Тайна Арчеевых

Часть Вторая. Глава 10

   Разгоряченный жаром пылающего в груди страстью сердца Иван вернулся домой окрылённый; на счастливом лице сияла широкая улыбка.
Сняв тулуп и вручив его встретившемуся в прихожей Тимофею, молодой князь распорядился подать в кабинет кофей, куда прошествовал сам, завалившись в кресло возле зажженного камердинером камина.
   Глядя на огонь, он гладил пальцами растянутые в блаженной улыбке губы, до сих пор ощущая сладостный вкус первого поцелуя, который он получил от полюбившейся ему девушки. Да он именно получил его, едва ли не взял силой. А быть может и взял. Ну конечно взял. Дурёха, от чьих пальцев Иван перешёл к шее, а после к губам, попыталась сопротивляться, отстраниться от барина, но вскоре сдалась, зарделась и, обмякнув в его крепких руках, ответила на поцелуй, который судя по её блестящим озорством глазам, доставил девушке не меньше удовольствия, чем самому Ивану.
   Они повалились в снег не чувствуя холода его мягких объятий. Страсть затмившая разум не давала замёрзнуть. И лишь когда он помог подняться красной от стыда Дурёхе, которая не могла заставить себя поглядеть ему в глаза, Иван почувствовал лёгкое разочарование собой, испытал толику боли за девушку, которую развратил. 
   Тимофей тем временем принёс поднос с чашкой горячего кофе, хлебом, вареньем и мёдом. По распоряжению барина, — разомлевший от тепла камина, прибывающий в свежих ещё воспоминаниях Иван, машинально махнул рукой в сторону стола, — камердинер поставил поднос на письменный стол.
   — Неужто, ваша светлость уже знает о письме? — спросил, улыбаясь, Тимофей, глядя на загадочное лицо Ивана.
   — О каком письме? — встрепенулся Иван.
   — От сестрицы вашей, княжны Софии, — пояснил Тимофей.— Ваша маменька только об том и говорит.
   — От княгини Софии, — поправил Иван, задумавшись. — Она ведь замужем теперь. И что же она пишет? Верно, слёзно умоляет maman принять её обратно в семью?
   — Надобно полагать не просится. — Встретив вопросительный взгляд барина, Тимофей пояснил:     — Иначе бы маменька ваша радовалась, да суетилась уже по дому, отдавая распоряжения. А она мрачнее тучи стала, едва письмо-то прочла.
   — Неужто, Софи больной сделалась? — волновался Иван.
   Он хоть ненавидел и презирал дядю, соблазнившего глупую сестру, поймал себя на мысли, что беспокоиться за Софию. Сердце защемило от жалости и любви к ней. В то же время он продолжал злиться на неё за опрометчивую дурость, которую та совершила, подорвав тем самым здоровье матери.
   — Никак-с не могу знать. Княгиня не делилась со мною содержанием письма.
   Иван, бросив на камердинера гневный взгляд, пошёл из кабинета к княгине, когда Тимофей спросил «А как же кофей? Остынет же». Однако барин уже хлопнул дверью, потеряв всякий аппетит.
   Княгиню он нашёл в диванной в обществе Данилы, который читал Пелагее Михайловне роман на французском языке.
   При неожиданном, внезапном появлении Ивана, оба воззрились на родственника, задержав на нём взгляд, после чего не сговариваясь, опустили глаза — княгиня принялась разглядывать свои пальцы, покоившиеся на коленях в складках платья, Данила уставился в книгу, словно выискивал в тексте вдруг заинтересовавшее его предложение или словосочетание. Никто не спешил с ним делиться радостной, быть может, не такой и радостной новостью, о получении письма от Софии.
   — Однако! — хмыкнул оскорблённый Иван, скрестив руки на груди.
   Княгиня подняла глаза. Данила бесшумно перелистнул страницу.
   — Ваня, — произнесла княгиня, будто только обнаружив сына. — Уже поохотился?
   — Представьте себе maman.
   — Верно, голоден? Сейчас же распоряжусь об обеде…
   — Не стоит беспокоиться.
   Княгиня сжала губы, опустила глаза, следя за собственными пальцами, что медленно разглаживали складки юбки.
   Иван выжидал, переводил гневный взгляд с меланхоличной матери на встревоженного Данилу и обратно.
   В комнате повисла звенящая, давящая тишина, которую вскоре нарушил Данила:
   — Госпожа, — обратился он к княгине. — Отчего бы вам не прочесть ему письмо?
   Княгиня смерила сына пристальным взглядом, в котором читалась некое недоверие, после колеблясь, вынула сложенный вчетверо исписанный рукой Софии лист из складок платья, которые всё пыталась разгладить и протянула его не Ивану, а Даниле.
   — Ежели, вы находите нужным, будьте так любезны, прочтите его сами, — княгиня вздохнула, покорно опустила голову.
   — Да, сделайте милость! — сказал Иван. Опустившись на диван против матери и кузена, закинул ногу на ногу, откинулся на спинку, деланно заключив пальцы в замок.
   Послушный Данила, принялся разворачивать лист, когда Иван обратил на себя внимание:
   — Maman, я премного благодарен вашему великодушию, той лёгкости, с которой вы разрешили кузену посвятить меня в семейные дела, однако, смею дерзости просить вас дать мне письмо для личного прочтения. — Каждое слово источало боль обиды и злобу на кузена, который вдруг стал княгине ближе собственных детей и на мать утратившую интерес к жизни, зациклившуюся на самой себе, потонув в омуте выпавшего на её участь горя. Продолжая интересоваться мертвыми, она отделила от себя живых.
   Данила, ощущающий злобу Ивана каждой клеточкой своего тела, протянут было лист кузену, когда маленькая холодная ладонь княгини, накрыла его руку, вытянув из пальцев жёлтый лист.
   Иван подался вперёд, протянулся к матери, ожидая, получения письма из её рук, но княгиня вместо того, чтобы отдать листок сыну, сложив его, вчетверо убрала, а пояс платья, пряча в складках юбки, чем не только привела Ивана в ступор, но ещё и вызвала в нём настоящий приступ ярости.
   — Извольте объяснить свои действия! — Иван вскочил с дивана, метнулся к матери, нависнув над ней точно коршун.
   Княгиня подняла глаза на сына, одним взглядом заставив его сделать шаг назад, заговорила:
   — Ежели вы помните, я до сих пор остаюсь главой этого дома, не смотря на то, что вы, мой милый, считаете меня раненной птицей, которую надобно добить, но жалость не позволяет совершить столь жестокий и в то же время, столь милосердный поступок. Не смотря на мою духовную и физическую слабость, я продолжаю быть вашей матерью и княгиней Арчеевой. Отчего имею право совершать понятные лишь мне поступки, не давая отчёта ни вам, ни кому бы то ни было. Впрочем, мой милый, закрывая глаза на вашу, как вы, верно заметили дерзость, я всё же расскажу о своих мотивах не давать вам письма Софьи Владимировны.
   С тех пор как Софи сбежала с дядей, поступив крайне дурно, разбив и без того раненое сердце, Пелагея Михайловна называла дочь официально по имени отчеству.
   Княгиня замолчала. Её холодный спокойный взгляд с покрасневшего лица, пристыженного матерью Ивана, скользнул на диван, будто указывая сыну, куда ему следует присесть, что тот и сделал.
   Вернувшись на диван, Иван не стал закидывать ногу на ногу, не стал, и откидываться на мягкую, высокую спинку обшитую бархатом. Он опустился, заложив руки между колен, опустив глаза в пол. Он раскаивался в брошенных матери словах, в которых не доставало должного уважения, однако продолжал злиться. Злился он на Данилу, на его присутствие, на то что, тот  стал свидетелем линчевания. Свидетелем его позора, слабости.
   — Ей-богу, Ваня, я не держу зла на тебя, и по-прежнему люблю тебя всем сердцем, — продолжила княгиня. — Моё нежелание показывать тебе письмо сестры, связано с твоей вспыльчивостью и опрометчивостью, которые доставляют тебе, следственно и нам немало хлопот.  Я знаю, что ты до сих пор злишься на сестру и продолжаешь ненавидеть дядю, право, он так же ненавистен и мне, однако я в отличии от тебя не хватаюсь за ружьё с намереньем пристрелить этого… этого…
   — Чёрта! — подсказал Иван, чьи кулаки уже готовы были обрушиться на красивое молодое лицо Луки Александровича.
   Данила при упоминании «чёрта», машинально перекрестился, беззвучно шевеля губами, прося прощения и защиты у Бога.
   — …Этого фата, — заключила княгиня, не обращая внимания на гнев сына, точнее делая вид, что не замечает его. — Ручаюсь тебе, мой милый, письмо выдержанное и холодное, более того скупо и коротко. Софья Владимировна вскользь интересуется нашим здоровьем, уверяет, что живёт счастливо…кхм,.. да счастлива. Право у ней всё хорошо.
   — Неужели? — прищурился Иван.
   — Она истинно счастлива, — глотая ком горечи, что встал в горле, вставил Данила.
   Иван глядел, как побледнели губы влюблённого в Софию кузена, как пальцы впились в лежавшую на коленях книгу, сжали с ненавистью, точно душили ненавистного врага.
   Он бы и сам с той же ненавистью и жёсткостью придушил Луку Александровича.
   — Коли оно такое короткое, и в нём ни об чём, что может повредить мне не сообщается, отчего вы, maman, не даёте прочесть его мне?
    Он видел как Данила и княгиня переглянулись. Данила при этом сильнее стиснул книгу, будто собираясь разорвать её надвое.
  Выдержав встревоженный, предостерегающий взгляд Данилы, княгиня повернула голову к сыну, вздохнув, спросила:
   — Пообещай мне, мой милый, что не побежишь за ружьём и не поедешь в Петербург разыскивать… м… дядю?
   — Право, какая глупость!
   — Обещай!
   — Обещаю, только не томите. Говорите же уже!
   — Софья Владимировна в положении, — прошептала княгиня и вздрогнула от стука упавшей на пол книги, которую не удержал Данила.
Лицо Ивана побледнело, после чего вспыхнуло, налившись кровью. Он поднялся с дивана, метнулся к двери. Уже распахнув её, обернулся:
   — Нет, maman, я не побегу за ружьём и не поеду в Петербург. Но знайте, ежели мне когда-нибудь представиться случай, так и знайте, я не раздумывая, ни секунды пристрелю его как вшивого пса!
Дверь сотряслась от собственного хлопка.
   Данила вновь перекрестился, поднял книгу с пола.