27
Станислаус пускается в странствие, его опознают по родинке, он встречается с влюбленным святошей.
— Странствующий подмастерье пекаря ищет работу.
— Откуда путь держишь?
— С места учения.
— Давно кончил учение?
— Полгода.
— Так-так. Вот тебе три булки на дорогу. Привет, коллега!
— Спасибо, коллега!
Аминь!
Ночь в чужом сарае на краю поля. Гнилая солома и чавкающий ежик — с ним он делит ночлег. Здесь тоже можно думать о Марлен. Если б только она захотела пойти своей дорогой! Уж тут бы Станислаус первым ее поцеловал!
«Смирение, смирение», — слышит он голос пастора и тут же засыпает крепким сном.
Смотри-ка, одуванчик уже цветет, и луга тысячами глаз уставились в небо. Станислаус лежал на спине и глядел на облака. Куда бредут эти небесные овечки? К Марлен. А ты думал, к Людмиле?
Пейзаж стал безотраднее. Ручьи иссякли. Только сухая трава по обочинам дороги. Пыльные листья устало свисают с ветвей, на горизонте не видно синей каймы лесов, только фабричные трубы, похожие на деревья без ветвей. А над ними черные — сотворенные людьми — тучи.
Станислаус плутал среди тесно стоящих домов и фабричных зданий. Воздух дрожал от гудков на шахтах. Грохот экскаваторов и визг вагонеток на откаточных путях.
Длинный дом со множеством окон. Пчелиные соты из камня. Пять дверей. В подъезде — фамилии жильцов, напечатанные на табличке. Городские люди ограждают себя от всякой путаницы.
Станислаус читал: Коллер, Завацки, Мерла, Пепельман, Зауэр, Веммер, Лейпе, Штайль. Штайль?
Да, Штайль. Так звали человека, который взял за себя сестру Эльзбет. Три лестничных пролета. Станислаус постучал в одну из дверей. Открыла ему женщина:
— Звонок в порядке. Почему вы не звоните?
Женщина была бледная, с грубыми, иссохшими руками. По искривленному мизинцу и по тонкой, насмешливой улыбке Станислаус узнал сестру Эльзбет.
— Безработный? — спросила она.
— Я...
— Мы уже застраховались, если вы за этим пришли.
— Я ваш брат, — сказал Станислаус.
Женщина подошла поближе. Она рассматривала его как вещь, которую собиралась купить.
— Брат? Который брат? Господи боженька мой!
— Станислаус.
Женщина простерла к нему руки, но тут же убрала их:
— Станислаус?
— Да.
— А ну сними носок!
— Да у меня ноги грязные.
И все же он покорно снял башмак и носок. Насмешливая улыбка играла на губах Эльзбет.
— Сейчас столько мошенников развелось. В соседнем доме одного такого три недели кормили. Он выдавал себя за их дядю. А был он просто безработный, а никакой не дядя. Просто изголодался очень.
Эльзбет схватила Станислауса за ногу:
— Тут должна быть родинка с тремя серебряными волосками. Вот тут, у щиколотки. Здесь ее нет, но у тебя есть еще одна нога.
Станислаусу пришлось снять и второй башмак. Какой-то мужчина, топая, взбирался по лестнице. Станислаус застыдился.
— Это мой муж, — сказала Эльзбет. Она осмотрела левую ногу Станислауса. — Вот родинка!
Станислаус и сам не знал об этой родинке. Сестра обняла его:
— Наш Стани!
Мужчина добродушно улыбнулся:
— Ты что, тут мужчин раздеваешь, да?
У Штайлей был большой праздник. Пришел брат жены, посланец с родины. Было куплено четыре бутылки пива. К ужину сварили на два фунта картошки больше и детей аккуратно причесали на пробор. У Станислауса оказался семилетний племянник, который называл его — восемнадцатилетнего — дядей. Вокруг прыгали две маленькие девочки-близняшки — две маленькие Эльзбет.
— Дядя Стани, покажи нам родинку с тремя серебряными волосками!
— Дядя хочет помыть ноги. Он пришел издалека. А ласточки еще живут в козлятнике? Артур женился? Учитель Клюглер завел детей?
Вопросы точно мухи вились вокруг странствующего подмастерья пекаря.
Три дня пробыл он у Штайлей. Дети рвали его на части. Он должен был сходить с ними на рудничные пруды. Печальные пруды — ни травы, ни деревьев. Маслянисто мерцала темная угольная вода. Они швыряли камешки в стоячую воду. Круги разбегались по темному зеркалу воды и разбивались о прибрежную гальку карьера.
По вечерам Станислаус сидел на кухне с Эльзбет. Эльзбет штопала и шила. Вопросам не было конца.
— У тебя уже есть любимая девушка?
Станислаус от смущения царапал себе икры.
— Можешь на меня положиться, я не разболтаю. У меня у самой был один, когда мне еще и думать об этом рано было.
— Да, да, — бормотал Станислаус, не зная, с чего начать.
— Она у тебя красотка или такая, что другому и смотреть не захочется?
— Она похожа на белую далию — вот она какая.
— Я так и думала. Хорошо зарабатывает?
— Да она вроде ученая и набожная очень. Она меня целовала, но это я говорю только тебе.
— Если она учительница, то, верно, хорошо зарабатывает. Ты должен на ней жениться. Тогда, если останешься без работы, по крайней мере нуждаться не будешь.
— Нет-нет, это любовь, и притом настоящая. Я написал для нее стихи, собственно говоря, много стихов.
Сестра опустила свою штопку на колени и подбоченилась:
— А стекло ты, часом, не жрешь?
Станислаус ощутил, как все преграды между ними рухнули. И он стал рассказывать; рассказал о гипнозе и незадавшемся распятии. Сестра Эльзбет умела так хорошо удивляться:
— Боже ж мой!
Станислаус рассказал о Марлен. Как он впервые ее увидел и чем все кончилось. Не забыл упомянуть и о неком сутулом студенте.
— Можешь мне поверить, если я его еще встречу, то так отлуплю!
И это называется смирением? Впрочем, о своем уговоре с Господом он сестре и словом не обмолвился.
Эльзбет не стала ругать бледную пасторскую дочку, чтобы вырвать ее поскорее из сердца Станислауса. Нет, она знала толк в этих делах.
— Я тоже сперва любила парня совсем другого сорта. Но я сильно сомневаюсь, чтобы он мог что-то другое из меня сделать. Счастье, что я встретила Рейнгольда.
У Станислауса были доказательства, что Марлен сумела кое-что из него сделать.
— Она писала мне из тюрьмы.
Но умница Эльзбет решила, что надо этому малышу немного открыть глаза:
— Рейнгольд говорит, что это — классы.
— Что?
— И они не сочетаются. С моей первой любовью было то же самое, и у тебя будет не иначе. Каждый человек — класс. Рейнгольд тебе это лучше объяснит.
Нет, Станислаус не мог согласиться, что в его любовных незадачах виноваты всякие там расы и классы. Этот пастор и сутулый дурак — студент встали между ним и Марлен. Но, по словам пастора, это Бог, незримый человек на небесах, позволил им все испортить.
Станислаус убедился, что Рейнгольд — обходительный муж и зять.
— Эльзбет будет рада, если ты у нас останешься. Место у нас нашлось бы. Я на мешке с ветошью сплю не хуже, чем на кровати. Но какой в этом прок?
Рейнгольд обошел всех городских булочников, хотел пристроить Станислауса. Напрасно. Да, по мнению Рейнгольда, Станислаусу лучше еще поскитаться и самому себе что-то присмотреть. Рейнгольд стукнул кулаком по шкафчику:
— Будь я подмастерьем пекаря, я бы не был таким лежебокой. Я бы организовал забастовку учеников и подмастерьев! Железную забастовку! Такую, чтоб хозяева на коленях молили прислать им подсобную рабочую силу. А что бы я потребовал? Подмастерьев — на предприятия! Покончить с эксплуатацией учеников!
Странные вещи услышал Станислаус от своего зятя. Рейнгольд и в самом деле подсчитал, сколько мастер наживает на одном ученике. До сих пор Станислаус только и слышал, что хозяева от учеников имеют одни убытки. Но что ему было делать с этими премудростями? Разве они хоть чуть-чуть приблизят к нему Марлен? Даже и думать нечего.
Однажды утром Станислаус увидел, как Эльзбет вывернула наизнанку свой кошелек. Оттуда выкатилось немного мелочи. За этим последовал вздох:
— Надо дожить до пятницы, а сегодня еще только среда!
Больше ему нельзя было тут оставаться. Станислаус решил идти дальше.
Девочки-близняшки провожали дядю по улицам города. Они стребовали с матери чистые носовые платочки, чтоб махать вслед дяде. Мать усталой рукой помахала ему из окна. Станислаус еще раз увидал искривленный мизинец, по которому он и узнал сестру.
— Дядя Стани, если ты еще к нам придешь, приведи нам козочку, совсем маленькую козочку, она сможет спать у нас в кладовке.
— Ну и чудачки вы, девчонки, ну и чудачки!
Станислаус по очереди взял их на руки и осторожно поцеловал каждую. При этом он не был уверен, что не изменил Марлен.
Город и вся угольная область остались позади. Небо опять было высоким и синим. А за этим синим покровом небес сидел Бог и не сказать чтоб очень разумно правил людьми.
Бог, вероятно, сидит на синем углу и играет людьми, как дети играют божьими коровками. Он смотрит, как божья коровка карабкается вверх по сорванной травинке. Едва она достигнет верхушки, как Бог переворачивает травинку. Божья коровка оказывается внизу, хоть только что добралась доверху. Она снова ползет вверх, чтобы там расправить крылышки и взлететь. А Бог опять переворачивает травинку — и делает это до тех пор, пока божья коровка не выбьется из сил и не остановится на полпути. И тогда Бог выбрасывает божью коровку. И берет себе новую и сажает ее в капельку росы. Станислаусу очень хотелось бы знать, кто он — тот человек, что карабкается по травинке, или тот, что ползает, зажатый в ладони у Бога.
Времени у Станислауса было много. И он вполне мог сочинять стихи о Боге и божьей коровке. Он записал их огрызком карандаша на бумаге, в которую Эльзбет завернула ему бутерброды.
Брожу в пещере темной,
то — Господа рука.
Большая пыльная рука —
страна для малого жучка.
Потемки в Божьем кулаке,
это — мой мрак кромешный.
Я выбраться должен, покинуть свой плен!
Тут где-то сидит Марлен...
Станислаус стучался у дверей многих булочных. Колокольчики на дверях возвещали о его приходе. Один говорил «бимм», другой «бимм-баммм», а третий почти что выпевал хорал «гинг-гонг, гунг-ганг», а были такие, что звонили как будильники или брякали, как коровьи бубенцы. Все эти колокольчики вызывали из пекарни или из кухни хозяина или хозяйку в белом фартуке. В лавке покупатель!
Станислаус больше не просил работу. Он был еще далеко от города, где, как он знал, живет в заточении Марлен.
— С цеховым приветом!
— Ну?
— Странствующий подмастерье пекаря просит о вспомоществовании!
— Вспомоществование? Нет. Хочешь работать — пожалуйста.
Станислаус был поражен. Позабыв о Марлен, он сказал «да». Его провели в пекарню. Маленький лысый хозяин с полным золотых зубов ртом пошел ему навстречу:
— А ну подойди! Живо мыть руки! Фартук! Будешь отвешивать тесто для хлеба.
И мастер засеменил прочь. В дверях он обернулся. Сверкнули золотые зубы.
— Документы — только через три дня. А то еще удерешь нынче вечером. Писанины у меня не оберешься. Покупателей-то надо знать! О плате — в субботу!
Станислаус отвешивал тесто для хлеба. Из кладовой явился другой подмастерье. Из-под белого колпака выбивались курчавые черные волосы. Лицо у него было загорелое, а не белое, как обычно у пекарей. И аккуратно подбритые усики. Глаза его сверкали. Он посмотрел на Станислауса, прищурив один глаз, и кивнул ему:
— Как тебя сюда занесло, красавчик?
Станислаус скупо сообщил о себе.
Шли дни. Станислаус опять жил в каморке под крышей.
— Для начала, — сказал мастер, сверкнув золотыми зубами, — для начала надо выяснить, нет ли у тебя вшей. Знаю я вашего брата!
Шел дождь. Мутная дождевая вода просачивалась сквозь щели в черепице. Свеча с шипением гасла. Два вечера Станислаус потратил на то, чтобы заделать щели в крыше остатками теста. И теперь чердачная каморка была не столь уж убогим обиталищем. Станислаус немало над ней потрудился, всюду были видны результаты его трудов.
— Теперь тебе сюда нет хода, а? — сказал он дождю, стучавшему по крыше. Порыв ветра ответил ему: «Ууу! Ууу!» Дождь припустил сильнее. Станислаус устроился уютно, как птица в гнездышке.
Но не мог же он всегда говорить только с дождем. Бывали дни без дождя, и он сколотил себе полочку для трех своих книг. Полочка оказалась велика. Три книги выглядели на ней как-то сиротливо.
Покончив и с этим делом, он написал письмо Людмиле: «Я, Станислаус Бюднер, и вдалеке вспоминаю о тебе. Не очень часто, но время от времени, потому как ты была добра ко мне. Я не держу на тебя сердца, даже если ты сейчас стала женой мастера. Пути людские неисповедимы.
К вам на мое имя должно прийти письмо, так я хочу, чтоб ты хотя бы знала, где я теперь живу, и могла бы сообщить это почтальону...»
И он стал ждать, отмеряя время десятимарковым еженедельным заработком, который он аккуратно откладывал.
Чернявый подмастерье оказался хорошим человеком. Он подарил Станислаусу легкие туфли для работы в пекарне:
— Уж извини, но ты так топал в своих башмачищах.
Он собственноручно надел Станислаусу подаренные туфли. Они пришлись как раз впору.
— Я знал, что они подойдут, я знал! — И чернявый подмастерье ласково погладил Станислауса по голым икрам.
К исходу четвертой недели хозяин заявил, что теперь Станислаус будет работать всего за семь с половиной марок:
— Во-первых, ты начинающий, во-вторых, питание, в-третьих, квартира, в-четвертых, белье — нынче все дорожает. — Золотая улыбка.
Станислаус подумал о своем зяте. Рейнгольд на его месте уже объявил бы забастовку. Но Станислаус хотел еще немного побыть здесь, дождаться письма и двинуться дальше, к Марлен, а вы думали, к кому-нибудь еще?
Он сдержался. Чернявый подмастерье был мил с ним, точно брат. Они вместе ели, не выходя из пекарни. Еду им приносила девушка. Они вычистили несколько квашней, Станислаус смотрел на тощих кур в темном дворе пекарни и то и дело бросал им хлебные крошки в приоткрытое окно. Гвидо совершал чудеса благотворительности. Вот, например, кусок колбасы с его тарелки вдруг очутился на тарелке Станислауса. Глаза Гвидо сияли. Он погладил Станислауса теплой рукой:
— Да ты ешь, а то, я смотрю, у тебя ляжки уж очень тощие.
Гвидо и Станислаус гуляли по улицам и рассуждали о Боге. Это Станислаус завел речь о Всевышнем.
— Ты долго здесь пробудешь? — спросил Гвидо.
— Как Богу будет угодно.
Гвидо улыбнулся, тонко и выжидательно:
— А если Богу будет угодно, чтобы ты здесь остался?
— Значит, нужно покориться Ему, все будет так, как Он хочет.
В улыбке Гвидо появился оттенок лукавства.
— Может, ты и прав. Он лучше знает, что Ему от нас надо. — Глаза Гвидо сверкнули. — Он хочет, чтобы мы любили людей, да, конечно. За любовь надо идти хоть в тюрьму.
Станислаус прибавил шагу. Нежная ласковость друга была ему неприятна. Он стряхнул с себя руку Гвидо.
— А по-моему, нельзя любить всех людей, — сказал он. — Я, например, никогда в жизни не смог бы любить одного студента с тросточкой.
Станислаус сидел в своей каморке и писал письмо. К Марлен, разумеется, или вы подумали — к Софи, которую он когда-то загипнотизировал? Разорванные странички валялись на полу. В балках перекрытия тикали древоточцы. Легкий ветерок дул в чердачное окошко. Перо у Станислауса царапало бумагу, и сам он стонал над каждой фразой. В одном месте письма он сравнивал себя с сутулым студентом — новым возлюбленным Марлен. Присвистнув сквозь зубы, он поднял голову и уставился в стену. Разве был он так же обучен всяким штучкам, как эта обезьяна с тросточкой! Он брал у Марлен какие-то книги, читал их, но ведь есть еще масса книг, которые надо прочесть; целые магазины битком набиты ими. В его нынешнем положении, с прикопленными тридцатью марками, он, наверное, может купить себе хоть пачку книг и все их перечитать.
Гвидо вел себя очень мило. Теперь он купил ему пеструю рубашку. Он буквально атаковал Станислауса! Атака, исполненная человеколюбия! Он стащил со Станислауса пропотелую, старую рубашку. Ощупал его шею, огладил его бока и, дрожа, пробормотал:
— Она подойдет! Она подойдет!
Он натянул на Станислауса новую рубашку, заправил ее в брюки, и глаза его расширились от восхищения.
— Я должен тебя поцеловать!
И он поцеловал Станислауса в щеку. Для Станислауса этот поцелуй был равносилен укусу. Гвидо упал на колени, молитвенно сложил руки и возвел глаза к облупившемуся потолку пекарни:
— Господи, отец мой, избавь меня от этой необузданной любви! Испытай меня, но не дай мне оступиться, не дай мне пасть!
Станислаус смотрел на борющегося с собою Гвидо, на это балованное дитя Господа.
Гвидо вскочил, сорвал с головы колпак и вскричал, весь дрожа:
— Он не слышит меня! Я не чувствую его! — Тут он сорвал с себя еще и куртку. Его волосатая грудь вздымалась и опускалась, точно кузнечные мехи, он бросился к двери, раскинул руки и, вращая глазами, простонал: — Я люблю! — Потом ринулся на двор и облил себе грудь водой из колонки.
Станислаус вспомнил, что надо поставить кислое тесто. Ему хотелось поскорее сбросить с себя рубашку Гвидо.
