26
Станислаус говорит с агентом Господа Бога и упражняется в смирении.
На первое жалованье, полученное им в качестве подмастерья, Станислаус купил себе новые брюки, лимонно-желтые, с отворотами, модные по всем статьям. Новые штаны были необходимы.
Под вечер в воскресенье он позвонил у двери пасторского дома. Кухарка открыла ему и отпрянула:
— Вы?
— Я хочу просить господина пастора поговорить со мной.
— Господи боже мой, вас тут так же уважают, как бешеного дога мясника Хойхельмана, — прошептала кухарка.
Станислаус был непоколебим в своих намерениях:
— Мне нужно кое-что узнать.
— Придите через час. Господин пастор отдыхает после проповеди.
— Спасибо. — Станислаус отвесил поклон.
— Да хранит Господь вас и ваши планы. Я здесь последние дни, — сказала кухарка.
— Вы больше не виделись с моряком?
— Больше я его не видела.
— Да? Ну ничего. Господь не оставит вас.
Через час Станислаус снова пришел к дверям пастора. Открыла ему пасторша. Элиас приветствовал его громким визгом. Лицо пасторши выражало суровость и удивление одновременно.
— У вас какие-то церковные надобности?
— Очень церковные надобности.
— Вы пришли по делу вашего покойного хозяина?
— Нет, скорее по своему покойному делу.
Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Да, сколько раз у него здесь екало сердце. Некоторые из книг, стоящих на полке, он когда-то читал. И страницы пахли цветущим шиповником.
Его провели в кабинет пастора. Пастор, весь в черном, поправил свой крахмальный воротник и с достоинством пошел ему навстречу. Взглянул на протянутую Станислаусом руку и слегка поклонился. Тогда поклонился и Станислаус.
В кабинете пастора пахло старыми книгами и святостью. Пастор сел в кресло. Станислаусу он сесть не предложил. Иисус на горе тоже сидел, а те, что приходили к нему, стояли вокруг.
— Я рад вас видеть, мой юный друг.
— Я тоже, — сказал Станислаус.
На лбу пастора появилась морщина.
— Если меня не обманывает мое отцовское сердце, вы пришли, чтобы получить прощение за ваше злодеяние. Но моего прощения мало. Я могу простить вас, как отец опозоренной дочери, но грех... грех... — Пастор встал, и лицо его побагровело. — Только Бог, только Господь наш может отпустить грех, если ему это будет угодно.
Свежая храбрость Станислауса усохла от ветра этой речи. Он медлил.
— Говорите! — сказал пастор с вызовом.
— Я ее не опозорил.
— А что же?
— Она целовала меня, я целовал ее.
— А еще что?
— Ничего.
— И вы не пытались... я хочу сказать, что в письме... упоминалось о ребенке, мой юный друг.
— Это было... мы... мы не знали, родятся ли дети от поцелуев.
Пастор вдруг стал озираться, плечи его задрожали. Черные пуговицы над полами сюртука запрыгали вверх-вниз. Смеялся он или плакал? Видно, все-таки плакал над этим грешным миром, потому что, когда обернулся, он закрыл побагровевшее лицо носовым платком. Пастор протянул Станиславу руку:
— Не будем терять время, дорогой мой юный друг! Как отец, я вас прощаю. А простит ли вас Господь, тут уж мы, увы, должны только уповать на его милость.
Он молча кивнул, как бы отпуская Станислауса. Станислаус остался стоять.
— Что-нибудь еще?
Станислаус поддернул свои новые штаны.
— До меня дошли сведения, что я для Марлен под запретом.
Пастор был форменным образом приперт к стенке. И лихорадочно подыскивал нужные слова:
— Дружба... дружба... она как мотылек, особенно у юных девиц. Этот мотылек ищет цветы поярче.
Но Станислаус не сдавался. Словно маленький сатана, стоял перед пастором.
— Я и был этим цветком. А мотылька вы прогнали.
Пастор теребил листок маленькой комнатной липы.
— Если Богу угодно через мое посредство руководить дружбой и любовью моей дочери, значит, у него есть на то причины. Что мы знаем? Мы лишь орудия в его руках.
Станислаус карабкался по ветвям своих раздумий. Но ветви уже не держали его. Пастору хорошо были знакомы эти секунды немоты перед крахом неверующего. Да будут благословенны эти небесные истины! И он добавил еще гирьку на свою чашу весов.
— Смирение... Смирение, мой юный друг. Кто может, не взяв греха на душу, противиться Господним предопределениям?
Вот так закончился разговор Станислауса с отцом его первой возлюбленной. Смирение, смирение!
Старший подмастерье обратился к нему:
— Как тебе известно, я здесь доверенное лицо и несу ответственность и за приход, и за расход. Я должен заботиться, чтобы расходы были как можно меньше. Ты подмастерье и, как водится, запросишь деньги, положенные подмастерью. А разница сам понимаешь — небо и земля.
— Так, значит, я лишний? — Станислаус спросил это со всем мыслимым для него смирением.
— В мое время любой, кончивший учение, был рад выйти в широкий мир. Хлеб пекут повсюду, только везде по-разному.
Смиренное молчание. Значит, Станислаус должен уйти из города, в который в один прекрасный день вернется Марлен?
— Я мог бы еще немного поработать за ученическую плату?
Старший подмастерье выразился яснее:
— Я отвечаю не только за приход и расход в этом доме. Ты сейчас вступаешь в самый безумный возраст и конечно же даже не подозреваешь, какая на мне лежит ответственность. Ты целые ночи просиживаешь у Людмилы и, чего доброго, еще делаешь ей какие-нибудь безнравственные предложения.
— Это было из-за покойника, — объяснил Станислаус.
Старший сдул мучную пыль с волосатой руки.
— Короче говоря, сперва всегда бывают покойники и ночные дозоры и услуги, подразумевается, конечно, любовь к ближнему, а потом вдруг появляется ребеночек, и тут уж вся громадная тяжесть ответственности падет на мои плечи.
Опять ребенок? Станислаусу надоело стоять тут и предлагать себя за мизерную плату... Господь, наверное, видит... Теперь вот, видите ли, он должен, как Всевышний, взвалить на себя всю ответственность.
Но тут старший показал себя совсем не с худшей стороны:
— Ты еще можешь сочинить стишки про «докторский» хлеб. Как говорится, воля твоя. И я ничего не скажу, если это продлится и больше недели, потому как стишки могут быть длинными, пусть станут утешением для всех диабетиков. Можно поручить художнику написать их в витрине отмученным мелом.
Нет, Станислаусу не хотелось воспевать в стихах «докторский» хлеб. Он поднялся к себе и сложил все вещи в коробку из-под солодового кофе. Прежде чем уйти, он еще написал длинное письмо Марлен. Он хотел, чтобы она увидела его разбитое сердце, напоминал ей о прекрасных часах и обещаниях. Неужто она хочет его уничтожить или прогнать за границу? «Я жду ответа три месяца, но потом я уже ни за что не ручаюсь!»
В коридоре ему навстречу попалась Людмила. Левую руку она прижимала ко лбу.
— Людмила, у тебя голова болит?
— Нет, голова не болит. Старший говорил с тобой?
— Говорил. И я, как видишь, смиренно стою здесь.
Людмила сжала пальцами виски:
— Дело в том, что я с ним обручена. Мы будем вместе вести дело, чтобы вновь поднять его престиж.
Так вот оно что, так вот почему Людмила держит у лба левую руку: на пальце поблескивает обручальное кольцо. Станислаус и это смиренно принял к сведению.
— Значит, теперь ты будешь тут хозяйкой и ученики будут крутить ручку твоей стиральной машины и чистить тебе туфли. От меня бы ты этого не дождалась.
— Ты опоздал со своей ревностью, — печально сказала Людмила. — Хорошо, что ты уходишь. Я не могла бы за себя поручиться. Ты два раза видел меня в чем мать родила. Такое бесследно не проходит. Нет, я и в самом деле не уверена, что не люблю тебя больше, чем его.
И Людмила ушла. Станислаус слышал только стук ее новых лакированных туфель по ступеням лестницы.
