Тайна Арчеевых

Часть Первая. Глава 3

   За столом собрались все члены небольшого семейства. Место во главе стола пустовало. Три недели назад его занимал князь Владимир Арчеев; Данила понял это, по скорбным быстрым взглядам детей и княгини бросаемым на осиротевший стул. По правую руку от пустующего стула сидела княгиня, её престарелый отец и София, по левую — Иван, Гордей и Данила.
   Злобный альбинос болтал ногами, будто случайно пинал Данилу и сопел себе под нос недовольный как ужином, так и всем что его окружало, будь то братья, прислуга или пламя свечи, которое на его взгляд горело чересчур ярко.
   София, сидевшая напротив Данилы, каждый раз поднося вилку ко рту, поднимала глаза на кузена, уголки её губ дрожали, борясь с желанием растянуться в улыбку. Длинные ресницы трепетали, большие чёрные бархатные глаза так похожие на глаза князя Луки, но так по-разному взирающие, заставляли внутренности Данилы содрогаться в каком-то незнакомом, приятном волнении.
   Потеряв аппетит, он отхлебнул из чашки чаю, промокая пересохшее горло, опустил глаза на острые прямые плечи Софии, на очертания маленькой выпуклости в области груди, отчего волнение лишь усилилось, а сердце сжалось, тотчас помчавшись вскачь, словно хотело разорвать грудную клетку и шлёпнуться на тарелку с бараниной.
  — Данила, — после затянувшегося молчания, которое нарушали лишь сопение Гордея, да чавканье и причмокивание Михаила Васильевича — семидесятилетнего отца княгини, что оставшимися редкими зубами старался перемолоть пищу,— обратилась к юноше княгиня. — Данила, как вам комната? Вы уже устроились?
   — Спасибо, комната чудесная, — краснея от пристального взгляда Софии, ответил Данила.
   — Это кто? — оставив еду, спросил Михаил Васильевич, щуря близорукие глаза на Данилу.
   На испещрённом глубокими морщинами лице появилось выражение недоумения. На выпирающем вперёд подбородке поблёскивал жир, висело колечко зелёного лука, уцепившись за седую щетину. Губы старика тёрлись друг о друга, нижняя губа то выпячивалась, то пряталась где-то во рту. Светло-карие глаза с годами казалось, потускнели и выцвели, но в них мелькали искорки жажды жизни.
   — Папа, я вам говорила, — произнесла уставшая княгиня, — это Данила Арчеев племянник Владимира Александровича, сын священника Кондрата.
   — Погостить приехали? — спросил Михаил Васильевич, не сводя глаз с Данилы.
   — Нет же папа, — вздохнула княгиня, не дав Даниле ответить на вопрос старика, — он насовсем к нам. Отец Кондрат умер…
   — Упаси господь его душу! — воскликнул Михаил Васильевич и, утерев подбородок, потеряв интерес к юноше, да и ко всему, что его окружало, но так беспокоило Гордея, вернулся к еде.
   — Не обращайте внимания, — шепнула смутившемуся Даниле София. — У дедушки с памятью совсем плохо. Он кроме войны с французами ничего и не помнит…
   — Французы?! — вскрикнул Михаил Васильевич, подпрыгивая на стуле. — Кутузов Москву оставил, не дав сражения!... — оживился дед, выплёвывая горячий монолог который семья уже знала наизусть.
   Княгиня, поглаживая отца по руке, пыталась его остановить. Почувствовав безуспешность своих действий, потупилась, отняла руку — ждала, когда отец кончит жаркую речь, чтобы попросить его камердинера отвести Михаила Васильевича в спальню, уложить в постель. Тогда и она удалится к себе в комнату, которая до сих пор хранит запах мужа и его вещи. Запершись в душной спальне (она не позволяла горничным открывать окна, боясь выветрить запах мужа, который с каждым днём становился всё менее заметным, словно рвался, наружу просачиваясь в приоткрытые двери, замочные скважины), княгиня мечтала упасть в постель, орошая подушку слезами предаться воспоминаниям тех дней когда, проснувшись среди ночи от кошмаров она прикладывалась к широкой груди мужа и слушая его спокойное биение сердца успокаивалась сама.
   — Что ж он кричит! — не выдержал Гордей.
   Взбрыкнувшись на стуле мальчишка развернулся к Даниле, упершись обеими ногами в сиденье кузена, толкнул, вкладывая в движение всю злобу, что съедала его изнутри:
    — Тимофей! — заорал Гордей, не обращая внимания на ошарашенного Данилу, вцепившегося в столешницу, на случай если альбиносу захочется толкнуть стул ещё раз.
   София, наблюдавшая за кузеном, поймав на себе его вопросительный взволнованный взгляд, ухмыльнулась, тем самым дав понять, что ему нечего переживать — такое у них не редкость.
   Иван, просидевший всё время ужина в полном молчании, налегал на вино. Его, как и Софию не интересовал ни дед, поносивший французов, ни младший брат готовый разнести столовую и быть может наброситься на прислугу с намерением подраться, ни княгиня склонившая голову и вцепившаяся в костлявую руку отца выглядевшая так, словно потеряла сознание, или вовсе испустила дух.
   — Тимофей! — вскочив ногами на стул, закричал Гордей. Малый размахивал руками так, что стул под ним раскачивался из стороны в сторону. — А ну уводи его! — не понижая голос, приказал альбинос, завидев вбежавшего в столовую Тимофея.
   — Слушаю-с! — произнёс Тимофей.
   Поджарый мужик лет сорока с чёрной густой бородой бросился к Михаилу Васильевичу, поддакивая его речам, поднял слабо сопротивляющегося деда со стула, повёл из столовой.
   — Зла на вас нет! — гаркнул Гордей и к великому изумлению Данилы, пнул по своей тарелке, запустив её в Софию.
  Тарелка с остатками ужина пролетела между Софией, — которая успела уклониться, а когда выпрямилась, расхохоталась заливистым звонким смехом, — и княгиней, приземлившись за их спинами на пол, разлетевшись на три больших осколка.
   — Лиза! — вскрикнула вдруг ожившая княгиня, отчего София перестала смеяться, но улыбка не сходила с её лица.
   В столовую вбежала маленькая, пухленькая нянечка и по взгляду княгини поняла, что пора уводить второго взбунтовавшегося члена семьи.
   Гордей пытался сопротивляться, но строгий голос и холодный взгляд матери заставили его подчиниться.
   — Доброй ночи мама, — бросил он и, вырываясь из рук нянечки, покинул столовую.
   Пока прислуга собирала осколки разбитой Гордеем тарелки, княгиня поднялась из-за стола, словно сомнамбула подошла к Софии подавляющей смешки, наклонилась, коснувшись губами чёрной макушки, затем с отрешённым выражением лица обошла стол, поцеловав Ивана, после обратив взор печальных глаз на Данилу, подошла и к нему. Она двигалась медленно и беззвучно, точно привидение; в жестах сквозило душевной мукой и моральной усталостью, как от пройденного неспокойного дня, так и от жизни в целом.
   Когда его плеча коснулась маленькая рука с белыми тоненькими пальцами, Данила вздрогнул. Холод ладони княгини просачивался сквозь одежду юноши, впитывался порами кожи.
   «Течёт ли в её венах кровь? Есть ли пульс?», — промелькнуло в голове Данилы.
   — Доброй ночи, — произнесла княгиня, отстраняясь от Данилы, оставляя на его спутанных волосах след сухого, холодного поцелуя.
   — Доброй ночи маменька, — отозвалась София, провожая княгиню встревоженным взглядом. Смех что секундой ранее рвался из неё, точно горошины из переспелого стручка, уступил место волнению за здоровье родительницы.
   — Спокойной ночи, — сказал Иван, ставя пустой фужер на стол. Голос его звучал непринуждённо, но во взгляде затаилась тревога, которую Данила мгновением ранее наблюдал у Софии.
   Данила хотел пожелать княгине приятных сновидений, но не смог произнести ни слова. Он точно онемел, следя как хрупкий стан её, плывёт из столовой, шурша юбками. Что-то беспокойное было в её беззвучной поступи, манере держать спину прямо, вскидывать острый подбородок. Бескровная, холодная, прибывающая в тяжёлых думах, душой она была далеко от мира живых, она была с мужем, где бы тот не находился. И если бы не тело, исполняющее роль якоря не отпускающее её от детей и, не бремя, что лишним грузом давило на хрупкие плечи, она непременно бы переступила порог дома, где ветер подхватил её словно сухой лист, кружа, унёс высоко в небеса. Даниле виделась маленькая фигурка, в чёрном платье. Уменьшаясь в размерах, она падала в небо, пронзая собой перину облаков, разрывая их, превращая в воздушные хлопья, в густую пену брызг, теряясь во вселенной, приближалась к богу, и быть может к мужу.
   Следом за княгиней удалилась София. Девушка поцеловала раскрасневшегося от вина и протопленной столовой брата, попрощалась с Данилой, подарив ему кокетливую улыбку и томный взгляд бархатных глаз, от которого внутренности юноши сдавила спазма, а щёки вспыхнули, отчего ему пришлось потупиться, уткнувшись в собственную тарелку.
   Выпорхнув в коридор, озорной воробушек — София, разлилась звонким смехом, который прокатился по всему дому, потёк в глубину тёмных комнат, куда перебирая маленькими ножками, едва не бежала юная княжна.
   — А ей всё нипочём! — сквозь зубы процедил Иван, глядя перед собой.
   Данила молчал, не зная, что ответить кузену и стоит ли вообще что-либо отвечать? Он понимал: Ивана злит весёлость и беззаботность сестры. В то время пока вся семья прибывает в трауре, девушка наслаждается жизнью, находит поводы для радости, развлечений вызывая в брате приступы бешенства. «Ему невдомёк, что все мы переносим утрату по-разному», — думал Данила.
   — Скачет как коза! Хохочет и хохочет! — продолжил изливать душу Иван, не глядя на Данилу.— Просыпается, уже хохочет. Едва заря настанет она в залу и петь. — Он вздохнул: — Поёт страсть как хорошо. Здесь и возразить нечего. Но право… А-а, все женщины дурны и глупы! — оборвав себя, с досадой в голосе выплюнул он. — Софи не исключение!
   — А ваша матушка? Неужели и она дурна и глупа? — неожиданно для себя спросил Данила.
   Иван, насупившись, обратил к кузену лицо перекошенное злобой, вызванной далеко не поведением взбалмошной сестрицы. Грудь начала вздыматься и опускаться, ноздри раздулись, а раскрасневшееся лицо побагровело.
   Заметив широкие ладони Ивана, превратившиеся в два грозных кулака, Данила попытался объясниться:
   — Я верно не так выразился. Я не хотел оскорблять её сиятельство, лишь уточнить ваше заявление о том, что все женщины дурны и глупы…
   — Дурны и глупы все юные особы, чьи бестолковые головы заняты лишь балами и кавалерами! — ответил Иван, и с громким скрежетом отодвинув стул, поднялся из-за стола. — Прошу извинить. Комнату я вам уже показал, думаю, не заплутаете. Доброй ночи.
   — Доброй ночи, — отозвался Данила, оставшись в пустой столовой.