Омен IV: Возбуждение

Сайт психа и маньяка

В тот момент, когда я начал осознавать, что песни Виталия Иволгинского были не просто выражением желания быть с ней, а настоящим криком его души, я понял, насколько трагичной была его ситуация. Он не просто мечтал о ней, он страдал от того, что не мог понять, почему она была такой, какая она есть.

Он не кричал:

— Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ!,

Нет! Какое там! Он вопрошал:

— ПОЧЕМУ ТЫ ТАКАЯ?!

Это было его отчаяние. Он пытался найти ответ, почему она не соответствовала его идеализированному образу. Почему она, по его мнению, не могла быть ангелом, как он её видел в своих фантазиях? Почему она была частью грязного, реального мира, который не соответствовал его представлению о том, что она должна была быть? Почему её настоящая жизнь не совпала с тем, как он её себе нарисовал?

И тут мне стало понятно: его не интересовал простой факт того, чтобы быть рядом с ней. Он не желал просто любви, он хотел ответов на эти вопросы, которые терзали его изнутри. Он пытался извлечь из неё какой-то смысл, который бы оправдал его одержимость, его страсть, его боль. Но этого не было. Реальность была жестокой, и она его поглотила.

Он не мог просто любить её, как любили бы нормальные люди. Он искал что-то большее. Он хотел, чтобы она оправдала его идеалы, чтобы её жизнь стала доказательством его фантазий. Он хотел, чтобы она была такой, какой он её видел в своих болезненных мечтах, а не той, кто она была на самом деле.

Я понял, что в этом его трагедия. Это не было просто желанием. Это был крик боли, непонимания, отчаяния. И чем больше он пытался загнать её в свои фантазии, тем больше она ускользала. И вместо того чтобы просто принять её, он погружался всё глубже в безумие, теряя сам себя.

И тут меня осенило — он был русским. Его мир, его воспитание, его переживания были окрашены тем, что я мог назвать «наследием советского строя». То, что он был частью этого мира, где эмоции подавлялись, а ценности часто оборачивались лицемерием, стало мне теперь очевидно.

Русский, родившийся и воспитанный в обществе, где не было места для истинных чувств, где секс был запретной темой, а духовность — почти мракобесием, где каждому приписывали обязанности и форму поведения, которую следовало соблюдать ради «коллективного блага». Виталий был бы частью этого. Может, и не понимал он сам, но вся его психика, его внутренний конфликт с Азией, её образом, её жизнью — всё это вырвалось из той угрюмой и жёсткой реальности, в которой он вырос.