Вроде Юдифи с Олоферном. Как она соблазнила Олофернаи отрубила ему башку... -- А кто же был бы Юдифью? -- с внезапным подозрением спросил ФедорИванович, которого совсем сбили с толку его запутанные отношения с ЕленойВладимировной. -- Да вы же, вы! Что это с вами? Вы возглавите всю работу! Подозренийэто не вызовет. Мы с вами теперь заговорщики, у нас общая тайна. И я вамразрешаю со мной на людях не здороваться, выказывать по отношению ко мневсяческое пренебрежение. Говорите направо и налево по моему адресу:"сволочь, схоласт, отшельник". Ночь, покров для злых намерений и дел, пустьбудет теперь убежищем добру. Потому как что мы хотим сделать людям?Страдание? Учитель, отвечайте! Радость, радость мы хотим дать людям.Чудесные сорта! Убрать хотим бревно с дороги! Избавить от страха и ненужныхзабот. Это Касьян постоянно норовит, чтоб кто-нибудь страдал. А если мы ипричиним страдание Касьяну, у которого вытащим из пасти чужой захваченныйкусок, то тут даже математика будет на нашей стороне. Что говорил одинучитель нашей Антонине Прокофьевне? -- Уже знаете! -- Такие вещи имеют крылья, Федор Иванович. Так что будем вместепереносить член уравнения с левой стороны на правую. Ну, как я? Усвоил начетверку? -- Все правильно. Пять баллов. -- Тогда расходимся. Блокнот отдайте мне. Страничку выдерите, она ваша.Сейчас Вонлярлярские выбегут на зарядку. Я найду вас, когда будет надо. И, бодро подкинув вверх плоскую руку, Стригалев прибавил скорость истремительно зашагал вперед по пустой аллее. Радость играла в каждом егодвижении.