Белые Одежды В. Дудинцев

Часть 1

I.

Стоял тихий сентябрь. Воскресное утро, может быть, последнее ласковоеутро уходящего лета, тихо, как младенец, играло солнечными пятнами и тенями.Громадный институтский парк дремал, раскинувшись на двух холмах, которыездесь назывались Малой Швейцарией. Он был весь разбит поперечными ипродольными аллеями на правильные прямоугольные клетки. С одной стороны вконце каждой поперечной аллеи светилась пустота, там угадывался провал, иоттуда, из легкой дымки, иногда доносился низкий рев парохода. Там быларека. С противоположной стороны вдалеке среди зелени мелькали розовые стеныкорпусов Сельскохозяйственного института. Вдоль главной -- Продольной -- аллеи, которая шла почти по краюпровала, сидели на решетчатых скамьях студенты с книгами. Уже началсяучебный год. Далеко внизу между деревьями прыгал волейбольный мяч, время отвремени аллею пересекал бегун в синем обтягивающем трико или в трусах --студент или жилистый профессор. По этой чисто подметенной аллее между двумя рядами старых лип брел вэто утро и поглядывал по сторонам человек в клетчатой, ржавого цветаковбойке с подвернутыми рукавами и в светло-серых тонких брюках. Был он леттридцати, невысокий, узкий в поясе, шел, сложив руки за спиной. Широкое, нохудощавое лицо его с довольно заметным внимательным носом было подвижно,русая бровь иногда поднималась с изгибом -- и это говорило о привычкепостоянно размышлять, свойственной некоторым ученым. Была в его лицеособенность: резко выделенный желобок на верхней губе переходил и на нижнююи заканчивался глубокой кривой ямкой на подбородке -- получалось, что нижняячасть лица как бы перечеркнута этой отчетливой вертикалью. Шаги этогозадумчивого человека были неторопливы, и тем не менее он догнал и оставил засобой двух странных пожилых бегунов -- мужчину и женщину, обтянутых синимишерстяными трико, и в белых кедах. Пара эта бежала трусцой, то естьтопталась почти на месте, У мужчины розовый пробор проходил сразу же надухом, жидкие желтовато-седые волосы прикрывали плешь. Старость цепко держалаего в когтях. У женщины спортивный костюм выдавал непропорциональнораспределенную полноту: все ушло в верхнюю часть широкого, без перехвата, корпуса, в широкиеплечи. От нее веяло волей и слегка глупостью. Они вели беседу. Когда человек в ковбойке, узнав мужчину и поджавлокоть, с почтительным поклоном огибал их, бегун посмотрел на него,полуочнувшись, и продолжал свою речь: -- Он фиксирует по Навашину. Двенадцати часов достаточно... Ему нужнобыстро -- тысячи гибридов, и все проверь... Женщина сказала: -- На его микротоме можно получить срез на толщину клетки. Хорошохромосомы считать. На помойке подобрал нами же списанные части,отремонтировал сам -- и пожалуйста... Мог и ты ведь... -- Не так просто. Все в микрометрическом винте. Он заказывал винт вМоскве у какого-то мастера... И человек в ковбойке сразу понял, о чем они говорили. Это были цитологи-- специалисты по исследованию растительных клеток. От их разговорачуть-чуть потянуло и вейсманизмом-морганизмом, который месяц назад былторжественно осужден на августовской сессии Всесоюзной академиисельскохозяйственных наук. Шевельнув бровью, человек в ковбойке быстрооглянулся на бегунов, легко поклонился мужчине и опять не был замечен. Потом он долго шел по аллее, размышляя о своих делах, которых быломного. Аллея вывела его на лысый бугор, к его вершине, где была вкопана вземлю простая лавка, и человек сел на нее -- лицом к горящему внизу подсолнцем разливу реки, к синим бугристым далям за рекой: там синела БольшаяШвейцария. Этот человек имел отношение к науке о растениях и знал много разныхвещей. Знал, например, что есть такое понятие: спящая почка. У яблони ее невидно, но садовник умелой обрезкой дерева может заставить ее пробудиться, итогда на гладком месте вдруг выстреливает новый побег. Старый знакомыйчеловека в ковбойке селекционер-садовод Василий Степанович Цвях, любительзатейливо мыслить, однажды сказал ему, что и у человека бывает что-топохожее на это явление. Ты можешь прожить долгую жизнь и даже отойти влучшие миры, так и не узнав, кто ты -- подлец или герой. А все потому, чтотвоя жизнь так складывается -- не посылает она испытаний, которые загнали бытебя в железную трубу, где есть только два выходи -- вперед или назад. Номожет и послать. Человек в ковбойке никогда не пробовал примерить эту мысльк себе, но поговорить с хорошим собеседником на тему о спящих в нас загадкахбыл готов всегда. А между тем, ему предстояло увериться, что именно в эти дни он делалсвой первый шаг в ту среду, которую имел в виду садовод, -- в условия,благоприятные для пробуждения какого-то спящего качества. Может быть, ондаже чувствовал тугое увеличение проснувшегося ростка, но не отдавал себе втом отчета -- еще не осмыслил явления -- оно бежало впереди осваивающеймысли. В те самые минуты, когда человек, сидящий на лавке, обдумывал своидела, спящая почка уже тронулась в рост, и он уже двигался к своей железнойтрубе, которая в этом городе ждала его, чтобы определить, кто он -- ищущийистину отчаянный смельчак или трус, прячущий под себя свои жалкие пожитки.Удивительно, что это была настоящая огромная железная труба и ей, кромепрямого дела по ее специальности, была уготована другая -- историческаяслужба. Шаги и голоса в аллее заставили человека в ковбойке обернуться. Этобыла все та же пара синих бегунов -- они уже не трусили рысцой, а шли, и этополучалось у них значительно быстрее. Поднявшись на бугор, они сели на ту желавку. -- Вот так, -- сказал мужчина, вытирая платком лоб и шею. -- Так что тывсе увидишь сама. И притом в недалеком и хорошо обозримом будущем. -- Боишься? -- вполголоса спросила женщина. -- Трясусь, как балалайка. -- Тебе-то ничего не будет... -- Я полагаю, что твоя эйфория безосновательна, -- пригвоздил он ее снеповторимым кряхтеньем, тоном сноба. -- Последнее слово не за тобой, а заих преосвященством. А их преосвященство не любят еретиков, -- тут бегуночень весело посмотрел на незнакомца в ковбойке. Тот, дружелюбноулыбнувшись, в третий раз чуть заметно поклонился, и с этого момента бегунстал говорить только для него. -- Ты помнишь, каков был Торквемада? --сказал он женщине, глядя на ее молодого соседа. -- Ну, Торквемада, великийиспанский инквизитор. А помнишь, чем он отличался? Религиозным энтузиазмом,богословской начитанностью... -- Ну, ты тут на своем коне. Кроме тебя, конечно, никто этого не знает,и никто не читал энциклопедию, -- сказала женщина, взглянув на незнакомогососеда. -- Напрасно персифлируешь. Великая мастерица персифляции, -- сказалбегун уже прямо мужчине в ковбойке. Тот улыбнулся и развел руками: -- Я не знаю этого слова. -- Лесть, искусно маскирующая насмешку. Насмешку я не замечаю, а лестьпринимаю. Торквемаду я упомянул здесь не напрасно. Я имею в виду не тогоТорквемаду, который устраивал в Испании знаменитые костры инквизиции, адругого -- того, которого я здесь учил до войны цитологии, у которогопринимал зачет, и который стал'теперь первосвященником и приедет, видимо,завтра, в заведение, где я работаю. И будет учинять в нем великий трус. ЭтотТорквемада, хоть и новичок в своем деле, но, по отзывам знающих людей, стоиттого, испанского. Он тоже фанатик и начитан, великий богослов в своем деле,и под его влиянием находятся кардиналы... -- Видите ли, для справедливости сравнения надо сказать, что Торквемадаиспанский ничего себе не брал, в отличие от других инквизиторов, и былсуровейший аскет, -- заметил человек в ковбойке. -- Постился онпо-настоящему... -- Бедным еретикам от этого не было легче, -- сказала женщина. -- Никак не легче, -- согласился синий бегун. -- У Дарвина есть такоесоображение: в Испании несколько столетий каждый человек, способный мыслить,попадал на костер. Отсюда пошел упадок мысли в стране. Я думаю, что и диктатура Франко появилась не без причинной связи систорическими обстоятельствами. Так что никакой детумесценции нам ждать неприходится. -- Простите... -- Я хочу сказать, страсти будут не затухать, а разгораться. Лев икроткая лань, которые до этого кое-как терпели друг друга... -- Надеюсь, я беседую со львом? -- уважительным тоном спросилнезнакомец в ковбойке. -- Вот видите, и вам не чужда персифляция! Нет, нет! Какой же я лев...Вообще, львов я давно не видел... Словом, приготовимся к допросам и пыткам. -- Даже к пыткам?.. -- Ну, разумеется, Железной девы там не будет. Но, знаете, мы живемсегодня, по крайней мере, мы, биологи, как собачки у Павлова. Правда, внашем эксперименте установка несколько отличается. От каждого ученогоотходит резиновая трубка, по которой притекают соки, питание. Все трубкисходятся в определенном центре. Некий академик может нажать, скажем, моютрубку, и готово -- я захирел и бряк кверху лапками. Конечно, сразу ненажмет. Но уменьшит сечение, это бывает. А еще чаще -- ласково к нейприкоснется, нажмет слегка и отпустит. Я тут же закричу: не буду! Каюсь! Женщина уже дергала бегуна за рукав, уже оба поднялись, чтобы идти, атот все не мог остановиться: -- Наш Торквемада будет перебирать эти трубки, ласково их касаться, алюди будут трепетать. Чем это не Железная дева? Тут они раскланялись, пара отошла на несколько шагов, синий бегун ещераз поклонился, и они затрусили по аллее. Человек в ковбойке некоторое время с растерянной улыбкой смотрел имвслед и даже повторил вполголоса: -- Торквемада... Потом он взглянул па часы -- было чуть больше десяти -- и поднялся.Куда пойти? Впереди был целый день. Он медленно побрел по аллее -- так,чтобы не догнать синих бегунов, которые трусили вдали. "Железная дева", --подумал он, покачав головой, и представил себе это средневековое орудиепытки, нечто вроде железного -- в человеческий рост -- футляра для скрипки,усаженного внутри гвоздями. Тут повеяло ветерком и, обогнав его, пронессядлинными скачками еще один бегун -- худенький, невысокий, с прижатымилоктями. Он был в нитяном тренировочном костюме, тоже синем, но поблекшем отстирок. На спине темнело пятно пота. Его фигура быстро уменьшалась, и поэтому можно было судить о скорости. Слегка сбочив на одну сторону -- бываеттакая кавалерийская посадка -- бегун пересек аллею и рухнул в провал, сбежалпо страшной крутизне на самое дно, где взлетал волейбольный мяч, и егофигура замелькала среди сосен, поднимаясь на другой склон, запрыгаларитмично, словно ее дергали на нитке. Человек в ковбойке долго смотрел емувслед. Он узнал бегуна -- когда-то слушал его лекции по генетике в этомсамом институте. Это был академик Посошков. Семь лет назад -- в первый годвойны -- он женился на своей молоденькой аспирантке. Ему тогда былошестьдесят лет. В институте ходила легенда: будто в загсе, куда он,принарядившись, привел невесту, регистраторша, подняв на них глаза,прыснула, не удержав смеха. "Разница большая?" -- спросил он. "Ага", --ответила та, краснея. "Ну так смотрите", -- сказал академик. Он коротковзмахнул руками и прыгнул на ее стол -- утвердил свои лакированные туфлиточно по обе стороны чернильницы. Выждав паузу, он опять взмахнул руками и,не оборачиваясь, изящно спрыгнул со стола назад, попал точно на то место,где стоял раньше. "Я бы хотел, дорогая, чтобы еще кто-нибудь из приходящихсюда женихов смог проделать эту штуку". Глядя на ритмично прыгающее средидалеких сосен голубое пятнышко, бывший ученик академика чувствовал, чтоначинает верить в эту легенду. "Сложный человек Светозар Алексеевич", --подумал он, вздыхая и хмурясь. Академик Посошков когда-то в тридцатых годахбыл одним из известных менделистов, сторонником того учения в биологии, накотором и гитлеровский режим ухитрился построить свои расистские бредни.Конечно, никто не считал академика расистом. Если было бы иначе, ему бынесдобровать. Но все же о нем поговаривали с угрозой те, кто любит нажиматьна педали и готов пустить в ход словечко "враг". А куда денешься? Этотменделизм-морганизм (иные добавляли еще к этим словам и "вейсманизм")содержит ведь тезисы, которые можно использовать. И использовали! Кто жеможет в двадцатом веке толковать о каком-то наследственном веществе! Чушькакая-то! Все же академик вовремя отрекся от заблуждений и читал студентамсвой пересмотренный курс, убедительно ругая монаха Менделя, правда, немногогромогласно. Академик Лысенко -- вождь мичуринской науки -- никак не могпростить ему старые грехи -- видно, за то, что Посошков был уж очень матерыйменделист. И еще потому, что после своей перестройки и отречений он как-тобыстро угас, отошел от боевой науки. Но каяться не забывал. В последний разна августовской сессии прямо-таки кричал с трибуны. Обещал поддерживатьавторитет академика Лысенко, президента агробиологов. Извинился и переддругим корифеем -- академиком Рядно. Преподавал он новую -- мичуринскую --биологию толково, и из его слушателей вышло много хороших ребят, убежденныхпротивников всякой схоластики. Видимо, отрекся по-настоящему. Но отрекся лив самой глубине души? Хотелось бы верить ему. Впрочем, сообщали, что вследза отречением он разогнал половину обеих кафедр генетики, почти всюпроблемную лабораторию. Вот и посмотрим, дорогой Учитель, как ты ихразогнал... Так думал, глядя вслед неутомимому старику, человек в ковбойке. Адалекое голубое пятнышко все прыгало между соснами, поднимаясь выше и выше.Бывший ученик академика не знал еще, сколько драм и живых страстей бегут наэтих тонких ногах... "Небось, и он считает, что я Торквемада, -- не очень весело подумалчеловек в ковбойке. -- А может быть, он как раз и родил это хорошенькоесравнение. Тем более надо к нему зайти, проведать учителя. Да кроме того, онеще и проректор. Через час он наверняка будет уже дома". Он не спеша зашагал по аллее, свернул к розовевшему вдали институтскомукорпусу. "По отзывам знающих людей, -- вдруг вспомнил он слова синегобегуна, беседовавшего с ним, -- нажмет и отпустит! -- вспомнил и тряхнулголовой в сторону и вниз, и даже оскалился от стыда. -- Значит, заметили вомне эту ласковость инквизитора! В чем же она выражается? Откуда взялась?" Он шел и не замечал никого -- ни тех, кого обгонял, ни тех, ктонастигал его, несясь спортивной рысью. Он уже шагал по асфальту, в полосеусиленного движения. Мимо него пролетали на невиданных самодельных роликахлыжники с палками, тренирующиеся и летом, катились навстречу коляски смладенцами. Два человека узнали его и поклонились, но он не заметил их. -- Федор Иванович! Федя Дежкин! -- позвал кто-то над самым его ухом, ион очнулся. Мягкий лысоватый блондин из рыжих -- бывают такие прозрачныегребешки -- шел рядом, плечо к плечу, с ним и приветливо улыбался, разведяруки, словно для объятий. "Вот у кого ласковость!" -- подумал ФедорИванович, узнав в соседе полковника госбезопасности Свешникова. Забытаяпривычка сама растянула худые щеки Федора Ивановича, и был момент, когда обасобеседника стали вдруг похожими друг на друга. -- А-а! Михаил Порфирьевич! Сколько лет, сколько зим! Небось, ужегенерал? -- Не-ет, все еще полковник. Это ваш брат -- сегодня окончил вуз, азавтра, смотришь, уже кандидат, уже ревизует своих профессоров. Я слышал, выприехали вейсманистов-морганистов шерстить? -- Начальство поручило... -- Ну как, бытие все еще не определяет сознания? Вы по-прежнемунастаиваете? -- Уже не настаиваю, Михаил Порфирьевич. Стал старше, умнее. Но ваммогу признаться: да, думаю я по-прежнему так, как думал. А вы по-прежнемуменя не понимаете. -- До сих пор! Отрицаете значение бытия! -- Простите. Я отлично сознаю, что являюсь результатом множествапредшествующих процессов. Если бы не было моего бытия, не было бы и моегосознания. Но я против плоского заучивания классических формул. Противмеханических представлений. Результат воздействия бытия на меня будетзависеть и от моей личности. Меня нельзя сбрасывать со счета, я не молекулаводы. Можно ли яснее сказать? Я настаиваю вот на чем: на воздействие бытия яотреагирую самым неожиданным для многих образом. -- Посмотреть бы! -- А что -- мы ведь еще поживем. Еще увидимся. Согласитесь, чтоавгустовская сессия академии была классическим фактором общественного бытия.Так вот: один академик на ней признал свои ошибки и полностью покаялся. Пална колени перед нашим законодателем. Другой морганист, доктор наук, каялся соговорками. А некий профессор на весь зал закричал: "Обскуранты!" -- и былвыведен на улицу. Видите, они не по-вашему, а всяк по-своему проявили своюсуть в равных условиях. -- Но бытие может устроить вам серьезный экзамен. -- Михаил Порфирьевич, бытие своей манерой ставить нам такие пестрые исложные задачи предполагает разные реакции. Оно само утверждает, что все мы-- разные. На его экзамен я отреагирую самым неожиданным образом. Так, чтосамо бытие удивится. -- Вы только этого с другими не развивайте. Со мной можно. А с другимине стоит. -- Не могу. Развиваю с каждым, кто любит поговорить. -- Ваш опыт должен бы вас научить... -- А что? Вы имеете в виду дядика Борика? Что-нибудь натворил? -- Нет, Борис Николаевич, слава богу, в порядке, он даже сталкандидатом наук. Но ведь это не чья-нибудь, а ваша неосторожность навлеклана него неприятности. И в судьбе его остался, так сказать, шрам... Так чтохоть с этой стороны сделайте выводы. Вы где остановились -- в квартире дляприезжающих? -- Да, -- несколько растерянно, механически ответил Федор Иванович. -- Давайте не избегайте меня. Надо нам как-нибудь, как семь лет назад,обстоятельно поговорить. О свободе воли, о добре и зле... Я уже соскучилсяпо нашим беседам. -- Да, конечно... Понимаю... Они простились, как и раньше прощались, чувствуя непонятноезамешательство, и полковник в штатском костюме табачного цвета пошел впередускоренной, озабоченной походкой. Складки на спине задвигалиськрест-накрест, заюлил узенький зад -- самое узкое место в фигуре полковника.И, как восемь лет назад, голова Свешникова опять показалась настороженномуФедору Ивановичу кастрюлей с двумя оттопыренными врозь и вверх ручками. А с дядиком Бориком вот что получилось. Еще до войны, когда Федор Иванович учился здесь, у него завелся друг -- этотсамый Борис Николаевич Порай, преподаватель с факультета механизации. УФедора Ивановича всю жизнь были друзья на десять-пятнадцать лет старше его.И всю жизнь Федор Иванович любил философские беседы. Получилось так, чтостудент заразил преподавателя этой самой мыслью о великой самостоятельностинашего сознания, о сложной, непрямой подвластности нашей личностиформирующим воздействиям со стороны бытия. Дядик Борик с улыбкой стал зватьФедю не иначе, как Учителем, устроил среди преподавателей дискуссию. И вдругего пригласили в так называемый шестьдесят второй дом и оставили там.Студент Дежкин немедленно отнес в этот дом свое заявление, разъясняя всюсуть дела и справедливо беря ответственность на себя. Он искал следователя,а попал к какому-то начальнику -- к полковнику Свешникову. Заявлениеприняли, со сту дентом побеседовали и отпустили. И с тех пор полковник сталздороваться с ним на улице, норовил упрочить знакомство. Дядик Бориквсе-таки посидел у них месяца три. Но откуда этот Михаил Порфирьевич, пусть он даже полковникгосбезопасности, откуда он узнал о том. что кандидат наук Дежкин приехал"шерстить вейсманистов-морганистов"? Ведь всего лишь четыре дня назад ФедорИванович сам еще не знал, для чего его вызывает академик Рядно! Кто принессюда известие? Все те же "знающие люди"? Четыре дня назад утром он пил свой холостяцкий чай в своей холостяцкоймосковской комнате, полутемной от близости другого дома, когда сосед помногокомнатной коммунальной квартире позвал его к телефону. -- Сынок? -- это был хриплый носовой тенор Кассиана Дамиановича Рядно.За этот голос один недруг академика, тоже академик, сказал о нем: "хрипун,удавленник, фагот". И это был действительно тот носоглоточный деревянныйголос, который бывает слышен иногда в симфоническом оркестре. -- Сынок? -- спросил академик. -- Ты что делаешь? Чаек пьешь? Значится,так: допивай спокойно чаек -- и ко мне. Не торопись, я там буду через час.Давай пей чаек... Кассиан Дамианович появился в приемной точно через час. Снял белыйпыльник и, не глядя, ткнул куда-то в сторону от себя -- его сейчас жеприняла секретарша и унесла вешать в шкаф. Высокий, очень худой академик,колеблясь всем крепким телом, как лось, прошел к себе в кабинет и по путисделал Федору Ивановивичу властным пальцем знак -- иди за мной. Весь кабинет был увешан и уставлен выращенными академиком чудесами. Вуглах стояли снопы озимой пшеницы, которую народный академик, как егоназывали газеты, переделал в яровую, и яровой, получившей свойства озимой. Вдальнем углу скромно топорщился снопик с огромными колосьями ветвистойпшеницы, на которую возлагал особые надежды Трофим Денисович Лысенко икоторая, как известно, не удалась. С этой пшеницей работал и академик Рядне,и тоже безуспешно. На стенах кабинета висели отформованные из папье-маше ираскрашенные желтые помидоры -- копии полученных кя одном кусте с краснымипутем прививки. Висели большие фотографии в рамках: знаменитый кавказскийграб, на котором вырос лесной орех -- лещина, и сосна из Прибалтики,породившая ветку ели. На специальной полочке, в центре стены, лежали крупныерозовые клубни картофеля -- знаменитый "Майский цветок", сверхранний иморозостойкий сорт, полученный ученым путем прививок и воспитания в сложныхпогодных условиях. Федор Иванович оглядел все фотографии и отвел глаза. С некотороговремени им овладели сомнения. Насчет граба, породившего лещину, он твердознал, что никакого порождения тут нет, что это простая прививка, шалостьлесника. Он все не отваживался поговорить об этом с академиком. Но "Майскийцветок" всегда прогонял его сомнения. Это был настоящий новый сорт, чудоселекции. Академик не спеша причесал прямые серые волосы, начесал их вперед.Потом наложил на лоб ладонь с растопыренными пальцами. Быстро и резкоповернув ладонь на невидимой оси, Кассиан Дамианович отнял руку -- тамтеперь красовалась челка, которая приняла форму завихряющейся туманности. Обэтой челке недруг-академик давным-давно, лет тридцать назад, тоже сказалсвое слово: эта туманность предвещает рождение сверхновой звезды. И неошибся. Академик Рядно, крякнув, уселся за свой стол. Тут же секретарша внесластакан горячего чаю в подстаканнике. Академик бросил в стакан большуютаблетку, молча долго мешал ложечкой. Потом отхлебнул, пробуя свое лекарствои стуча при этом золотыми мостами. Как будто конь шевелил во рту стальноймундштук. -- Хочешь прокатиться? -- спросил он вдруг, отставляя стакан. -- Давай,сынок, собирайся. Правда, ты недавно был в командировке, но ничего. Времягорячее, нам надо ездить. А потом будем отдыхать. -- Тут он отхлебнул чаю,постучал зубами и отставил стакан. -- Время очень горячее. Поедешь, самувидишь. Да и видел уже. Происходит борьба идей. Идеалисты, мракобесы идут внаступление. Там, куда ты поедешь, а ты поедешь в город, где учился, -- там,сынок, давно сложилось целое кубло вейсманистов-морганистов. После сессии,которая больно трахнула по их теориям и по ним самим, они заняли оборону. Ноони знают, сволочи, куда направить удар. Они замахнулись на завтрашний деньнауки -- на нашу смену, на молодые умы. Отравляют... Наступило молчание. У академика были крупные, вылезающие впереджелтоватые зубы, и он время от времени натягивал на них непослушную верхнююгубу. Он недовольно смотрел в окно -- прищурясь, глядел в глаза врагу. -- Там есть профессор -- ух, Федя, старая, битая крыса. А второй --академик. Твой учитель, между прочим. Он, конечно, клялся, плакал насессии... Кричал... Ему теперь ничего не остается, кроме мертвой обороны.Как и тому, профессору. Только первый сам лезет, ты только подставь, он самсядет на вилы. А академик -- тот сложнее. В драку не лезет. Лекцииперестроил, читает нашу науку. Пусть читает. А что он думает -- сегодня мыможем пока оставить его мысли в покое. Пока. Пусть себе думает. Может, еслиеще одного воспитает мне такого, как ты, может, и простим. Ради этих двух ятебя не послал бы. У меня, сынок, есть сведения, что там действуетподпольное кубло. Молодежь -- студенты, аспиранты... А возглавляет их --есть там такой Троллейбус. Дошло до меня. Запомни -- Троллейбус. Это нефамилия, а просто студенты прозвали. Фамилия выскочила из головы. Ну, да тыузнаешь. Их компанию ты вряд ли сумеешь накрыть... А вот Троллейбуса --этого мне поймай. Интересно, что это за фрухт. Посмотреть бы. Он, конечно,тоже надел маску. Говорят, прививки делает -- по нашей дороге вроде пошел.Как его разоблачить -- ты там на месте подумай. До бесед с ним не оченьснисходи. Знаешь, как Одиссей... Уши воском залепи и действуй. Тут академик, ласково сощурив глаза, весь подался к Федору Ивановичу: -- Что с тобой сынок? Твой вид мне не нравится. Совсем не похож наГектора, которого Андромаха снаряжает в бой. Не приболел? Или, может, выпилвчера? Бывает же и такое... А? Федор Иванович, действительно, был бледен и вял, и настроение у негобыло такое, что хоть бросайся в ноги к шефу с покаянием: иссяк родник веры!Вчера почти До полуночи он, может быть, в пятый или шестой уже раз читалкнижку Добржанского "Основы наследственности", которую прятал на дне своегочемодана. Странно -- знаком с книжкой лет семь, но почему-то лишь вчерапростые рассуждения, которые академик Рядно так весело высмеивал, -- этипростые рассуждения вдруг испугали Федора Ивановича, и он, вытираявспотевший лоб, впервые сказал себе: это все надо проверить. -- Так что? Едем или не едем? -- спросил академик. -- Я могу послать иСаула. Уже чуть было не послал. Он в двух городах уже побывал, рвется втретий, ему драку только подавай. И личные интересы у него там есть.Амурные. Я просто подумал: сынок пусть поедет. Тут такой случай, чтотонкость нужна. Интеллигентность. Пусть, думаю, посмотрит, поглядит, гдемолоко науки сосал. Где двойки хватал. Услышав имя Саула Брузжака, Федор Иванович тут же решил все: -- Поеду, Кассиан Дамианович. Погляжу, где двойки хватал. И академик Рядно, еще раз посмотрев на него, протянул ему журнал: -- Возьми вот в дорогу, посмотри. Там есть две статьи -- Ходеряхина иКраснова. Это наши ребята. Они тебя ждут. Познакомишься. У них естьбесспорные достижения. Только помни -- там встретишь и тонких казуистов.Умеют приспособить эксперимент к целям метафизики. Помнишь, что у Киплингаговорит закон джунглей? Сначала ударь, потом подавай голос. Он умолк и стал смотреть с лаской на Федора Ивановича. Потом достал изкармана большой клетчатый платок -- собрался протереть лежавшие на столеочки. Протянул руку к очкам, но в этот момент из платка просыпалась на столземля. Академик развеселился: -- Хух-х! От черт! Это ж я так и не вытряхнул платок! Понимаешь, вчерана лекции достаю платок и оттуда вот так -- земля! Это я по делянкам лазил ивот -- набрался... Любит старика земля, а? Так и лезет везде. Растроганно качал головой, смахивая землю на пол. Потом положил палецна край стола. -- С тобой поедет Вася Цвях. Ты знаешь, он мужик боевой, выдержанный,член партии. Ты помоги ему написать доклад. А он тебе поможет. Давай, сынок,собирай чемодан. К сожалению, академик так и не вспомнил фамилию того, кто возглавляетподпольное "кубло". "Ладно, -- подумал Федор Иванович. -- От меня нескроется этот Троллейбус". И отправился в путь. И перед ним полетела весть, пущенная "знающимилюдьми": -- Едет Торквемада. Начитанный, цепкий, ласковый Торквемада. Погуляв по парку, побывав внизу около реки и обойдя все переулки междутрехэтажными институтскими зданиями и службами, Федор Иванович взглянул начасы и отправился на ту улицу, что ограничивала опытные поля института.Громадное хозяйство было обнесено проволочной сеткой на столбах, и противэтой ограды, среди высоких сосен, стояли, прячась друг от друга, одинаковыекирпичные домики с мансардами. Здесь жили профессора и преподаватели. Онсразу нашел дом академика Посошкова, открыл калитку и, пройдя между кустамироз, позвонил у дубовой двери. Открыла молодая, довольно рослая, почти белаяблондинка, с двумя толстыми короткими косами, которые упруго торчали врозь,и с глазами, как бы испачканными черной ваксой. У нее были очень нежныеголые руки с цыпками на локтях. "Она", -- подумал Федор Иванович. Егопровели в большую комнату, увешанную картинами. На видном месте виселпортрет молодой работницы в красной косынке на фоне кирпичных заводскихзданий и красных знамен. Федор Иванович сразу узнал работу Петрова-Водкина.Под портретом на низком столике лежало несколько книг, и среди них вызывающекрасовалось крамольное сочинение: Т. Морган, "Структурные основынаследственности" с синим библиотечным штампом наискось: "Не выдавать".Застыв, Федор Иванович невольно расширил глаза. Тут же спохватившись, онотвернулся и встретил внимательный взгляд блондинки, которая сразу опустилагусто осмоленные ресницы. Раздались четкие, быстрые удары бегущих ног по скрипучим ступеням. Вэтой комнате, оказывается, была лестница, ведущая на мансарду. Вздрагиваяприжатыми локтями, вниз сбежал академик Посошков -- все в том же выцветшемтренировочном костюме. -- Да? -- сказал он, не узнавая гостя. И тут же просиял: -- Эге, кто кнам приехал! Кто к нам приехал! Федя Дежкин! Кандидат наук Федор ИвановичДежкин! Здравствуй, дружок... -- Он мягко посмотрел на жену, и она вышла. --Садись, Феденька. Можешь не рассказывать, все знаю. Приехал немножкопотрясти вейсманистов-морганистов. Правильно. Наконец-то Кассиан Дамиановичвзялся и за нас... У нас тут говорят, что ты у него правая рука. Ему бы ещеи левую такую... "Тогда бы вейсманисты-морганисты запищали", -- хотел с обидой закончитьего мысль Федор Иванович. Но ничего не сказал, только, чуть покраснев,уставился на академика. Тот не уступил -- закинувшись в кресле назад, сталкак-то сверху рассматривать своего бывшего ученика черными, как маслины,мягко горящими глазами. У него было очень худое, с зеленоватыми ямами нащеках, почти коричневое лицо и коротко подстриженные серые усы. -- Время, Феденька, время, -- сказал он. -- Все-таки семь лет. За семьлет, говорят, все вещества в организме проходят обмен. Замещаются... -- Количественно. -- возразил Федор Иванович. -- Но не качественно. Академик, видно, принял эти слова за намек на еговейсманистско-морганистское прошлое -- дескать, горбатого могила исправит.Шире раскрыл готовые к драке глаза. -- Если вы действительно считали меня когда-то добрым человеком, еслине ошибались, -- Федор Иванович сказал это со страстью, -- то таким я и уйдув могилу. Человека нельзя сделать ни плохим, ни хорошим. -- А как же исправляют... -- Светозар Алексеевич, не исправляют, а обуздывают. Усмиряют. Для когосуществует аппарат насилия? Для тех, кого нельзя исправить. -- Да... -- академик вскочил с кресла и быстро прошелся по комнате. Ещераз посмотрел на Федора Ивановича: -- Узнаю тебя, Федя. Это ты. Вошла женщина. Они встретились глазами -- академик и она, и СветозарАлексеевич, встав, склонив седины, сделал приглашающее движение: -- Чудеса! Самовар уже вскипел. Давай к столу. Поднимаясь, ФедорИванович нечаянно взглянул на столик с книгами. "Т. Морган" уже был прикрытмичуринским журналом "Агробиология", где академик Рядно был одним из самыхглавных сотрудников. Открывая стеклянную дверь, академик обнял Федора Ивановича. -- В бога еще не уверовал? -- В бога нет. Но кое-что открыл. Для себя. Ключ вроде как открыл. Чтобруководить своими поступками и разбираться в поступках других. -- Ого!.. Очень интересно, -- Светозар Алексеевич взглянул на негосбоку. -- Давай-ка садись, бери пример с Андрюши Посошкова. За белым квадратным столом, красиво и по правилам накрытым для четырехчеловек, уже сидел белоголовый мальчик в холщовом матросском костюмчике иводил ложечкой в тарелке с оранжевой смесью: та"1 был накрошен хлеб и залитжидким яйцом. Увидев гостя, мальчик встал и поздоровался, прямо взглянув емув глаза. -- Вот видишь, здесь севрюга, -- сказал академик, когда все сели. -- Тыдавай, давай, для тебя поставлено. Вот здесь -- холодная телятина, прекраснозажарена. Заметь -- желе. Из нее натекло. А моя материя, -- тут он снялтарелку с поставленной около него стеклянной банки, там был творог. -- Мояматерия вступила в стадию решающей борьбы за сохранение своего уровняорганизации... -- Но вы же молодой! Вы же тянете на сорок пять лет! -- Тяну? Может быть, может быть... В школе мне объяснили законсохранения энергии. И я всю жизнь старался эту энергию экономнорасходовать... "Не из соображений ли экономии ты уклонился от борьбы?" -- подумалФедор Иванович. -- А как же ваши кроссы? -- спросил он. -- Экономия -- это уход от ненужных, бессмысленных драк, -- сказалакадемик, как бы прочитав мысль гостя. -- А кроссы -- это борьба сэнтропией. Лень, сон, покой -- все это способствует энтропии, распаду,нашему переходу в пыль. Чтобы противостоять, приходится расходовать энергию!Так оно и получается -- между двумя огнями. С одной стороны, экономия, сдругой -- расход. Ты давай, обязательно вместе с куском захватывай побольшежеле. Вот этот кусочек возьми -- прекрасная вещь! -- вдруг сказал он игорящими глазами проследил, чтобы был взят этот кусочек и чтобы на него былположен дрожащий ломтик желе. -- Ну, как? -- М-м-м! -- благодарно промычал Федор Иванович с набитым ртом. -- А мне уже нельзя... Бери еще кусок. Бери, бери, -- сказал академик,кладя себе творог. -- Да ты, видимо, прав, -- он прямо и с вопросом взглянулв глаза. -- Доброго человека не заставишь быть плохим. -- Страх наказания и нравственное чувство -- разные вещи, -- сказалФедор Иванович, разрезая телятину и совсем не замечая, с каким особеннымвниманием вдруг стал его слушать академик. -- Страх -- это областьфизиологии. А трусость -- область нравственности... На это академик вопросительно промычал сквозь творог. И ещевыразительнее посмотрел. -- Трусость -- это не просто страх. Это страх, удерживающий отблагородного, доброго поступка. Трусость отличается от страха. Мотоциклистне боится разбиться насмерть. Носится как угорелый. А на собраниипроголосовать, как требует совесть, -- рука не подымается. Труслив. Хорошийчеловек преодолевает в себе чувство страха, физиологию. Но если угроза оченьстрашная, такое может быть... Хороший человек, и тот может дрогнуть. Это ужебудет не трусость, а катастрофа. Но это не изменит его нравственное лицо.Человек останется тем, кем он был до своей погибели. И будет искатьискупления... Я, конечно, имею в виду сверхугрозу, превосходящую наши силы. -- Я не согласна с вами, -- сказала вдруг блондинка. -- Все равно этобудет трусость. И никакого оправдания... -- Не согласны? -- спокойно сказал Федор Иванович, задумчиво взглянувна нее. -- А если у вас кто-нибудь отберет вашего ребенка... -- Верно, верно, Федя! Молодец! -- с необъяснимой энергией одобрил егоакадемик, которого эти вещи сильно занимали. Он не почувствовал, что своюадвокатскую тираду Федор Иванович произнес специально для него и для егожены. Сам же "адвокат" смотрел на дело иначе. Он не простил бы себе такойкатастрофы. -- Серьезные вещи говоришь, Федя, -- сказал Светозар Алексеевич. -- Ядумаю так: у человека, задумавшего кончить жизнь самоубийством, долженисчезнуть физиологический, как ты говоришь, страх. И трусость, подчиняющаяего всякой палке, всякому кнуту. Но нравственное чувство будет продолжатьповелевать. Он получает свободу от всего, кроме своей совести. И будетстремиться искупить вину. Меня, Федя, часто заставляет задуматься фигураГамлета. Когда он узнал, что ранен отравленной шпагой, с него как бысвалились все оковы, связывающие доброго человека на этой земле. Он пересталбыть подданным короля, стал гражданином Вселенной. Из него мгновенноиспарилось все, что зависит от внешнего бытия... Тут пришла очередь Федора Ивановича прислушаться. Для него это былновый аргумент, и он всей душой потянулся к интересной беседе. Но блондинкасо звоном бросила нож на тарелку. -- Перестань! Даже страшно становится, когда он о Гамлете своемначинает. Как будто с жизнью прощается. Неужели нельзя о чем-нибудь еще! -- Да-а... -- Светозар Алексеевич затуманился и притих. -- У... утакого человека очень интересное правовое положение. -- Разрешите вам налить чаю, -- сердито сказала блондинка ФедоруИвановичу. -- Простите меня, пожалуйста, как вас зовут? -- Ольга Сергеевна. Волосы у нее были прямые и белые, как строганая сосновая доска, и двеее толстые короткие косы по-прежнему пружинисто торчали врозь, как двеплетеных булки. Она подала Федору Ивановичу чашку белой рукой с большимфиолетовым камнем на пальце. Принимая от нее чай, Федор Ивановичпочувствовал странную тишину в комнате и взглянул на академика. СветозарАлексеевич спал, уронив усталую голову. Слюна стеклянной струйкой скатиласьна грудь, скользнула по выцветшему трико. Ольга Сергеевна поднесла палец кгубам. Через полминуты старик открыл глаза и некоторое время сидел так,приходя в себя. Вдруг совсем очнулся и пристально посмотрел на ФедораИвановича, на жену -- заметили ли. Нет, никто не заметил. Гость положил себееще кусок телятины. Ольга Сергеевна заглядывала в маленький электрическийсамовар. Мальчик пил свой чай, опустив глаза. Успокоившись, старик положил за худую щеку ложку творогу. -- Ключ! -- сказал он, шевеля усами, и задумчиво вытаращился на ложку.-- Интересные вещи, Федя, говоришь. Ты что, уже проверил действие? -- Нет еще. Но в руке, похоже, держу. -- Да-а... Ты у нас сможешь его проверить. -- Во взгляде академикаопять появилась изучающая, пристальность. Он немного боялся ФедораИвановича, и его клонило все к тому же -- к цели приезда его ученика. ИОльга Сергеевна поглядывала на гостя с заметной тревогой. -- Тебе, Федя, втвоем нынешнем положении этот ключ будет просто необходим, я так думаю, --сказал академик, помолчав. -- Только не появится у тебя излишняя уверенностьв правоте? Ключ ведь можно применять и при неправильной основе. В основе тыуверен? -- Мы с вами, Светозар Алексеевич, что вы, что я, одинаково в ней, внашей научной основе, уверены, -- краснея, сказал Федор Иванович. -- Уж еслиучитель так уверен, куда деваться его прилежному воспитаннику... Академик закинулся на стуле, как он уже делал один раз, посмотрел нагостя как бы сверху. -- Ты, Федя, твердой рукой подвел меня к вопросу, на который надоотвечать стоя. Тем более, что вы -- член комиссии. -- Он не заметил, какперешел с гостем на "вы". -- Вот, слушайте: я полностью осознал вред,который могут причинить науке мои... "Заблуждения или трусливые колебания?" -- Федор Иванович ясно прочиталэтот вопрос в быстром и вызывающем взгляде Ольги Сергеевны, брошенном намужа. -- ...Заблуждения -- твердо отчеканил Светозар Алексеевич. -- И ячестно, не раз заявлял об этом с трибуны. Попробуй, поговори с чутким человеком. Никто не смог бы осторожнеекоснуться больного места в душе академика, чем это было сделано. Притом самведь полез вперед со своей болячкой. Но, оказывается, и так касаться нельзя.Тем более, при даме. Федор Иванович побагровел. -- А что я говорил! -- мягко сказал он. -- Я же говорил! Хорошегочеловека... Даже в экстремальных условиях... Сделать плохим нельзя. Нельзя! Они, конечно, тут же и помирились, и оба, затуманившись, обсудилифеноменальную способность человека объясняться с себе подобными на тончайшемуровне. -- Конечно, другого такого ювелира, как я или как ты, не было и небудет. Ни во времени, ни в пространстве, -- сказал Светозар Алексеевич. --Чудеса! Спросить академика о Троллейбусе Федор Иванович остерегся. Тихий голосшепнул ему издалека: помолчи об этом. Часа через два Федор Иванович быстро шел по одной из аллей парка,направляясь домой, то есть к одному из розовых зданий института, где ждалаего комната в квартире для приезжих. Вдруг его внимание остановиларедкостная фигура -- осанистый и вельможный бородач, стоявший на перекресткеаллей. Чесучовые серебристо-желтые брюки, чесучовый балахончик с рукавами долоктей, алюминиевые туфли на женских каблуках, кремовая фуражечка скапитанской кокардой. Фигура у него была довольно статная, но с чрезмернымпрогибом в талии -- прогиб этот повторял линию тяжелого отвислого живота.Бородач за чем-то с интересом следил. -- Иннокентий! -- крикнул Федор Иванович. Он узнал местного поэтаКондакова. Поэт показал счастливую, похожую на подсолнух рожу. -- Ты? Какими судьбами к нам? И они пошли вместе по аллее, оживленно и громко беседуя. Федор Ивановичвскоре заметил, что громкая речь поэта -- притворство, что их разговорсовсем Кондакова не интересует, что он взволнован чем-то. Потом поэт сделалрукой знак: "Минуточку!" -- и, заработав локтями, виляя, ускорил шаг. Вот, вчем дело -- впереди шла молодая женщина. Поэт что-то негромко сказал ей. Онане ответила. Он ускорил шаг и еще что-то сказал. Она ответила с небрежнымполуповоротом головы. Поэт догнал ее и забежал с одной стороны и с другой.Бедняжка споткнулась, он тут же поддержал ее под локоток. Быстро переменилшаг и засеменил с нею в ногу, отставив зад. В конце аллеи женщинаостановилась и долго говорила ему что-то педагогическое. Потом пошла дальше,а он остался стоять, поникший, -- правда, ненадолго. Ликующий подсолнух егофизиономии опять развернулся навстречу Федору Ивановичу. -- На охоту вышел? -- спросил тот. -- Как ты догадался? -- поэт показал все свои кукурузные зубы. -- Так у тебя же, наверно, есть... -- Про запас. Природа не терпит остановок. Послушай, как тебепонравится это, -- он замычал, вспоминая какие-то строки, и, загоревшись,стал декламировать, успевая поглядывать и по сторонам: Вот какой я -- патлатый, Синь в глазах да вода, На рубахе заплаты, Но зато -- борода! Пусть не вышел в герои В малом деле своем, -- Душу тонко настрою, Как радист на прием. И ворвется в сознанье, И навек покорит Шум и звон созиданья, Обновленияритм. Басом тянут заводы Новый утренний гимн, Великаны выходят Из рабочихглубин. Все серьезны и строги И известно про них, Что в фундамент эпохи Имивложен гранит. А в полях, где сторицей Возвращается вклад, Где ветвистой пшеницыНаливается злак, Та же слышится поступь, Тот же шаг узнаю, И огнем беспокойство Входит вдушу мою: Где же мой чудо-молот? Где алмазный мой плуг, Чтобы слава, как сполох,Разлетелась вокруг? И, задумавшись остро, Думой лоб бороздя, Выплываю на остров, Слышуголос вождя. Он спокоен и властен, Он -- мечта и расчет, Ненашедшему счастьяОзаренье несет: Нет, не только гигантам Класть основу для стен! Нет людей без талантов,И понять надо всем, Что и винтик безвестный В нужном деле велик, Что и тихая песня Глубьсердец шевелит. -- Ну, и как? -- поэт взял Федора Ивановича под руку. Тот знал, что надо говорить поэтам об их стихах. -- Здорово, Кеша. Особенно это: "На рубахе заплаты, но зато -- борода".Твой портрет! -- Ты что, остришь? -- Да нет, ничего ты не понял. Ведь ты же не одежду описываешь, ахарактер, характер! -- Ну ладно, с этой поправкой принимаю. Еще что-нибудь скажи. -- Ты имеешь в виду речь Сталина, где он про маленьких людей? Оченьздорово. Очень хорошо: "великаны выходят из рабочих глубин". -- Молодец. Еще скажи. Хорошо критикуешь. -- "Алмазный плуг" -- ты это, по-моему, у Клюева стибрил. У него естьтакое: "плуг алмазный стерегут"... -- Еще что? -- Кондаков отпустил локоть Федора Ивановича. -- Еще про ветвистую пшеницу. Пишешь, о чем не знаешь. Про нее рано тысказал. Злак еще не наливается. Она ведь не пошла у нашего академика. Могуттебе на это указать... -- Самый худший порок в человеке -- зависть, -- сказал Кондаков. -- При чем же здесь... -- Федя, не надо. Не надо завидовать. Стихи уже засланы в набор. Поэт, не прощаясь, резко повернулся и зашагал по аллее, и вид егоговорил, что оскорбление может быть смыто только кровью. Кондаков умел оставлять в собеседнике неопределенный тоскливый балласт.Все еще чувствуя в душе эту тоску, Федор Иванович вошел в комнату, которая вэтом городе была отведена под жилье для приезжей комиссии.