Тексты Антон всегда писал по-разному. Какие-то вымучивал долго, по десять раз меняя строчки местами, буквально вытягивая из себя слова и с трудом подбирая удачные панчи, но упорно дописывал, потому что где-то внутри чувствовал, что должен — прежде всего, самому себе. Какие-то шли легко, непринуждённо — рифмы текли рекой, и даже наклёвывался в голове ритм в процессе. Другие собирались из обрывков, написанных спешно по пути в метро (в те времена, когда Шастун ещё ездил на общественном транспорте), и зачастую так и оставались как будто бы сшитыми из несовпадающих кусков, такие чаще всего Антону не очень нравились — это были не слишком желанные дети, которых вроде как любишь, но больше потому, что обязан.
Новый трек он вынашивает больше недели, причём чувствует, что тот зреет в голове, но не берётся записывать отдельные куски, опасаясь, что в итоге снова получится нелепое чудовище Франкенштейна. Почему-то к ещё ненаписанному тексту Антон уже относится с таким трепетом, будто это если не лучшее произведение в его жизни, то уж точно очень важное.
В конце концов, субботним вечером он теряет всякое терпение, пользуется тем, что Ира уматывает куда-то тусоваться с подружками — то ли в клуб, то ли в караоке, — садится на кухне и сначала долго и слепо смотрит в экран ноутбука. А потом, когда вроде как что-то лезет изнутри, а вордовский файл остаётся девственно пустым, захлопывает крышку, отодвигает ноут в сторону и берёт пачку салфеток, оказавшуюся тут же на столе, и ручку.
Текст из него даже не льётся — Антон чувствует себя прорвавшейся плотиной: рука не поспевает за мыслью, приходится сокращать, оставлять слова недописанными и корявыми в надежде, что потом он разберётся в собственном отвратительном почерке. Одна салфетка отправляется в мусорку — слишком злыми и сухими получались строчки, — но потом Шастун раскладывает их на столе одну за другой. Придирчиво вчитывается в текст, меняет их местами, будто выстраивает схему.
Когда Антон кладёт на место последний бумажный квадрат и убеждается, что на этом точно всё, ему вдруг становится страшно. Перед ним на столе лежит буквально отповедь, это даже не абстрактный пересказ, это — признание и послание, предназначенное конкретному человеку. Закусив губу, Шастун добавляет нужные глагольные окончания — ах, этот жестокий гомофобный мир, — вписывает пару незначительных строк, которые не имеют ничего общего с реальностью, словно пытается разбавить концентрацию режущей глаза правды. Но даже это не помогает, и к последней части текста рука не поднимается притронуться — уж слишком это личное и сокровенное.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Под песни о тебе..
Romance«Я скучаю», - думает Антон, и эта мысль такая щемяще-отчаянная, что он уже почти лезет в мессенджер. Но заходит в их чат, видит последнее своё сообщение, отправленное несколько лет назад, и у него опускаются руки. На вполне нейтральный вопрос, может...
