Эрвин Штриттматтер
Чудодей
Перевод Екатерины Вильмонт
Посвящается Еве
Когда поют сверчки...
1
Станислаус появляется на свет в Вальдвизене, еще до своего рождения зря переводит дорогие дрова, а папа Густав колотит повитуху.
Лесничий поднял руку:
— Стой!
Тощая рука покачивалась среди ветвей, словно какой-то призрачный плод. Человек с тачкой остановился. Страх гнул его к земле, он смотрел только в лесную траву у своих ног. Сверкающей росы в стебельках он не замечал. Кукованье кукушки неуслышанным проносилось мимо его ушей.
Лесничий вышел из своего елового укрытия и двинулся к нему. Казалось, он взглядом расшвыривает хворост, лежащий в тачке. Человек этот был стеклодув Густав Бюднер; тачка принадлежала ему, и в ней лежал хворост, последний для него в этом году.
Под хворостом лесничий обнаружил распиленный сухостойный ствол. Он вытащил свою записную книжку и что-то черкнул в ней. Густав Бюднер не сводил глаз с длинного ногтя на указательном пальце у лесничего. Зачем человеку такой длинный коготь? Чистить трубку, висящую у него на цепочке, что ли? Лесничий подошел к дереву на опушке, нагнулся и длинным ногтем начертил крест на земле.
— Здесь сгрузить!
А вот и штрафной квиток на один талер: «...за попытку украсть из леса, принадлежащего графу Арниму, четверть сажени древесины... Вальдвизен, 12 июля 1909. Управляющий: Дукман». Прощай навеки, милый талер!
Этот штрафной талер пробил брешь в и без того скудном бюджете Бюднеров. Теперь не на что будет купить разрешение собирать чернику в графских владениях. Лена, жена, в черничный сезон из-за этих трех марок каждый день должна обливаться холодным потом от страха. Она боялась рыскающего по лесу лесничего, и к тому же в ее теле сейчас бились два сердца.
Так что ж, прикажете Густаву Бюднеру, не почесавшись, выложить талер, а сухие дрова и последнюю тачку хвороста оставить там, где сгрузил? Как бы не так! В воскресенье Густав играл с детьми. Каждый из детей был машиной и гудел на свой лад. А Густав был хозяином, который мог рассылать машины во все концы света. Он же посылал их гудеть в одно определенное место, туда, где лесничий длинным ногтем начертил на земле крест. Каждая машина должна была привезти оттуда вязанку хвороста. За каждым куском распиленного ствола Густав отряжал грузовик, мощный грузовик, из двух детишек сразу. Ему пришлось долго им объяснять, что это такое. Они видали графское авто на высоких колесах, а грузовик — нет. Столько суматохи из-за дров на зиму, столько неприятностей!
Старина Густав Бюднер был накрепко, как хорошей пуповиной, привязан к этой жизни целой вереницей живучих предков. Отец Густава, Готтлоб Бюднер, слишком рано, еще в девицах, заставил его бабушку познать радости материнства. А она тогда еще не созрела для этих радостей, тем более без мужа, так что ей было не до материнских забот. А потому он ни в коем случае не должен был появиться на свет. Но он выстоял и против ядовитых отваров, которые она пила, и против горячего красного вина с гвоздикой, и против прыжков с высокой скамейки в коровнике, и даже против смелых ухваток повивальной бабки.
Он явился на свет, и ничем его было не удержать.
Отец Готтлоба Бюднера спас свою жизнь от прусской дубинки графа Арнима. Он ускользнул со смертного одра, куда его загнали графские побои, всего лишь охромев.
Дед Готтлоба Бюднера оправился от оспы, став рябым, а его отцу удалось провести свою крепко сколоченную жизненную лодку даже по чумным волнам. Короче говоря, Бюднеры противостояли смерти и гибели, как бурьян при дороге, который все ждет своего часа, когда же наконец откроют и применят на деле его жизненную силу.
Через три недели после доставки последнего хвороста Густав Бюднер вечером спешил домой с работы. Пять быстрых шагов — и прыжок! Так он вышел из лесу в поле, на межу. Лесная тропка была тенистой, а на меже песок искрился от солнца. Бюднер прищурился и глянул на свой участок, засаженный картошкой, на полоску песчаной почвы, где пригорюнились картофельные кустики. На краю поля должна была стоять груженая тачка. Бюднер хотел оттащить ее домой. Но тачки там не было. Его Лена не нарвала сорной травы для коз! В лесу Густав еще насвистывал дурацкую песенку: «Пел о любви лесной певец, но запищал в гнезде птенец, и песенке пришел конец...» Но сейчас гнев черным лесным пауком засел у него в мозгу.
Вот хутор — пять крепких домов, и возле каждого окруженный деревьями домик поменьше, домик-малышка, — хлев. Из трубы на крыше Бюднерова дома поднималось растрепанное облачко дыма. Так, значит, Лена переводит дрова, дорогие, с трудом собранные дрова! Черный паук гнева совсем заволок мысли Густава. С какой радостью он помчался бы как зверь, на четырех лапах, чтобы скорее попасть домой! Сколько раз он говорил Лене: картошку на корм скотине варить одновременно с обедом. Опять она этого не сделала — и вот теперь готовит и топит вовсю, спеша скрыть свою небрежность. О эта проклятая бабья возня с шитьем! Ах эта чертова страсть к чтению у его жены! Он ничего не имел против шитья. Шить надо. Не может же человек ходить по свету, сверкая дырками в одеже. Он и против чтения ничего не имеет. Чтение иногда помогает забыть свербящую нужду. Но все-таки он против шитья и чтения средь бела дня. Шитье — это занятие для вечернего отдыха, а гложущую нужду днем можно забыть за тяжелой работой. Гнев туго набитым мешком давил ему на спину. Он споткнулся на гладкой садовой дорожке и вдруг услыхал глухой детский голос:
— Не торопись, его еще нет!
Его дочка Эльзбет сидела в зарослях сирени, служивших живой изгородью. Густав так резко остановился, что булькнул остаток ячменного кофе во фляжке, лежавшей в рюкзаке.
— Кого еще нет?
— Новенького!
— Какого еще новенького?
— Меня послали за тетей Шнаппауф. Они вместе с мамой ждут аиста.
Густав опять припустился бегом. Разве на баб можно положиться? Лена не записала даже, когда случали молодую козу.
Крику, визгу! Густав вертелся как флюгер в бурю. За ним по пятам топали его шестеро детей, то и дело пихая друг дружку, каждый хотел первым увидеть нового мальчика. Герберт плюхнулся в рыхлый песок и заорал. Пауль споткнулся о него и тоже заорал. Эльзбет с причитаниями ринулась на помощь. Густав замахал на них руками:
— Назад, назад, к сирени! Придете, когда я вам свистну.
— А что ты будешь свистеть?
— «Профукал деньги Юле...»
Ворота настежь, калитка настежь.
— Похоже, близнецы... Господи, будь человеком и не оставь меня! — вслух говорил Густав.
Картошка для скота, сваренная, лежала в кормушке. А дым из трубы все валил и валил. Там кипятили воду. Густав набрал сырой картошки. Почему бы на том же самом огне не сварить картошку для скота на завтра? С кастрюлей в руках, с рюкзаком за спиной — так Густав пошел на кухню и навстречу новому ребенку.
Скрипнул ключ в замке. Из спальни вышла повитуха. Она была толстая и краснолицая — воплощенное здоровье — мать жизни.
— Опять прекрасный мальчик, Густав!
Для Густава повитуха была сродни могильщику. Людям горе, ей — радость. Повитуха и могильщик рука об руку трудятся на протяжении всей жизни; она вводит людей в этот странный мир, а тот их отсюда выпроваживает. А платить извольте ныне живущие. Густав подвинул кастрюли на плите и даже не взглянул на поставщицу могильщика.
— Отвяжись от меня, окаянная ведьма!
Повитуха весело плескала руками в горячей воде.
— На этот раз мальчик весит девять фунтов, Густав!
Расческой со сломанными зубьями Густав провел по своим коротким волосам.
— Признайся, что тебя бедняки кормят!
Повитуха вытерла руки. Лицо ее напоминало лицо лошадиного барышника после удачной сделки.
— Всякий смертный должен благодарить Господа за то, что тот дал ему здоровых детей.
Рука Густава задрожала. Пробор в волосах сбился.
— Скажи правду, тебе бедняки в радость?
Лицо повитухи стало пурпурным.
— Нет!
Она побросала свои инструменты в сумку.
— Тогда, значит, другие лучше платят, а?
— Не знаю я никаких других. Заткнись!
— Я имею в виду тех, кто уже на втором месяце за тобой посылает.
У повитухи от гнева, казалось, распухла переносица. Густав в волнении чесал гребенкой свои усы.
— Сознайся, что ты достаешь из женской утробы и людей, и ангелов, в зависимости от того, когда тебе заплатят, поздно или рано.
Повитуха опять засучила рукава.
— Как ты себе это представляешь?
— Деньги есть, ума не надо. А беднякам надо много ума, чтобы из твоих младенчиков настоящих людей сделать.
Повитуха схватила Густава. Густав схватил повитуху. Они боролись, покуда не посыпались пуговицы с повитухиной кофты. Из выреза сорочки вывалились толстые груди.
— Этим меня не запугаешь! — крикнул Густав и ухватил ядреную бабу за бедра. Она, посинев от злости, вцепилась в только что причесанные волосы Густава. Кряхтенье и немая борьба — и вот уже ведро с водой свалилось на пол. Холодная вода окатила круглые икры повитухи. Она взвизгнула:
— Благодари Бога, что я из-за своей работы не могу длинные ногти отрастить!
Дверь спальни распахнулась. Возле дерущихся вдруг появилась Лена, дрожащая, белая, как полотно. Густав и повитуха как бойцовые петухи отскочили друг от друга. Растрепанная повитуха тут же вспомнила о своих обязанностях:
— Лена, в постель! А с этим я сама справлюсь, я уж его отмолочу как следует!
Лена не плакала. У нее больше не было слез. Она в отчаянии ломала руки, ее иссохшие губы дрожали. Густав успел подхватить ее прежде, чем она упала.
Расцарапанный муж сидел на краешке кровати возле роженицы.
— Все-таки надо еще иметь смелость говорить правду.
— Не всегда.
— Как — не всегда?
— Чтобы правда дала всходы, нужна подготовленная почва.
— Откуда опять эта мудрость, жена?
— Из книги.
— В книгах жизнь беззубая. — Густав погладил руку жены. На большом пальце у него была ороговевшая шишка. От стеклодувной трубки. — Как нам теперь быть с крестинами?
Лена закрыла глаза. В ее обескровленном теле звучала музыка. Слышная только ей. Густав как чурбан сидел на клетчатом чехле перины и думал. Думать молча он не умел.
— Крестины, крестины... и зачем человека крестят, а? Чтобы другие нажирались на крестинах? Я знал одного парня, так его священник никогда не окроплял водой из купели. И он был не большим страдальцем, чем любой из нас. Он работал со мной на фабрике и был родом то ли из Польши, то ли еще откуда. Его попросту позабыли окрестить. Так Господь еще взыскал его своей милостью, он умел жрать стекло. Он, бывало, выпьет, и тут уж ему ничего не стоило себя прокормить. На закуску — рюмка, а как главное блюдо — пивная кружка. Ротозеи в пивной оплачивали его счет. Так он здорово экономил на жратве.
Лена опять пришла в себя. Она смотрела на мужа, как матери всего мира смотрят на своих мужей после родин: он был чародей, ветер, гуляющий в ветвях вишневого дерева и прижимающий запыленных пчел к цветочной пыльце. Ветер, способствующий великим переменам.
Густав еще раз попытал счастья:
— Существуют целые народы, где вообще никого не крестят. И расходов этих у них нет.
Лена попробовала сесть в кровати.
— А мы пригласим крестных побогаче.
— Если б это удалось!
Густав направился к двери, насвистывая: «Профукал деньги Юле...»
Из зарослей сирени ему махали дети. Он взял тачку и поплелся к картофельному полю. На две недели он должен был взять на себя еще и всю женину работу.
Повитуха больше не являлась. Деньги за нее получил представитель общины.
