29
Станислаус видит бабочку в человеческом облике и попирает ногами дух смирения.
Счастье — оно как птица иволга. Человек вслушивается в ее сладостное пение, похожее на звуки флейты, но потом он хочет видеть и того, кто поет. Он встает на цыпочки, затаив дыхание, и приглядывается, но глаза его не находят в гуще ветвей чудную птицу.
А в другой раз человек оказывается там же, но без любопытства и страсти, и на нижней ветке сидит себе и чистит перышки птица иволга. Неужто это она, сладостная флейтистка? Сидит на ветке и ведет себя как все другие птицы.
Станислаус не торопился. Ответ от Марлен так и не пришел. В последнем письме, в этом вестнике желания, он послал ей и свой прощальный привет. Он перестал уже с болью и всерьез ждать ответа. Теперь в нем даже взыграла легкая гордость. Разве такой человек, как, например, барон Альфонс, стал бы из-за любви терять сон, разве позволил бы блохам беспокойства кусать себя целые дни?
Юный странник вытащил из кармана рюкзака свою трубку и закурил. С курением дело более или менее шло на лад. Только не надо набивать трубку плотно и доверху. Облачка табачного дыма плыли над травой в придорожной канаве, они сливались воедино и потом, растрепавшись, напоминали цветочные метелки. Веял легкий ветерок.
Станислаус забыл духоту пекарни. Тошнота прошла. Взмывали в небо и пели жаворонки. Нежно шелестела листва на деревьях. Великая музыка мира коснулась ушей странника:
Шум великий, ты снова звучишь во мне.
Я же музыку слушать хочу в тишине...
Он писал это на обратной стороне книжки «Искусство счастливой любви».
Казалось, Господь неслышно обходит свои заоблачные владения. А странник утратил почтение к этому мужчине на небесах. Всевышний приобрел в его глазах даже какой-то оттенок смехотворности, особенно когда он вспоминал свою прежнюю хозяйку, ту, что показным благочестием прикрывала свое злоязычие. Но он вспоминал и отца Марлен, который свои семейные заботы сваливал на господа Бога, думал он и о храме, для которого Бог был лишь тонким деловым прикрытием, думал и о Гвидо, рядившем в божьи одежды свои вожделения. Что же это за Бог, который позволяет так с собой обходиться? Что это за Бог, который спокойно взирает на людское лицемерие, а истинно любящих разводит так далеко в разные стороны?
И взошло солнце. Стали густыми тени. Станислаус шел дальше. Ему хотелось несколько дней прожить радостно, беспечно, как в детстве, среди цветов и деревьев, среди бабочек и кузнечиков, как бы между полной бодростью и усталостью.
Еще издалека он увидал в придорожной канаве что-то пестрое. Он подошел ближе — это было цветастое платье и голубая косынка. А под косынкой — задорное девичье личико. Из-под края косынки шаловливо хихикали каштановые кудряшки, они говорили о многом... Девушка сгоняла с голых ног назойливых слепней. На ее обрызганном веснушками лице не было ни отвращения, ни любопытства.
Станислаус сдвинул трубку барона Альфонса в угол рта и попробовал улыбнуться. Чуть поодаль щипали траву козы, и в воздухе громко звучало их сухое меканье. Странник обдумывал, как бы ему обратиться к лежащей девушке, но чем ближе он подходил к ней, тем меньше у него оставалось храбрости. Он так закусил чубук трубки, что ее головка оказалась на уровне его правого глаза, но тут он чуть было не прошел мимо девушки. Пастушка приподнялась:
— Который час?
Он вздрогнул, как пугливый зайчонок. Хотел уже признаться, что у него нет часов, но тут ему вспомнились повадки барона Альфонса. Он вытащил подаренную ему к конфирмации часовую цепочку, прикрыв рукою до блеска отполированную железную гайку, глянул на ее нарезное отверстие и сказал:
— Около семи!
Девушка засмеялась. Веснушки, казалось, запрыгали у нее на носу.
— А может, и шесть, — сказал Станислаус. — Когда идешь вот так, забываешь заводить часы.
Девушка все смеялась и смеялась.
— Идешь вот так и играешь с гайкой.
Пойманный с поличным Станислаус напустил на себя важность, перещеголяв даже свой образец, барона Альфонса.
— Вы лежите здесь, вся в цветах, как само лето, и смеетесь как солнце собственной персоной.
От удовольствия девушка всплеснула руками:
— Боже ж мой!
Станислаус топтался в дорожной пыли:
— Я заткну вам рот нежным поцелуем!
Сказав это, он покраснел. Теперь можно выяснить, чего стоит вся его наука! Он произнес заученную наизусть фразу из книжки. Чего-то наука все же стоила: девушка покатилась со смеху, потом вскочила и бросилась бежать с криком:
— Догони, не пожалеешь!
Первая любовно-научная попытка Станислауса обещала стать довольно волнующей. Чемоданчик полетел в траву. Рюкзак плюхнулся наземь неподалеку. Станислаус поднял руки, словно охотился за бабочкой. Девушка бежала. Бежал и ее преследователь. Ее голые ноги перепрыгивали через ямы и копешки сена. Тяжелые башмаки подмастерья приминали цветы.
Когда в иссушенных в пекарне легких почти не осталось воздуха, Станислаус вдруг вспомнил о бароне Альфонсе. Никогда, ни при каких обстоятельствах этот опытнейший мужчина и любовник не стал бы до седьмого пота гоняться за одним поцелуем. Ему пришло на ум одно положение из «Искусства счастливой любви»: «Есть множество методов...» Так звучало то положение. «Желание и склонность, темперамент и финансовые возможности определяют метод. Если любовь хорошо подготовить, выигрываешь немало времени. Она сама наступит как дивная погода. Взойдет солнце любви, и ты будешь нежиться в его лучах». Почему бы ему не воспользоваться этим указанием? Он прекратил преследование, подтянул шнурки на ботинках, якобы скучая взглянул на бегущие облака и сделал вид, будто хочет вернуться к своим вещам. И глядь, любовь сама неслышно подкралась к нему. Хвала науке!
Он ощутил легкий удар в спину.
— Что это ты? Цену не снижаем!
Козья пастушка одернула платье, подошла к кустам и опустилась на землю. Станислаус понес свой поцелуй следом. Какое-то время они сидели, не глядя друг на друга. Этот нежный поцелуй воина, похоже, не очень-то волновал девушку. Станислаус вздохнул. Барон Альфонс и все добрые духи любви покинули его... Он вспомнил о Марлен. Девушка теребила травинку:
— Ну что, хочешь получить свою награду?
Станислаус кивнул.
— Не больно ты торопишься!
Он поспешил поцеловать ее, точь-в-точь как собачонка, которая норовит ухватить уже исчезающий хвостик колбасы. Ей стало его жалко, и она сама поцеловала его долгим, крепким поцелуем. О, разумеется, это был чудо-поцелуй, которому Станислаус благоговейно покорился. Поцелуй вкусный, как клубника! Они опять сидели молча, порознь. Девушка что-то напевала. Луг кружился вокруг Станислауса. Она взяла его руку и положила на свою прогретую солнцем ногу повыше колена. Она как бы признала его.
— Вот тут можно, а дальше — ни-ни!
Станислаус послушался. Рука его была робкой и нежной, как голубь перед новой голубятней. Он опять поцеловал девушку. Его ученость доставила девушке удовольствие.
— А если бы твоя рука не лежала там, где лежит?
— Что тогда?
— А ты попробуй!
— Да ты ж меня укусишь!
— А ты обо мне не думай.
Он попробовал, и за это она прикрыла его краешком неба.
Поздним вечером, весь трепеща, Станислаус ступил на мостовую города. Смотрите, люди, вот идет Станислаус! Великий покоритель страны любви. Один его взгляд — и девушки дрожат, как летние цветы на ветру. Он не заметил убожества гостиницы «На родине».
— Ты самый полоумный парень из всех, кого я тут перевидал, — сказал ему хозяин гостиницы. Он обнаружил Станислауса спящим на скамейке в палисаднике. — У тебя вши, что ли, водятся? Платить так и так придется.
Станислаус стряхнул с одежды бисер росы, умылся и отдал свою тарелку супа бородатому бродяге.
Счастье незаметное, как птица иволга, летело впереди него. Уже в третьей по счету булочной он получил работу.
— Старший подмастерье у нас захворал.
Станислаус пожелал старшему подмастерью долгой легкой болезни.
До деревни, где жила его девушка, было четыре часа пешего ходу. Четыре часа туда, четыре обратно, итого — восемь, два часа любви, итого — десять. Десять часов ходьбы и любви — такого за ночь не осилить. А не спавши и избегавшись — как стоять у печи? Итак, праздником любви станет воскресенье.
Он написал письмо: «Миа Клаус, Вильгельмсталь». Слова его были как шум весеннего ветра: «Ты была цветком в траве, а я был мотыльком. Благословенным мотыльком, для которого не заходит солнце».
Обратную сторону листка украшало стихотворение:
«Ветер травой играл,
я по улице путь держал.
На пути вдруг цветочек — глядь.
Вот благодать!
Смехом меня завлек.
Сердца покой уволок.
Ротик я стал целовать.
Вот благодать!
И прикоснулась рука
к краешку счастья слегка.
Рад был я небо обнять.
Вот благодать!
Это на радость тебе писал твой возлюбленный Станислаус Бюднер».
...Хозяин оказался не из самых дружелюбных. Губы у него были такие, словно он всю жизнь играл на кларнете. Слова его крупинками соли падали на мягкую, как крендель, влюбленную душу Станислауса:
— Хотел бы я знать, о чем такие приблудные думают целыми днями. Боюсь, что завтра утром я обнаружу в хлебе твою туфлю.
Станислаус потел, вытаскивал булочки из печи, сбрызгивал их водой и скидывал с противня в стоявшие наготове плетеные корзины. Руки его сновали туда-сюда. Он носился взад и вперед, словно заключив пари с печью, но четыре дня подряд победителем выходила печь. Она выплевывала румяные, чересчур румяные булочки. Такие перепеченные булочки любил не только пастор, живший в неком городе, где девушки пахли цветущим шиповником. И лишь в субботу Станислаус выиграл соревнование с печью.
В воскресенье к полудню он готов был отправиться в путь. Хозяин с тревогой наблюдал за его сборами.
— Ты, часом, не думаешь, что старший подмастерье уже поправился? — Он заплатил Станислаусу за неделю ровно пятнадцать марок. Птица счастья иволга не переставала петь на жизненном пути Станислауса. — У тебя что, бабенка где-то здесь? — опять уже ядовито спросил хозяин.
— У меня здесь возлюбленная, невеста. — Станислаус гордо выпустил облако табачного дыма.
— Ну это не так страшно. Она поможет тебе промотать твои денежки. — Серое как мешковина лицо хозяина неприятно передернулось.
Станислаусу очень хотелось отдубасить этого злопыхателя, но в данном случае смирение было как нельзя более кстати. Он что, хочет опять потерять работу? Его смирение послужит любви. Любовь — это совсем не плохой бог.
Ленивый воскресный день. Станислаус шел по деревне. На улице не было ни души. Куры примостились в тени кустов. У пруда ребятишки прутьями баламутили грязно-зеленую воду. Крыша церковной башни мерцала от зноя. Вокруг надгробных крестов вились бабочки. Все было спокойно и буднично, только в сердце Станислауса кузнечиком прыгало предощущение радости. Он вспомнил о своей трубке. Облачка голубого дыма мешались с неподвижным летним воздухом. Перед гостиницей стояла плетеная коновязь. У коновязи толпились молодые пары, развязные, загорелые, краснощекие, они переговаривались и гоготали. На коновязи, болтая босыми ногами, сидела девушка. При виде этих ног сердце у Станислауса екнуло. Пары уставились на воскресного странника. Среди них сидела Миа. У Станислауса подкосились ноги.
— Эй, Миа, пойди помоги ему дотащить его трубку! — надрывался один из парней.
— Ха-ха, до чего трубка-то длинная, в нее даже петух с башни насрать может.
Миа смотрела на окна гостиницы и, казалось, не узнавала Станислауса.
— Да то же граф фон Попельштейн! — закричал один из парней, указывая на Станислауса. Вся компания покатилась со смеху.
Станислаус кинулся в кусты у околицы. Трубка барона Альфонса потухла. Крупные слезы капали на ее чубук. Надо ж такому случиться!
Не бывает такого горя, которое не смягчил бы сон. Станислаус заснул под шелест ветвей, как непослушный ребенок. Усевшись на редкий пушок у него над губой, летняя муха счищала пыль со своих крылышек. Из кармана пестрого пиджака у этого большого мальчика, где лежала подтаявшая плитка шоколада, выглядывало загорелое лицо барона Альфонса с аккуратно подбритыми усиками.
Ах эта надоедливая муха! Станислаус хлопнул себя по верхней губе. Ему удалось поймать назойливую жужжалку, и он, еще в полусне, раздавил ее между большим и указательным пальцами. А сколько крыльев у этого слепня, и какие жесткие, совсем как метелка мятлика. Он проснулся и хотел получше разглядеть этого чудо-слепня. Но это был не слепень, а метелка мятлика. Стебелек его держала в руке Миа. Солнце пронизывало кусты. Мир любви во всем блеске предстал перед Станислаусом.
Они сидели на лесной поляне. Миа прогнала его горе крепкими, жаркими поцелуями.
— Я многое могла бы тебе рассказать. Всю свою жизнь. Ты бы только удивлялся или плакал. — Она пристроила у него на коленях свои загорелые ноги.
— Расскажи!
— Это что у тебя в кармане, шоколадка, или мне показалось?
Он отдал ей шоколадку. Миа пальцем снимала растаявшее лакомство с бумаги и облизывала палец.
— Это будет слишком грустно, — сказала она, причмокивая. — Но самое смешное: у меня было два отца. Они дружили и оба ночью ходили к моей матери. У тебя такого еще не было?
— Нет.
Он погладил ее.
— Они так и остались друзьями. Оба они были высокопоставленными чиновниками в финансовом управлении. То один, то другой раз в неделю брали меня с собой на прогулку. Они покупали мне ленты и все, что я хотела. Иногда они ссорились. В конце месяца один говорил другому: «Что? Разве прошлый месяц не я оплатил?» А другой отвечал: «Нет, вот смотри, у меня квитанция!» Моя мать была очень красивая, чтоб ты знал. И она так умела сбить их с толку, что иной месяц они оба ей платили, а третий мужчина, которого я звала папой, говорил: «Всегда бы так!»
Станислаус сосал нераскуренную трубку.
— А который из них был твой отец?
— Кто это может знать? Потом этих двоих перевели на другую работу. Деньги приходили по почте, и прогулки прекратились. А как я стала постарше, почтовые переводы перестали приходить. Наверное, мои папаши женились, да, видно, и время вышло. А так как третий папаша меня терпеть не мог, то он сказал: «Что ты сидишь сиднем, делай что-нибудь! Нечего за материну юбку цепляться!» Он сказал это, когда моя мать не могла того слышать. Мама отвела меня в цветочный магазин. Ей не хотелось, чтобы я работала в пивной, как она. Она хотела, чтобы я ела честный хлеб. Старик из цветочного магазина по вечерам ходил со мной торговать в рестораны. Потом стал посылать меня одну. «Дивные свежие розы для вашей супруги, господин тайный советник! Господин доктор, вот букетик фиалок для вашей жены!» В этих заведениях встречались очень приятные господа. Один как-то сунул мне в корзину письмо. Это было совсем короткое письмо. С тех пор я писем не выношу. И не пиши мне писем. И стихов тоже — они воняют.
Станислаус вскочил:
— Я для тебя их сочинил!
— Что только мужчины не пишут! Вечная любовь. Ложе из лепестков роз и тысячи поцелуев. Золотые горы. И все он позабыл. Три месяца я у него пробыла.
— Ты вела у него хозяйство?
— Дитя!
— Не говори так! Я уже прибил одного типа с тросточкой. А он был ученый, и не из последних. Так что я не младенец, который еще под стол пешком ходит.
Она сумела его усмирить.
— Потом я не знала, куда приткнуться. С цветами возиться мне больше не хотелось. И я нашла одного балетмейстера из театра. Он сказал: «Ноги у тебя не те, но, может, я сумею научить тебя бить чечетку». Я училась. Он был мной доволен. А через несколько месяцев завел себе новую ученицу. Я оказалась лишней. Теперь и с ней покончено. — Миа бросила в траву шоколадную обертку. Станислаус хотел знать больше.
— А дальше что?
— А в другом кармане у тебя нет шоколада? Просто я не хочу, чтобы он растаял. Я и сама уж не помню, как там было дальше. Во всяком случае, танцевала я неплохо. Я могла бить чечетку не только на столе, но даже на подносе. Трое кельнеров несли этот поднос по залу. Я стояла на нем, как бутылка вина. Господа бесновались, орали: «Шампанского сюда!» И кельнеры спускали меня с подноса там, куда меня приглашали.
— Где это было?
— Что ты меня расспрашиваешь, как судебный следователь? Меня от этого воротит.
Миа заплакала. Станислаус рассердился на себя. И стал опять ее гладить, но она от горя и печали вцепилась зубами в кустик щавеля. Он растерялся и положил руку туда, куда ему дозволяли еще несколько дней назад. Тогда она еще пуще расплакалась.
Смеркалось. Миа уснула. Комары роем вились вокруг юного любовника. Он сидел неподвижно, позволяя им кусать себя.
Она проснулась.
— Меня уже не спасти! — воскликнула Миа. Из-за облачной пелены выбиралась луна. — Все хотят меня любить, и никто не хочет спасти.
Станислаус затрепетал:
— Я тебя спасу!
— Ты-ы?
— Скажи, что я должен сделать.
— Это слишком трудно. Ты еще молод. Таких наш швейцар даже на порог не пускал.
— Ничего я не молод. Знаешь, сколько у меня было девушек? Одна для меня голышом танцевала при свете луны. Но я ее не хотел. Ты куда красивее ее.
Он вдруг пришел в неистовство, а она сделалась тихой и смотрела на него. Он схватил ее на руки и понес. Она укусила его, но он стерпел. И осторожно опустил ее наземь.
— Мне нужна пара бальных туфель, — сказала она. — А они стоят почти четырнадцать марок.
Левой рукой ей пришлось взять четырнадцать марок на бальные туфли.
— Я буду танцевать, а смотреть будешь ты один. — Она закрыла глаза. Ей было все равно, что он с ней делает.
Ночью он проводил ее до дома ее дяди. По дороге она рассказывала ему конец своей истории, а он согревал ее. Она тогда заболела. Может, простудилась во время танцев? Да, конечно, сильно простудилась. Ее мать привезла ее в деревню, к дяде. Нет, Станислаус не должен за нее бояться. Теперь она здорова. Он не мог не почувствовать, что она здорова. И теперь она торчит в этой вшивой деревне. Дядя и тетка следят за ней строже, чем деревенский жандарм. С дядей хоть иногда поговоришь. Он добрее тетки, но ревнивый очень. И теперь она пасет коз, чистит картошку, делает еще кучу всякой всячины — вот какова ее жизнь. Ни разу она не танцевала на пальцах во дворе. Только тайком, изредка, танцует для дяди в сарае.
Она прильнула к нему. Потом остановилась и посмотрела на него снизу вверх:
— Тебе пора идти. А то вдруг дядя караулит за воротами с косой!
— Да пусть себе стоит, хоть с двумя косами и ножом! — отвечал Станислаус.
Нет, она должна была купить для дяди сигареты. А парни возле пивной отняли у нее сигареты и выкурили. Если б у нее остались хоть деньги на сигареты!
И эта беда невелика! Станислаус дал ей пять марок. Она подарила ему поцелуй, от которого его кровь вскипела как от красного вина.
Она высвободилась из его объятий. Он решил немного подождать и найти хорошую палку. Пусть только дядя попробует ее тронуть. И тут она вспомнила, что, перед тем как уйти из дому, спрятала косу. Нет, бояться больше нечего!
Станислаус ждал еще долго. Но никто не позвал его на помощь. В воздухе носились летучие мыши. Лаяли собаки. Только выйдя на дорогу, Станислаус почувствовал, до чего же он устал.
