20
Человечество не хочет признавать Станислауса, и он готовится принять смерть на кресте.
И все-таки заноза беспокойства засела в душе Станислауса. Он ведь точно не знал, откуда берутся дети. В конце концов, не всегда для этого необходима постель; к тому же случалось, что женщины заводили детей от Святого Духа. Даже такая святая книга, как Библия, сообщала об этом. Станислаус мог, сам того не желая, стать святым Иосифом. Святой Станислаус! Это звучало почти библейски, и никуда от этого не деться.
Станислаус долго ходил кругами, чтобы поздним вечером в ученической каморке завести разговор о возникновении детей. Вдохновленный успехом у Марлен, он стал упражняться с булавкой, воткнутой в предплечье.
— Гляди-ка, он себя всего исколол — и даже не охнет! — Отто Прапе, движимый любопытством, голым вскочил с постели.
— Это один из моих самых пустячных фокусов, — заявил Станислаус.
У его соучеников глаза округлились.
— Как же ты этого добился?
— Скажите мне, как девушки заводят детей, и я вам все объясню.
— Ты что, с этой набожной козой ребеночка спроворил?
— Ничего вам не расскажу об искусстве втыкания булавок!
— Ты ребенка прижил с этой благочестивой горлинкой? — поправился Август Балько.
Для Отто и Августа легче легкого было объяснить, каким путем маленькие человечки попадают в женщин и потом рождаются на свет. И все-таки их объяснения отличались друг от друга. В конце концов, Август похвастался, что он уже сделал двух детей, а может, и больше, но они по неизвестным причинам не появились на свет. Станислаус вздохнул. Ему ведь даже в голову не приходили такие безумные мысли, когда он лежал с Марлен в лесу у воды, о чем он конечно же умолчал.
Итак, Марлен могла спать спокойно? Нет, она не могла спать. Она была одна в своей девичьей спаленке, и не было никого, кто мог бы разъяснить ей все и утешить ее.
Когда Отто и Август заснули, Станислаус написал письмо:
«Ничего не бойся, возлюбленная моя. Я полистал ученые труды. Дети появляются только у сладострастных девушек. Но ты так скромна и так любишь Господа Бога. Но и меня Господь не оставил. Он хранил меня, и я не снимал штаны, как предписывается перед тем, как заиметь детей. Спи спокойно, ты праведница, видит Бог. Аминь. Я все еще чувствую вкус твоих поцелуев. Спасибо. Твой Станислаус Бюднер. И друг».
...Утром, весело насвистывая, Станислаус отправился в дом пастора. Кухарка взяла у него булочки. Он долго рылся в своей корзине, прежде чем вытащил нужный пакет. Хотел выиграть время.
— Проверьте товар как следует.
Кухарке было некогда. Она торопилась в кухню.
— Все в порядке, господин пекарь.
На другой день Марлен тоже нигде не было. Сидит, что ли, в своей комнате и тоскует? Станислаус вложил свое письмо в книгу.
— Может быть, вы передадите... эту книгу... я ее прочел... барышне... Книга мне очень понравилась и... спасибо. — Станислаус запнулся.
— Барышня больна. Она у нас очень слабенькая и болезненная.
— Спасибо, большое спасибо, — сказал Станислаус, радуясь, что не случилось худшего.
На следующее утро двери пасторского дома оказались заперты. Он зашел со двора и постучал в кухонное окно. Опечалившись, он положил пакет с булочками для пастора снова в свою корзину.
— Ты что, забыл доставить булочки пастору, или они в отъезде? — настороженно спросила хозяйка.
— Они там больны и все друг друга перезаразили.
В доме пастора все были в добром здравии. Даже Марлен уже чувствовала себя гораздо лучше. Она рассказывала кухарке свои воскресные впечатления и тихо напевала песенки. Прочла ли она письмо Станислауса? Нет. Его прочел господин пастор. Он песенок не напевал.
Ближе к полудню в лавку явилась пасторша собственной персоной. Хозяйка провела ее в гостиную. Хозяйка очень гордилась таким визитом. Горничная подала торт и взбитые сливки. Торт не ели, к сливкам даже не притронулись. Пасторша дрожала от возмущения! В доме пекаря дали приют соблазнителю, да-да! Соблазнителем был Станислаус! Низкий человек, написавший безнравственное письмо пасторской дочери. Письмо Станислауса перекочевало из сумочки пасторши в дрожащие руки хозяйки. Призвали хозяина, оторвав его от печи, он тоже прочел пресловутое письмо Станислауса. Вставные зубы пасторши слегка клацали, когда она сказала:
— В дальнейшем, разумеется, и речи быть не может, чтобы мы, я и мой муж, получали булочки из нечестивых рук.
— Этого не будет, милая, дорогая госпожа пасторша. У нас есть вполне порядочные ученики. А остальное предоставим воле Господа. — И хозяйка с ханжеским видом возвела глаза к большой картине, висевшей в гостиной. На ней изображалось бегство святого семейства в Египет. Иосиф, плотник, прокладывал путь, освещая его своим лучезарным венцом. Посох Иосифа указывал на карточку, которую хозяин заткнул за раму картины: «Генрих Мейер и сыновья. Санитария. Сооружение клозетов во всех частях Германии». Хозяйка с благодарностью смотрела на картину. Все могло кончиться куда хуже. Пасторская семья не отказалась окончательно от булочек.
Госпожа пасторша встала. Никому не подала руки. И ушла, покосившись на торт и сливки.
Станислауса призвали в гостиную. Хозяин с хозяйкой накинулись на него с криком:
— Деревенщина! Распутник! Соблазнитель! Ни одного дня! Вот твоя благодарность! Будешь голодать, пока похоть не выветрится!
Гром ругательств. Хозяин проревел в заключение:
— Если бы мы не были святыми, смиренными людьми, твоя бы задница в штаны не влезла, так бы я тебя отделал. Все! Убирайся! Вон!
...Станислауса отправили в угольный подвал. Такой человек, как он, больше подходит для преисподней. Три года никого не могли найти, кто согласился бы выбирать из мусора крошки от угольных брикетов и выносил бы этот мусор на свет божий. Для Станислауса, этого грешника, самая подходящая была работа, чтобы он мог хоть немного очиститься от своего тяжкого греха перед Богом и людьми.
До Отто и Августа то и дело доходили обрывки грандиозного скандала. Они по очереди спускались в подвал. Один приносил кусок couvertüre, другой целую кучу персиков под нагрудником фартука.
— Ты ее по-настоящему изнасиловал, или она и сама была не прочь?
На черном лице Станислауса Август видел только белки глаз.
— Она целоваться-то умеет или только «Отче наш» читает?
— Я тебе совсем не буду отвечать, — сказал Станислаус.
— Скукота, наверное, с такой-то добродетелью. Она небось молится перед каждым поцелуем. А ты с ней спутался — и вот теперь имеешь кучу неприятностей.
Станислаус рылся в угольных отходах. Облака черной пыли прогнали Августа и Отто.
Станислаус ел персики и шоколад. От угольной пыли он стал черным, как трубочист. Сладкая печаль разрасталась в его сердце. Он не должен был писать это письмо. Итак, господин пастор оказался не менее любопытным, чем любая из его прихожанок. Он прочитал письмо. А ко всему, он еще собирается в ближайшее воскресенье прочесть проповедь о неком ученике пекаря и назвать его братом дьявола. Станислаус посмотрел на свое отражение в слепом подвальном окошке. Он и в самом деле похож на брата дьявола.
Он с грустью опустился на кучу угля. Какой тяжкий груз грехов и заблуждений приходится ему нести! Когда он думал о содержании книг, которые получал от Марлен, то выходило, что для грешников есть только один путь: покаяние. Он читал о святых, которые, до того как ступить на путь истины, вели беспутную жизнь. Они каялись, спасали свою душу и после становились святыми, перед которыми весь мир снимал шляпу.
И он решил стать святым. Святые не довольствуются булавкой, воткнутой в предплечье. Он должен подвергнуть себя куда более трудным испытаниям. Станислаус отыскал гвозди, шкуркой отчистил их до блеска. В книгах Марлен не говорилось, обязательно ли гвозди, которыми святого прибивают к кресту, должны быть ржавыми. Станислаус хотел сперва, безопасности ради, попробовать нержавые гвозди. Отто и Август в одну из ближайших ночей прибьют его к кресту на площади перед церковью. И он искупит свой грех.
«Господин пастор! Перед вашим окном человека распяли!» — закричит утром горничная пастора.
Пастор поспешит на площадь. Распятый в его приходе! И госпожа пасторша с Марлен тоже придут.
«Бога ради, Марлен, это не друг ли нашего Элиаса там висит? И что у него на голове? Терновый венец?»
«Да, мама, терновый венец», — скажет Марлен и заплачет, падет на колени и будет целовать ему ноги. Станислаус вымыл ноги у колонки. «Да, да, это он, мама, — будет уверять ее Марлен, — и я люблю его, мама, ты не будешь возражать, если я смажу его раны кремом?»
Отто и Август сколотили две месильные доски в виде креста. Они едва могли дождаться вечера, чтобы устроить генеральную репетицию распятия. Этому Станислаусу, который, не пикнув, вгоняет себе в тело булавки, можно было верить во всем.
Среди ночи Станислаус разбудил Отто и Августа. Они со сна ворчали и ворочались с боку на бок. Что, уже ночь прошла? Они зевали. Опять тесто месить? Станислаус произнес пароль: «Распятие!» Тут они живо вскочили с постелей. Станислаус препоясал себе чресла рабочей рубахой, чтобы выглядеть совсем как Христос. Терновый венец был сплетен из веток ежевики, росшей в городском лесу. Августа пробрала дрожь. Пламя свечи отбрасывало на побеленную известкой стену многократно увеличенную тень мученика Станислауса.
Станислаус был бледен. Лицо его, казалось, было припудрено крупчаткой наивысшего сорта. Он молча указывал на молоток и отполированные гвозди. Потом подошел к кресту из месильных досок, раскинул руки и сказал:
— Давайте!
Выяснилось, что ни Отто, ни Август не были столь жестокосердны, чтобы без раздумий прибить к кресту злодея или святого. Отто подталкивал Августа, а Август подталкивал Отто. Мужество изменяло обоим.
— Если б ты хоть плоскогубцы захватил! А то закричишь или застонешь, а мы будем стоять как дураки и не сможем ничем помочь.
— Я и не пикну.
И все-таки ни Отто, ни Август не могли на это решиться. Полночный час поглотил их ученическое мужество. Станислаус вынужден был подбодрить их, вогнав себе в предплечье один из гвоздей. И надо же, он и не вскрикнул, и кровь не выступила. Вот чего сумел добиться Станислаус искусством самовнушения! И тем не менее оба героя пекарни отказались наотрез. Август боялся шума и скандала. Он увлек Отто на непаханое поле своих раздумий.
— Это могут истолковать как убийство. Нас будут судить и ни за что ни про что приговорят к смертной казни. — Август, мигая, смотрел на пламя свечи. Отто не сводил глаз с гвоздя в предплечье Станислауса, и вдруг его так затошнило, что он издал какой-то булькающий звук. И нырнул с головой под одеяло, как делают пугливые люди в грозу.
О горе! Горе! Станислаус был готов доказать, что он заслуживает любви пасторской дочки, а мир не принял его жертвы. Небезызвестный господин Иисус, по-видимому, имел дело с людьми, которые умели держать слово. Разочарованный, Станислаус вытащил гвоздь из руки, потушил свет и лег спать.
Проснулся он под утро. И поскольку сильно замерз, надел рубашку так, как полагается. Голова у него была исколота, и он понял, что лег спать в терновом венце из ежевики. Он снял его и сразу вспомнил, что мир не дал ему возможности принести себя в жертву и быть распятым.
