Корона, Огонь и Медные Крылья (Далин М.)

Часть 21

Я закрыл за собой дверь и подпер ее спиной. И чуточку так постоял. Подышал поглубже, ага. Чтобы перестать злиться на нее, хотеть убить его, ненавидеть себя и роптать на Нут. Я уже знал, что сейчас пройдет - кое-какой опыт появился. Пройдет, надо только поглубже подышать и спокойно подумать. Надо вспомнить, что я ее люблю, и она меня любит, как может. Как царевна вообще может любить евнуха - или даже, кажется, побольше, чем царевна может любить евнуха. И что злиться на нее я совершенно не смею. Вот еще кто-нибудь влепил бы мне по морде, чтобы я не бесился - совсем было бы ладно, ага. Что еще? Что его я тоже пытаюсь любить. Пытаюсь, пытаюсь, у меня получится, я терпеливый. Он - не такая уж и мразь... Ладно, уймись уже, он - просто удивительно, насколько не мразь. Меня-то он ни разу не пнул, ни словом, ни как иначе. И сейчас - говорил такие вещи, какие евнухам не говорят, вообще-то. Он - мой господин, неплохой, в сущности, господин... надо попробовать его полюбить, хотя бы ради нее. И себя ненавидеть не за что. Ведь знаю, что от этого только хуже. Вот так поговоришь с собой, помянешь Нут - оно и отпустит. Уже, как будто, и не так тянет забиться куда-нибудь в угол и выть там в голос о жизни своей разнесчастной. А ведь не такая уж она у меня, тли, разнесчастная. Ах, мне уши прокололи! Ах, нарядили в женские тряпки, накрасили глаза и пообещали солдат из свиты братьев Ветра! Гаденько похихикали? А что я еще хотел от убогих - они же тут точно в том же положении! Да ладно, не в том же - хуже! Меня, положим, бывало, лупили до полусмерти. Шакалы хозяев, деревенщина... Но с ними-то, с этими здешними куклами, если спокойно подумать, поступали и покруче - им же не просто так это все в голову ударило! Тюльпан такой расфуфыренный, а усмехался так горько... много ему счастья принесли эти побрякушки? Да эти дворцовые слуги еще понесчастнее, чем я, чем мои знакомцы из деревни. А Изумруд еще взял меня за плечо и подтащил к стене, на которой сушилась кожа какого-то бедолаги - только что носом туда не ткнул. Вот, мол, имей в виду - никто не гарантирован. Еще влажная шкура, между прочим. И, судя по старым рубцам, этого несчастного били не меньше, чем меня - тут, во дворце, среди всего этого золота, гранатов и прочего блеска. Ну-ну. Конечно. Я ничего другого и не ждал. Евнухи есть евнухи. Люди в принципе никого не жалеют, а уж евнухов - в самую последнюю очередь. Прекрасно помню, как мне хотелось поговорить с кем-нибудь из настоящих мужчин, когда был еще совсем уж мелкий и дурной - и как они на меня смотрели. Брезгливо, как на слизняка, как на крысу, которую колесо арбы раздавило, так что кишки наружу. И хоть бы кто не то, чтобы пожалел, а хотя бы обратился без гадливости... нет! Не бывает такого. И женщины недалеко ушли - если надо на ком-то злость сорвать, то лучше меня и не выберешь. Меня презирать легко и приятно. Будто мне душу отрезали вместе с... Бесхвостый пес, ага. А другим евнухам дружить со мной тоже без надобности. У каждого - свои проблемы и болячки. Зачем я им сдался? Им же выживать как-то надо, выслуживаться. Выкручиваться как-то, чтобы пореже делали больно. Это лучше в одиночку, по себе знаю. Так что они меня, конечно, изрядно поизводили сегодня - но они-то всегда так живут, а я - нет. Я же счастливчик сравнительно! Вот пришел - а госпожа моя... Госпожа моя... госпожа моя... был бы я настоящий, настоящий аглийе-полукровка, настоящий мужчина, настоящий боец! Целый, все на месте... Ха, что я несу?! Да я бы мучился сильнее, чем сейчас, наверное! Вот смешно-то. Госпожа моя - царевна, а я - деревенский мужлан. Солдат, например. Шакал, ага. Думать очень, очень полезно. Никогда бы Яблоня не позволила какому-то шакалу поганому до себя дотронуться. И никогда бы я ее не увидел и не узнал, и не поцеловал бы ее ручку ни разу, и косы бы не заплел. И уж тем более, она бы меня никогда не обняла. Так о чем я жалею? Вот потеха-то! А Ветер мне сказал: "Ты - мой солдат. Дерись за нее". Евнухам таких вещей не говорят. А он еще и дотронулся - не как эти мрази, шакалы, похотливые твари, а как до человека дотронулся. Как до... как до своего конюшего, к примеру. Или - до пажа. Без грязных мыслей и не брезгуя. И сказал: "Ты - молодец". Не смей его ненавидеть, не смей! Он же принадлежит моей Яблоне. И малышу. И я помолился Нут, чтобы у них все было в порядке. У меня от души отлегло потихоньку. И нож этот между ребрами, от которого иногда ужасно больно ни с того, ни с сего, тоже пропал. Дышать стало можно. Я подумал, что все эти нервы и суета - из-за дворца, будь он неладен. Пока в Каменном Гнезде жили, настолько худо, вроде бы, ни разу не было. Если уж очень подступит - подышишь, и отпустит. Привык ведь уже к царевичу, смирился, успокоился... а тут опять откуда-то полезло. Поганое место - этот дворец. Я минутку послушал их за дверью. Ну что, это надолго. Вряд ли позовут, думаю, зачем я им сдался? Фрукты, ти, лепешки, мед - все у них там стоит около ложа; вода в кувшине, на столике шкатулка с персиковым маслом и благовониями. А Яблоня не любит, когда я суюсь некстати. Ну и не будем соваться, ага. Я решил заняться чем-нибудь полезным, чтобы не заснуть, и пошел на женскую сторону, проверить малыша. Только малыш спал, и Сейад спала; я уже хотел рассердиться и разбудить ее, чтоб охраняла, как следует, младшего царевича, но тут этот бледный кошмар - один из близнецов - высунулся из пустого воздуха, как из-за двери и поднес мне к губам холоднущий палец. Вроде знака, что все под охраной. А я из комнаты выскочил и губы тер-тер, умылся и снова тер - и все равно такое чувство, что мертвеца поцеловал. Умеет себе царевич солдат выбирать, ничего не скажешь. Я хотел вернуться к дверям Ветра, но этот дворец был просто громадный и весь из переходов, как лабиринт. Я долго блуждал, устал, пока, в конце концов, не вышел в похожее место. Смотрю - горят светильники в виде тюльпанов, дверь с резными жеребцами, ковер с пурпурным узором, все как надо... только запах померещился какой-то другой. Я, конечно, всего-навсего евнух, но на птичье чутье это ни капли не влияет: вроде как чужими из-за двери тянуло. Чужими мужчинами. И меня вдруг как стукнет под ребро! Кто это там у них, и как может быть?! Я подобрался к двери, как смог, тихо - и прислушался. А за дверью услыхал голос царевича Орла и шаги взад-вперед. Перепутал опочивальни по дурости, ага. У меня от облегчения даже коленки мелко затряслись. Ну слава тебе, Нут, это не с Ветром-Яблоней что-то случилось, а просто я - болван без памяти. Уже хотел идти, как вдруг слышу, Орел говорит: - Ты хоть понимаешь, какая это может быть беда? А какой-то незнакомый, старый, но очень твердый голос ему ответил: - Булат доложил Светочу Справедливости об одном голубе, мой царевич - и Лучезарный опочил. А спустя час на голубятню слетела целая стая с метками побережья. Четырнадцать штук - а на побережье, в любом тамошнем городке вряд ли нашлось бы больше двадцати царских голубей сразу. - И все без писем? - спросил Орел. - Все без писем, мой царевич. Я чуть на пол не сел. Это что ж должно было случиться, чтобы царевых голубей выпустили без почты всех разом?! Там у них, на побережье, что, город сквозь землю провалился? Или огненный дождь хлынул? Чтобы успеть только выпустить, а письма написать и привязать не успеть... Орел рассмеялся, только, скорее, злобно, чем весело, и сказал: - В тот день, когда Ветер и его пащенок прибыли во дворец, на наших землях творится какое-то нестерпимое зло! Вот это новость, Янтарь! Ты рассказал об этом братьям? - Я ждал приказа царевича, - сказал Янтарь, гад, и поклонился, наверное, потому что зашуршал парчой. - Хорошо, - сказал Орел. - Расскажи. Всем - кроме Ветра. И с утра сообщи Лучезарному. Нут послала знамение с птицами - ясное. Яснее некуда. Возьми, ты заслужил, - и бросил какую-то, я думаю, вещицу, потому что золото не звенело. Перстень, наверное. О! У меня живот схватило от ужаса. Что это я подслушал! Я дернул оттуда, сломя голову, стараясь только не нашуметь. Слава Нут, слава всем добрым богам, перед тем, как выскочить в большой покой, из которого расходились коридоры, приостановился и продышался - а то, думаю, заинтересуется кто-нибудь, с чего это евнухи носятся по ночному дворцу, как угорелые кошки. И дельно. Стражник-человек меня чуть с ног не сшиб. И ухватил за локоть, так что едва руку не сломал: - А ну, стой! - говорит. - Ты чего тут снуешь? Вынюхиваешь? Я вспомнил, как мне Ветер говорил, и дал меди течь сквозь кожу - и этот храбрый сразу отдернул свою поганую лапу. А я сделал надменный вид и сказал: - Ты что, не видишь, что я - аглийе из свиты царевича Ветра? - А на стороне царевича Орла что творишь? - спрашивает. Но гонору уже поменьше. Ну и я снизил тон. Вроде, сменил гнев на милость. - Дорогу ищу, - говорю. Самые простые вещи говорю, чтобы можно было легко проверить. - Из женских покоев, госпожа посылала посмотреть, спит ли ребенок. А я заблудился. Мы же тут недавно... Шакал... ну, сокол, сокол - хохотнул, посмотрел на меня сверху вниз, но уже не пытался хватать руками. А я сказал как можно спесивее: - Что ты на меня уставился, как на невидаль? Разве не знаешь, что у господина моего вся свита - демоны? Лучше проводил бы, а не стоял столбом. Вот-вот госпожа хватится. Провожать он, положим, меня не пошел, но дорогу показал и был учтив. И я добрался до покоев Ветра за пять минут. А там, в коридоре, который вел к опочивальне, наткнулся на Керима. Я торопился, но Керима все равно был ужасно рад видеть. Я уже давно не беспокоился, что он - шаман и неверный. Мне ни один мужчина столько добра не сделал, как Керим - и совершенно задаром, просто из личного удовольствия. Поэтому я ему сказал: - Привет, Керим, возлюби тебя Нут! - поулыбался и хотел, было, бежать дальше, но он меня взял за плечо и повернул к себе. И не ухмылялся, как обычно. - Привет, - говорит, - птенец. Вот кого я искал - тебя я искал. Ты сейчас ко мне пойдешь, и будешь делать то, что я тебе скажу, потому что ночь для этого дела стала очень хороша, и ты тоже для него хорош. Лучше тебя в свите царевича никого нет для этого. - Да брось, Керим, - говорю. - Потом. У меня к царевичу важное слово, - но, ясно, не думаю дергаться, потому что Керим никогда и ничего не делает просто так. Хотя, скажи мне такое кто-нибудь другой - наорал бы на него, не думая о последствиях. Нехорошо все это как-то прозвучало. А Керим погладил меня по щеке и подтолкнул в спину, к своей комнатушке на половине бойцов. Я пошел. Захожу к нему, а у него в чаше для благовоний горит целый костер, и в комнате жарко и светло, как днем, даже без свечей. Пахнет какими-то травами и золой; надо думать, Керим колдовал и травы жег. Он меня к ложу подвел и почти что силой усадил - надавил на плечи. Я сел, а он отвернулся и начал на маленьком столике что-то перекладывать. Позвякал чем-то, пошуршал - и повернулся ко мне с бутылкой в руках. Маленькая темная бутылка, и, кажется, не стеклянная, а из какого-то полупрозрачного камня. По тому, как он ее держал, показалась мне очень тяжелой. Вместо пробки - резная собачья головка. И Керим сказал: - Ты, Одуванчик, протяни мне руку, вверх ладонью - и неподвижно ее держи, не дерни, не колыхни. Ты не бойся, дыши спокойно, тебе ни больно не будет, ни плохо не будет. Я буду царевичу гадать, а гадать я буду на тебе, потому что ты, Одуванчик, чистый отрок, который с женщиной страсть не делил. - А влюбляться считается? - говорю. Керим только ухмыльнулся. - Нет, - ответил. - Если бы у кого другого, тогда надо было бы смотреть через огонь, мысли проверять, чистые мысли или грязные, но тебя, Одуванчик, я даже проверять не стану. Потому что, какие бы мысли у тебя не были, страсть ты с женщиной все равно не разделишь. Грустно это, конечно, прозвучало, зато резонно. Я протянул Кериму руку - и он вытащил из бутылки пробку и налил мне прямо на ладонь какой-то жидкости, страшно холодной, густой, блестящей и совершенно черной, вроде смолы, которой лодки смолят. Я на Керима посмотрел вопросительно, а он бросил какой-то бурый комочек в светильник и говорит: - Ты не на меня смотри, Одуванчик, ты в ладошку свою смотри. Ты туда смотри, в зеркальце это черное, а я в тебя смотреть буду - так мы с тобой и увидим дороги Судьбы: и прошлое, и грядущее. Смотри, смотри. Бурая штучка загорелась и чудесно запахла... как бы сказать? Сладко, но не приторно, чуточку терпко, медово и пьяно, вроде цветущего хмеля. Я посмотрел в это черное на своей ладони - и чернота вдруг как-то втянула мой взгляд в себя, я будто влетел туда, в это темное стекло. Малый миг это было очень страшно, а потом я стал видеть. Я увидел море, только оно было не синим, а серым, вправду, как отражение в черном зеркале. И по этому морю плыли корабли - не наши. Наверное, на таком приплыла Яблоня, а потом он утонул - громадные корабли, даже не описать, какие, и люди на веревочных лестницах, ведущих на мачты, висели, как муравьи на травинках. И все было серое. Серый Мир, ага. Вернее, отражение в нем. - Корабли, - говорю. А Керим где-то ужасно далеко еще что-то поджег и говорит: - Смотри, Одуванчик, смотри. Не надо ничего говорить - я все твоими глазами вижу. А с кораблями что-то случилось - может, пожар, думаю - и от них вдруг взлетел дым клубами, потом - еще и еще. И я увидел берег, к которому они плыли. И на берегу медленно рушилась сторожевая башня. Это было совершенно кошмарно - она сломалась посередине, как дерево, в которое ударила молния, и вся верхушка грянулась наземь. Наверное, это был страшный грохот, но я-то ничего не слышал - и только видел, как в ватной тишине рушатся дома, как падают стены и вздымается пыль вместе с дымом, и как от кораблей несется в дыму что-то страшно сильное и неодолимое и врезается в стены, как стрелы врезаются в живое мясо. Меня начало знобить, хотя было тепло. Рука у меня просто превратилась в лед, я еле держался, чтобы зубы не лязгали - но откуда-то издали Керим тронул меня за плечо теплой рукой и сказал ласково: - Не бойся, ты не там, ты со мной. Смотри, Одуванчик, смотри. Я смотрел. Они бежали по улицам, бледные люди, громадные, заросшие косматыми бородами - и я вдруг понял, что они из страны Яблони, такие же бледные, светловолосые. Они показались мне просто кошмарными, эти люди, эти воины - и они рубились с нашими, с царскими соколами, кажется, или со стражей какого-то местного князя, но это бы еще полбеды. Эти бледные поднимали какие-то штуки из черненой стали, которым я не мог подобрать слова, из черных дырок в этих штуковинах вылетал дым и вспышки - и наши валились в пыль, в крови, хотя их никто не достал ни саблей, ни чем другим. Было в точности похоже на невидимые стрелы. Все небо, кажется, затянул черный дым - и вдруг в черноту взлетели белые голуби, целая белоснежная стая. Из невозможного далека я еле услышал голос Керима: "Смотри, смотри, дорогой", - и увидел, как полуголой вырывающейся женщине режут горло ножом. В этом черном, сером, дико ярко горел костер - и туда бледные раскосмаченные воины лили масло и швыряли связанных людей. Живых. Я увидел занесенную руку, держащую за ножку младенца - и чуть не задохнулся, но Керим снова до меня дотронулся и стало чуть легче. - Смотри, Одуванчик, - отдавалось каким-то бесплотным эхом. - Я рядом, смотри. Тогда я увидел воина на отличной ашурийской кобыле, плотной и глянцевой - молодого красивого мужчину с властной осанкой, с веселым и злым лицом. Кобыла танцевала под ним, а он говорил слова, которые я не слышал, надменно смеясь и показывая вперед острием сабли. Он был - северный царевич, вдруг понял я. Тот самый. Северный царевич, которому обещана Яблоня. Игрушка Нут, вот он кто был. Двойка на костях. И за ним клубился беспросветный мрак, а из мрака вдруг потянулись длиннющие бледные руки, почти одни кости и сухожилия, с пальцами, как растопыренные ветки. И шло еще что-то, что было совсем нестерпимо видеть - я инстинктивно зажмурился и дернул рукой. И все. По зеркалу пробежала рябь, и все пропало. Очнулся, лежа головой у Керима на плече. Тошнило и было не шевельнуться, но Керим дал что-то понюхать, и я совсем вернулся из Серого Мира. Думал, все вокруг перемазал этой смолой... поднес к глазам руку - а она чистая, хоть и мокрая. Будто из этой смолы все ушло в видения, и она превратилась в воду. - Молодец, Одуванчик, - сказал Керим и ухмыльнулся. - Ты, Одуванчик, очень хорошо смотрел, все рассмотрел. И мысли у тебя чистые, я думаю, потому что с грязными мыслями так проникнуть в суть нельзя. Встать-то ты можешь? Я встал, показал глазами на дверь - иначе сил не было спросить - и Керим покивал, все понял. Тогда я вышел из его комнатушки, в которой уже догорел огонь, и пошел к двери в опочивальню царевича Ветра. Меня шатало из стороны в сторону, как нажевавшегося смолы, но голова стала совершенно ясная. Я открыл дверь. Они спали, Ветер и Яблоня. Он лежал на спине, а она положила головку ему на грудь. Я смотрел на них, и больше уже не чувствовал ни капли злости или досады, только нестерпимый страх за них обоих. Всякой дряни на свете сколько угодно - а таких мало. И им всегда что-то грозит; гнусен мир подзвездный... Я тихонько встал на колени около ложа, взял руку Ветра и поцеловал: - Царевич, - сказал я шепотом, чтобы не разбудить Яблоню. - Прости меня. Проснись.