Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 9

Совершенно я не мог на них смотреть. Если бы Яблоня не просила остаться - ушел бы, услышь, Нут, но она попросила - что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться. Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне все равно, что я - так себе евнух, ее ночная прислуга. Привел женщину к господину, увел женщину от господина. Пока женщина с господином - я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага. А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я - так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать - что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?! Ясное дело, для нее, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепелке, трещать твоей цикаде - не говоря уж о тебе самой. Ну еще бы! Она же такая чистая, невинная и смешная! Всему верит, что ни скажи. Как было замечательно идти по горам! Вдвоем. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: "Ты - мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом". Всегда, ага. Пары дней не прошло - этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а ее жених где-то там - побоку. О себе я вообще не говорю. Пса ласкают, когда волки близко. Шла на темную сторону - вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, теплая - тепло от нее на расстоянии чувствовалось, но она еще и за руку меня взяла, прижалась плечом: - Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или - не знаю, что! Странно, ага. Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена - настоящая паучиха, а сам он... промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах - лишь бы царевич смотрел на нее со своей подлой улыбочкой. Старый. Точно, стар, как грех. А Яблоня убрала мою челку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка: - Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла... Я подумал, не напомнить ли ей, что она, вроде бы, не собиралась быть ничьей наложницей? Что она, вообще-то, с севера царевна, что там у нее - отец, жених, все такое... Не сказал. Ветер прав, мы не доберемся. Что ее даром мучить... ладно. Смотритель покоев, так смотритель покоев. - Устал, - говорю, - немного. Давай ложиться спать, Яблоня? Вздохнула, улыбнулась. - Ах, совершенно не спится! Но - хорошо, давай. Переплел ей косы, принес умыться, поменял рубашку. Никогда не раздевается при мне донага, будто я ее без одежды не видел... забыла, как я ее отмывал, как смазывал ее ссадины бальзамом из девяти масел... Да что говорить... Говорила, что спать не сможет, что танцевать хочет, а сама заснула, как котенок - тут же, минутку помурлыкала и все. Я смотрел, смотрел, как она спит - и вдруг почувствовал, что у меня слезы текут, давно уже. Совсем не хотел плакать, все вытирал, вытирал, а они все текли, и я подумал, что она сейчас проснется, пить, к примеру, захочет, и увидит, что я распустил сопли... Тогда я тихонько вышел из ее комнаты, дверь за собой прикрыл осторожненько, прислонился к ней спиной - но тут меня просто затрясло. Я стоял и ревел, как деревенский дурачок, у которого лепешку отобрали. Прошло много времени, пока немного успокоился, но в комнату не вернулся. Там у окошка, напротив ее двери, сундук стоял, так я кое-как примостился на этом сундуке. Думал, проснется - позовет, я услышу. Долго так полулежал, полусидел, все думал. А что тут ловить? Ничего не выйдет, как ни крути. Это я просто свыкся с мыслью, что жених у нее где-то далеко, и, кажется, заодно выдумал этого ее жениха. Что он такой же белый, как и она, и добрый, и спокойный, и еще, почему-то, не будет ее трогать, а будет беседовать с нами в этом дворце, где весь пол из самоцветных камней и музыку слушать. Размечтался, ага. Хорошо еще, что все вышло здесь, а не где-нибудь на Сером Берегу. Если бы мы, паче чаяния, все-таки добрались до ее родины, а там бы все оказалось по-другому, у меня, наверное, сердце разорвалось бы на части. А тут - очухаюсь, куда я денусь? Я евнух, она царевна. Ничего больше не будет. А если я своей унылой рожей буду раздражать царевича, он меня продаст в лучшем виде или подарит, когда Яблоня будет уж совсем его, а про меня забудет и думать. Не на что мне надеяться. От слез у меня голова разболелась, и еще ужасно заболело в груди, будто нож туда воткнули. Я подумал, что сейчас умру, и даже обрадовался, но через пять минут потихоньку прошло - и я, кажется, задремал. Проснулся от шагов. Открываю глаза - раннее утро, из окна белесый свет, а на меня смотрит Молния. Как на тлю на листе, ага. Я сел и уставился на нее. - Пошел вон отсюда! - сказала эта сколопендра и сморщила нос. - Я охраняю госпожу, - говорю. - И подчиняюсь госпоже. - Я тут старшая жена! - выдала она. Сквозь нее медь потекла - удивила, ага. - Ну и что, - сказал я. Нагло. - Я тут смотритель покоев. Моя госпожа у господина в фаворе, в спальню с третьими петухами вернулась, так что ты не должна ее будить. У нее должно быть свежее лицо к сегодняшнему вечеру. Она так взбесилась, что я решил - ревнует, все-таки. - Ты, полукровка! Тебя когда-нибудь били палками?! - Нет, - говорю. - А тебя? А мне настолько нечего терять и настолько больнее внутри, чем снаружи, что смелость появилась несказанная и веселость какая-то. Не понимаю, почему перед казнью люди рыдают, волосы рвут, на коленях ползают, когда уже все решено? Это ведь такое лихое и чудесное чувство! Можно любую важную особу за нос дернуть или ишаком обозвать, можно палачу в рожу плюнуть, можно высказать все, что захочешь - и все равно страшнее смерти ничего тебе не будет. У меня даже дыхание перебивалось, как от восторга - так было хорошо. Она уже все кругом заморозила своей злостью, даже иней на стенах осел, смотрит на меня так, что другой бы задымился, а я улыбаюсь. - Бедная сестрица, - говорю. Ласково так. - Я же понимаю, отчего ты так кидаешься на кого ни попадя - я тебя, как родня, понимаю. Ведь я - песок бесплодный и ты тоже. Она бы мне врезала, если бы не так долго размахивалась. Я увернулся и продолжаю: - Вот моя госпожа родит и станет любимой женой. А ты так и будешь всех жрать, только во дворце - пока не высохнешь, как печеное яблоко. А от злости ты высохнешь быстро, вот увидишь! Она развернулась, кинулась к дверям во двор крепости, распахнула и заорала: - Стража, сюда! Немедленно! Я стоял и улыбался. Ну вот, думаю, сейчас меня прикончат - услышь, Нут, это будет просто чудесно. Ну, немножко больно минутку... ну десять, потерплю - но потом оно подохнет, это жалкое раскромсанное тело, а я уйду за реку совершенно счастливый. Только моя госпожа, моя Яблоня от этих ишачьих воплей проснулась и выскочила прямо навстречу шакалам Ветра. Да они, к их чести, не слишком-то торопились на женскую сторону - им это, похоже, обрыдло уже. А уж когда увидели Яблоню, тепленькую еще спросонок, укутанную в платок поверх рубахи - и вовсе смутились, растерялись и остановились на пороге - не входя. Яблоня только взглянула на Молнию и на мою физиономию - и, видимо, очень много поняла. Меня погладила по щеке, а к Молнии обернулась и улыбнулась: - Ты старшая, Молния. Ты должна быть мудрее всех. К чему же все эти ссоры? Разве сильного человека украшает гнев? Молния встала, уперев руки в бедра, стуча хвостом по стене, щурясь. Сказала, в ярости, даже не крича - голос от бешенства пресекся: - Ты что, хочешь меня учить? А Яблоня снова улыбнулась: - Ну что ты! Это ты должна меня учить - ты же старшая, и еще ты здешняя, а я чужая. Ты будешь государыней, ты должна всех учить - но не кулаком же, верно? Молния минуту не знала, что ответить. Потом сказала: - Твой евнух меня оскорбил, Яблоня. И я намерена наказать его за это. Яблоня к ней подошла, положила руку ей на локоть - Молния шарахнулась, посмотрела искоса. Яблоня вздохнула и сказала: - Это же мой евнух. Может, это мое дело - его наказывать? А еще вернее - может, это вообще дело нашего господина? Давай, его спросим? Молния фыркнула, что не желает впутывать господина в скандалы на женской половине. А Яблоня заметила: - Стражу-то впутываешь... посмотри, как им неловко. Молния будто спохватилась. И приказала шакалам: - Заберите его отсюда, во двор. Мы поговорим и решим. Я с Яблоней переглянулся и кивнул, мол, все в порядке - потом вышел с шакалами во двор, а кто-то из них дверь прикрыл, чтобы не слушать, как женщины выясняют отношения. Во дворе было очень холодно, хоть солнце уже стояло высоко. Я бы сразу окоченел, но кто-то из шакалов укрыл меня плащом. Новое дело, услышь, Нут. Я посмотрел на этого бойца. Я про себя телохранителей своих господ иначе, чем шакалами, никогда не звал: всегда это шайка головорезов, подонки, которые развлекаются только всякими гадостями и чужими неприятностями - а тут вдруг призадумался. Все-таки, это не какой-то там, а боец из охраны царевича. Странный тип. Громадный, широченный - как его крылья носят, непонятно. Круглая рожа, глазки узкие, бритый - и борода, и волосы, а на лысом черепе - вышитая шапочка. Нугирэк, ага. Первый раз в жизни я увидал нугирэк с хвостом. Тоже полукровка, сразу видно. Настоящие аглийе, кровные - немного другие, у них лица точные, горбоносые обычно, с высокими скулами, глаза большие и яркие, брови низкие, рот четко очерчен. Я похож на чистокровного до смеха, Ветер - тот вообще вылитый, но это потому, что люди-ашури сами чем-то на аглийе похожи. А вот чтобы кто-нибудь из птиц польстился на нугирэк-неверного - о таком мне даже слышать не приходилось. Ну, неверный, конечно, но, похоже, не злой. Смотрел на меня, сощурив свои щелочки, так что они совсем в щеках утонули, ухмылялся - губы мягкие, как у лошади. Смешной парень. У меня так и не появилось предчувствие, что ему будет приятно меня мучить. А тут он еще и сказал: - Ты, птенец, не бойся. К господину Рысенок пошел, вот придет к господину Рысенок - и все обскажет в точности. А господин еще вчерашним днем всем соколам велел за вами присматривать - за вами, за тобой и за госпожой твоей. Не шакалы - царские соколы, ага. У крылатого царевича, значит - крылатые соколы. - Ты - сокол царевича? - спрашиваю. В плащ укутался, как женщина, по самые глаза. Воины вокруг посмеиваются, мне бы и самому было смешно, но от холода забываешь про все приличия. А нугирэк подумал-подумал и сказал - не торопясь: - Я - Керим, Белый Пес. Сокол царевича, а может, и не только сокол царевича. Но я сражаюсь за царевича, за нашего господина - на этом берегу и на том берегу, так что я, уж верно, сокол царевича. И все это он высказывал с такой ленивой растяжечкой, будто смолу жует, а выплюнуть неохота. Так только кочевники и говорят: простые вещи, но слушать смешно. Я подумал, что Керим, наверное, рос среди нугирэк, а сюда, в птичью стаю, попал уже взрослым, когда от детских привычек сложно отвыкнуть. - Как это - на двух берегах? - спросил я. - Ты ведь живое существо, Керим? Нугирэк ухмыльнулся, покивал. - Как - на двух берегах? Вот простая вещь: как Солнце светит на небе, а Костер - на земле? Вот Солнце горит, а у меня в груди искорка Костра горит, а душа моя будет в Солнце гореть, когда улетит из меня наверх. Сложно ли? - Я не понимаю, - говорю. Керим хлопнул меня по плечу. - Что тут понимать? Я здесь - душа там. Я на этом берегу, моя тень - на том. Меня слегка передернуло. - Ты что, чернокнижник, Керим? - спрашиваю. Хотя у него такая добродушная физиономия, что никак не верится в его чернокнижие. А соколы вокруг слушают и веселятся. Я подумал, что они себе сравнительно милое развлечение нашли: другие бы уже давно показали бы мне, кто тут старшая госпожа, просто личной потехи ради. А Керим ухмылялся и мотал головой: - Ну что ты, птенец, где же я чернокнижник? Что же, я похож на чернокнижника? Нет, я - Белый Пес, я - Солнечный Пес в Сером Мире, вот я кто. Моя мать была аглийе, мой отец был шаман, Солнечный Пес, мой дед был шаман и мой прадед был шаман. И я отвязываю свою тень и даю ей ходить за рекой по Серому Миру - разве это чернокнижие? О шаманах-нугирэк я много разного слышал, но больше хорошего. Многие при мне говорили, что шаманы огнепоклонников даже душу умирающего могут позвать из-за реки, не говоря уже о целительстве, к примеру... - Керим, - спросил я, - ты в свите царевича - лекарь, да? Он осклабился и нацелил палец мне между бровей, в центр клейма. И сказал: - Лекарь - не лекарь, но некоторые болезни я могу лечить, птенец. То есть, вот то, что отрезано железом, обратно, конечно, никто не сможет приставить, а то, что отрезано чарами, то приставить обратно очень даже можно. Я забыл, что иногда надо дышать. Вспомнил только, когда услышал, как соколы царевича смеются - и подумал, что Керим тоже смеется надо мной на свой лад. Смахнул его руку со лба и рявкнул: - Керим, я не люблю, когда меня трогают! Забыл, что от таких вспышек шакалам... ну да, соколам, услышь, Нут, всегда еще веселее. Свирепый цыпленок, ага. Этот длинноносый, Месяц, конечно, тут же сказал это вслух, а остальные принялись меня радостно подначивать, как бойца, чтобы я врезал Кериму за непочтительность. Такой отважный и сильный воин, ну пусть я им покажу, как сражаются настоящие мужчины. Шакалы как шакалы. Ни с кем из них разговаривать нельзя. Я за это время так устал и так много дергался, что чуть не расплакался прямо там. Натянул на голову плащ, чтобы поняли, что разговаривать больше не хочу. Если эти захотят меня отлупить или еще что-нибудь, их не остановит мое происхождение. Это я на побережье и в степи аманейе, страшная непредсказуемая жуть - а тут так, птенец бесхвостый. Тут они - аманейе, ага. Но тут Керим сказал: - Хватит ржать, жеребцы, - а меня взял за плечо и подтолкнул, чтобы я шел за ним. - Месяц, если тебе хочется, чтобы тебе врезали, то скажи мне, я тебе врежу, а не выбирай себе противников поменьше. А то люди ведь решат, что ты боишься, если напрашиваешься на драки с евнухами, а с бойцами только зубы скалишь... Месяц попытался возражать, но все уже потешались над ним, а меня оставили в покое. - А ты куда пошел, Керим? - спросил Мрак. - А я с этим птенцом в сторожевую башню пошел, - сказал Керим с неизменной ухмылочкой. - Мы с ним в нашей каморке в башне траву ти заварим и там посидим, потому что птенец с равнины, а на равнине к ветру с ледников привыкнуть нельзя, а непривычный к ветру быстро до лихорадки замерзнет. - Ну и я пойду, - сказал Мрак и еще кто-то из бойцов решил пойти. Я подумал, что противно сидеть в помещении, где все время рыщут шакалы... даже если они - соколы. На своей территории они почти всегда чувствуют себя вправе пинать меня, как угодно. Но с Керимом пошел, даже не попытался сопротивляться. В сторожевой башне прямо за дверью был высокий зал, где горел огонь в громадном очаге - пара здоровенных поленьев, по полдерева каждое. Из зала вверх вела винтовая лестница, но туда, я думаю, поднимались только дозорные, а бойцы, которые отдыхали и дожидались приказов господина, оставались тут, внизу. А в зале оказалось приятнее, чем я думал: не такая страшная помойка, как обычно в таких местах. Из-за цветных стекол в окне свет веселый и пестрый, от очага сразу стало тепло, а весь пол и стены застилали шкуры, больше горных баранов и туров. Оружие висело по стенам на турьих рогах - но не так много, как обычно: только старинные кривые мечи "клинок-сполох" и еще какие-то жуткие железяки, а сабель почти не было. У очага на резной стойке стояла посуда, больше не наша, а нугирэк: медный казан, сосуд с носиком для ти, тоже медный, чеканные блюда, глиняные чашки - и все со знаками Солнца и Костра. Я снял плащ и сел у огня на шкуру, стал смотреть, как Керим заваривает ти. Как он достал щепотку травы из глиняной банки, как растер в пальцах, как кинул из другой банки еще каких-то травок - и все поглядывал на воду в казане и мурлыкал что-то себе под нос. Я сам не заметил, как успокоился. Соколы тоже перестали болтать, а расселись вокруг очага и смотрели в огонь. Я тоже смотрел и вспоминал, что для нугирэк любой огонь свят, он - сын Солнца, а Солнце - их главный бог. Когда Керим протянул мне чашку ти, от которой пахло просто замечательно, пряными горными травками - я тоже почти уверовал. И посмел переспросить: - Ты там, во дворе, начал говорить, Керим... Он посмотрел своими щелочками, ухмыляясь, подумал и сказал: - Тебя зовут Одуванчик, так я слышал? Одуванчик? Ну так вот, ты, Одуванчик, пока не суетись и меня не суети. Тут ничего испортить нельзя, а чтобы не испортить, торопиться нельзя. Ты, Одуванчик, терпеливый? Это важно, потому что это будет очень неприятно, а поэтому придется здорово потерпеть. Тут меня снова затрясло, несмотря на ти, тепло и его спокойную физиономию. Я чашку поставил на поставец - у меня так руки дрожали, что горячий отвар чуть себе на колени не выплеснул. - Ты серьезно? - спрашиваю. Керим снова потер пальцем мое клеймо - а я уже не дернулся, пусть делает, как знает, ему виднее - и сказал, раздумчиво так: - Как может быть, чтобы несерьезно, Одуванчик? Я же не злодей какой-нибудь, чтобы шутить с твоей надеждой, так что все это серьезно. И меня осенило: это же правда! Крылья! Мои крылья! Он мне крылья вернет! Нугирэк, неверный, шаманство, чернокнижие - все равно, какая разница! Я не то, что взял прах от ног, я просто ткнулся головой в пол - и обнял его ноги, по-настоящему, не ритуально. И понес какой-то бред, вроде того, что стану ему рабом, вещью, чем он захочет, и пусть он делает, что хочет и как хочет - я заранее на все согласен, чтобы летать. Керим меня силой заставил подняться, все цокал и чмокал, был недоволен, что я так себя веду. Бормотал укоризненно, что раб ему не нужен - на что ему крылатый раб, а вещь - так вообще нельзя о себе говорить, у вещей не бывает души. Вот если я стану ему другом - ему и хватит, а служить я должен Ветру, и он, Керим, тоже служит Ветру, а еще у меня есть госпожа, так что ей - тоже, а ему довольно и дружбы... От волнения я никак не мог ему объяснить, насколько это для меня важно, но Керим, кажется, и так понимал. А прервал меня этот парень с рассеченной бровью, Филин, кажется - всунулся в дверь, крикнул, что меня зовет госпожа. Я посмотрел на Керима; наверное, это несколько по-собачьи вышло. Он ухмыльнулся и закивал: "Иди- иди", - тут у меня столбняк прошел, и я побежал на темную сторону. У меня еще не было крыльев, но они меня уже несли. Почему-то казалось, что крылья меня приподнимут до Яблони, сделают хоть чуточку ближе - и я весь горел от этого.