Разговор с человеком, которого нет

****

— Слабак!

— Трус!

— Эгоист!

— Подлец!

Ноги безжалостно били Кинана, попадая в живот, в рёбра, в спину, в руки — во все эти тонкие длинные конечности, что безвольно лежали на мокрой от крови земле. Наказание? Если бы. Может, в какой-то степени судьба и хотела отомстить Кинану за убийство двух человек, но тому было плевать на это. Как и плевать сейчас на боль: через пару часов на коже не останется ни единого нетронутого участка. Интересно, смогут ли синяки скрыть чёрные перья на лице? Но Кинан и не для ответа на этот вопрос позволил этим мудакам избивать его. Нет, всё куда проще.

Кинан хотел узнать, чувствовал ли он хоть что-нибудь кроме пустоты.

— Чтоб ты сдох!

— Захлебнись своей кровью!

— Умри в нищете!

— Исчезни из этого мира!

Но внутри всё так же пусто. До смерти пусто.

В его душе не было даже песка или костей: абсолютное безмолвие на фоне потрескавшейся чёрной земли. Ни ветра, ни неба, ни шолоха жизни — пустынная душа. Отсутствие хоть капли эмоции убивало то, чего даже не существовало.

Кинан чувствовал только физическую боль. О да, ему было нестерпимо мучительно получать новые удары в тело: в глазах мутнело от хруста сломанных крыльев, в ушах звенело от разбитого виска, мысли — как желе от большой потери крови. Но даже так Кинан понимал, что не умрёт. Эти трое уродов не смогут грохнуть его в вонючем переулке. Уже сейчас тело начинало медленно восстанавливаться, несмотря на новые удары, будто готовилось отомстить. Вот только... Кинан не чувствовал злости.

Он ничего не чувствовал.

— Голубой хренов!

— Гнить тебе в аду, урод!

Последние, самые жестокие и сильные пинки в лицо и в живот. Сквозь звон в ушах и кровь Кинан услышал отдаляющееся шлёпанье ботинок по лужам, что означало только одно — эти парни уходили.

Почувствовать от этого радость, что ли? Но Кинан разучился даже улыбаться. Рыдать? Зачем? Слёзы не спасут. Молить Бога о милости? Кинан слишком давно перестал в него верить. Звать на помощь? Всё равно никто не придёт. Таковы люди в это мрачное время: они питали только отвращение к слабым, относились к ним, как к мусору, мешающему на дороге, как к отбросам общества, никому не нужным и бездарным.