бойся меня

59

— юль, мы с Танькой в винотеку после работы собираемся, — Ирина говорит даже энергичнее, чем обычно, явно пытаясь передать мне часть своего кипящего оптимизма. — Давай с нами, что ли? Красное сухое ещё никому не повредило. Поболтаем, расслабимся.
Болтать я не смогу и расслабиться тоже. На даню завели кучу уголовных дел, а налоговая прочно обосновалась в его офисе. Человека, которого я люблю, скоро будут судить сразу по нескольким статьям.
— Ириш, позже, ладно? И спасибо за то, что предлагаешь. Мне бы на твоём месте уже надоело: я ведь постоянно отказываюсь. Как-нибудь обязательно сходим. В другой раз.
Сейчас мне даже жаль, что эмоций во мне так мало. Я бы хотела, чтобы Ирина почувствовала мою искренность. Не знаю, почему эта энергичная солнечная женщина до сих пор считает ледышку вроде меня своей подругой, но каковы бы ни были причины, я этому рада. В одну из пятниц я обязательно выпью с ней вина и, может быть, даже поплачу у неё на плече. Но не в эту и, скорее всего, не в следующую.
— Ну ладно… — она мешкает в дверях и, обернувшись, смотрит на меня с сочувствием. — А суд у него когда?
Про то, что даню будут судить, она конечно знает. Все об этом знают. Эта новость, словно надоевшая «Jingle bells» в канун Нового года, звучит отовсюду. СМИ с азартом голодных ищеек перерывают его прошлое: берут идиотские интервью у его одноклассников, строят нелепые предположения о причинах, по которым Милохин-старший не поддерживал отношения со своим единственным сыном. Они обнародовали предполагаемые доходы компании дани за минувшие годы и даже разыскали клинику, где лежит его мать. Чего Ира не знает, так это того, что всё это — моих рук дело. Это я виновата в том, что даню забрали, а его имя полощут в жёлтой прессе.
— Через две недели.
— Ты пойдёшь?
Нет, я не пойду, ведь нет ни единого шанса, что его выпустят на свободу. Я до последнего ждала, что он что-нибудь придумает, но даня подписался под каждым предъявленным обвинением. Я знаю, что ему назначена психиатрическая экспертиза. Чёртова флешка снится мне каждую ночь. Каждую ночь с того дня, как он вышел за дверь в сопровождении двух полицейских, я топлю её в унитазе, разбиваю каблуком, вышвыриваю под колёса проезжающего грузовика и каждый раз просыпаюсь в слезах. Мой сон всегда обрывается на одном и том же моменте: мы с Саввой лежим в обнимку, и я бесконечно счастлива. Реальность отличается слишком разительно, чтобы не задыхаться от разочарования. Моя голова лежит не на его плече, а на подушке, надушенной лавандой от бессонницы, и я совсем одна. Моё наказание.
— Процесс будет закрытым. Так что нет, не пойду.
Ирина уходит, а я работаю ещё два часа — координирую подчинённых, рассылаю письма, совершаю ряд обязательных звонков. За восемь лет у меня выработался определённый распорядок дня, и сейчас он мне помогает не сбиваться с курса.
Каждые выходные я уезжаю к маме и папе. Пожалуй, их дом — это единственное место, где мне бывает хорошо. Там моя тоска по дане разбавляется тёплой дымкой родительской заботы, и я понемногу оттаиваю.
Мама ничего не знает о дане. Она думает, что я переживаю расставание после очередных неудавшихся отношений. Как и всегда, не пытается вскрывать мою душу вопросами. Просто чувствует, что мне плохо, и каждым брошенным взглядом говорит: «Я всегда здесь, если захочешь поговорить».
Прости, мам, но я вряд ли когда-нибудь буду готова, а ты вряд ли когда-нибудь до конца поймёшь. даня в тысячный раз был прав — мы оба неправильные, оба с дефектом. Может быть, благодаря своему дефекту он был единственным, кто по-настоящему меня понимал.
**********
Я сижу на родительской кухне, кутаясь в мягкую флисовую толстовку. В последнее время меня всё чаще тянет менять офисную одежду на что-то более комфортное. Так я компенсирую недостаток тепла.
Пахнет ванилью и печёными яблоками, уютно разговаривает телевизор.
— Дочь, — подаёт голос мама, глядя на меня вполоборота. — Давай оладьи сделаю? С кабачками, как ты любишь.
Я давно не чувствую вкуса еды, но хорошо его помню. Оладьи с кабачками нежные, немного солоноватые, сочные. К ним мама даёт сметану.
— Спасибо, мам, я с удовольствием, — улыбка, чтобы она не волновалась.
Мама начинает радостно греметь посудой, а я возвращаю взгляд в телевизор. Его фоновое звучание только на первый взгляд кажется монотонным и расслабляющим — для меня оно означает усиливающееся натяжение в нервах. В эти минуты в суде идёт слушание по делу Саввы.
Ты всегда был на шаг впереди, но так вышло, что мой страх тебя переиграл. Ты не думал, что я так поступлю, да? Доверял мне больше, чем стоило. Ненавидя твоих родителей, я предала тебя так же, как сделали они. Ты был прав, мой любимый мальчик. Люди не стоят привязанностей.
Оладьи на белом кружевном блюдце давно остыли, так же как и мятный чай. Мама не обижается, что старалась, готовила, а я не ем. Опускает ладонь мне на плечо, слегка похлопывает и тихо выходит из кухни.
Мои глаза прикованы к экрану. Я даже не уверена, что они мне его покажут. Возможно, стоило заглянуть в интернет.
Но потом это случается. Кадры забастовки на севере страны сменяются изображением зала суда. Скачущий голос репортёра сообщает, что несколько минут назад владельцу компании «Fear me Studio» вынесли обвинительный приговор сразу по нескольким статьям: причинение тяжкого вреда здоровью и уклонение от уплаты налогов особо крупных размерах.
Мое сердце дёргается, когда камера выхватывает знакомую угловатую фигуру. Волосы дани стали длиннее и свободно падают ему на глаза. Он сидит на убогой скамейке и при этом умудряется выглядеть ВИП-зрителем на нашумевшем спектакле: ни затравленности во взгляде, ни понуро согнутой спины. Словно все эти люди вокруг, рвущие его любопытными взглядами, присутствуют там лишь потому, что он так захотел.
Его лицо крупным планом — это то, к чему я совсем не готова. У репортёров отличная камера: можно различить даже выгоревший пушок на кончиках ресниц. В эту минуту тысячи женщин перед экранами телевизоров так же, как и я, не могут оторвать от него взглядов. Так же, как и я, они заворожены его эксклюзивной красотой и глубиной пронзительных синих глаз. Я жадно глотаю изображение и одновременно задыхаюсь от нарастающей рези в левой половине груди. Любить тебя очень больно, даня. Но другой любви я бы не хотела.
Ему в лицо тычут нелепую поролоновую штуку. Я не сразу понимаю, что это микрофон.
— Вам только что вынесли обвинительный приговор. Хотите что-нибудь сказать?
Хорошо, что ты так спокоен и не даёшь им смаковать трагедию, которой они так жаждут. Отлично, что на твоих щеках гуляют эти очаровательные ямочки. Они никогда не узнают.
Синие глаза незаинтересованно скользят по невидимым зрителям и фокусируются на мне. Кто-то бы сказал, что даня смотрит в камеру, и ошибся бы. Я знаю этот взгляд, знаю это выражение. Они принадлежат мне.
Ты чувствуешь меня? Знаю, ты не обязан, но всё же... Можешь ли ты чувствовать меня после всего или окончательно уничтожил в себе эту способность?
— Вина, — его губ касается едва заметная улыбка, взгляд мерцает. — Не нужно. Я тебя прощаю.
Они пытаются спрашивать его ещё, но он отворачивается, и вопросы продолжают лететь ему в спину. Глупые бестактные люди. Вам просто повезло, что на него надеты наручники.
Суд приговорил даню к шести годам заключения в колонии общего режима. Психиатрическая экспертиза не подтвердила наличие у него психического заболевания, которое могло бы стать основанием для смягчения приговора.
Диктор переключается на тему природных катаклизмов, и мне больше нет нужды пытаться разглядеть экран сквозь глухую завесу слёз. Опустив голову, я беззвучно трясусь от острых прострелов в теле. Боль разносит по крови свои метастазы. Теперь официально: мне нужно учиться жить без него.