Тайна Арчеевых

Часть Первая. Глава 6

   С приезда Данилы в особняк Арчеевых прошло восемь дней. Княгиня, продолжала ходить сомнамбулой, по старой памяти распоряжаясь прислугой, отдавая приказы. Закрытая от посторонних её спальня так и осталась запретной зоной, для горничной, которая никакими уговорами не сумела получить одобрение ее светлости в приборке и проветривании завешенного шторами и запираемого на ключ помещения. Госпожа Пелагея дышала спёртым воздухом спальни, истощая последние запасы витавшего по её мнению слабого духа князя Владимира. Тоска по мужу съедала её изнутри, и так как приёмы пищи перестали иметь всякий смысл, большое зеркало в деревянной резной раме стало отражать исхудавшую, измученную, постаревшую женщину с красными, опухшими от слёз глазами.
   Запершись в спальне, княгиня опускалась в кресло, прикрывала веки и уносилась в дрёму путаных мыслей и воспоминаний. Просидев так более часа, она вдруг вскакивала, пошатываясь, бросалась к шкафу, где хранилась одежда мужа. Распахнув створки, она повисала на аккуратно развешанных платьях. Утопала в них, зарывалась лицом, заходясь рыданиями, порой такими громкими, что тотчас у спальни княгини собирались прислуга, а вместе с ней и дети, требуя немедленно открыть, угрожая выломать дверь. Подобного варварства Пелагея допустить не могла. Собрав остатки сил, она поднималась, выныривала из глубин мужниной одежды, с болью в сердце оставляла святая святых и, оправив платье, спешила к двери. Назойливые просители, столпившиеся по ту сторону спальни, замирали в тишине, слушая сначала шаркающую поступь госпожи, после скрежет ключа в замке. Никто не рвался к ней в комнату, наоборот, отступали на два шага назад, давая возможность беспрепятственного выхода княгини на свет. Лицо её каждый раз выражало гнев. Даже встревоженные взгляды собственных детей не могли смягчить его. «Оставьте меня в покое! Неужели я о многом прошу?!», — хриплым голосом требовала княгиня, после чего вновь исчезала в темноте спальни. Прислуге, собственно как и детям княгини ничего другого не оставалось, как разойтись. Кто, вздыхая, кто, качая головой и сетуя на судьбу, возвращались к прерванным занятиям.
   Так же как княгиня не покидала спальни, Иван практически поселился в кабинете отца. Обложившись бумагами, держа рядом с собой Тимофея, он составлял списки доходов и расходов, высчитывая баланс. Правда в отличие от матери молодой барин не забывал о завтраке, обеде и ужине не считая пять шесть чашек с кофием, подаваемым исполнительным Тимофеем. Он так увлёкся экономикой, что однажды призвав в кабинет Софию, потребовал от сестры умерить свой аппетит в отношении новых платьев, чем вызывал бурный протест. Тыча бумажками с подсчётами сестре под нос, Иван пытался объяснить Софии, что платья не обязательно заказывать из Парижа, можно покупать «наши», благо в Ковенской губернии полно хороших портных. Но София ничего и слышать не хотела. Топая маленькой ножкой, обутой в туфельку французского происхождения она обещала брату, что если тот посмеет не оплатить очередной заказ, найдёт её мёртвой! В подтверждение своего намеренья, а точнее просто в порыве отчаяния и негодования София прибегнув к особому дару, силой мысли перевернула письменный стол, сорвала портьеры, выпотрошила книжные шкафы и в завершении подняла Ивана в воздух, держа вниз головой, так словно тот выказал желание походить по потолку. Происшествие, заставившее Ивана возненавидеть сестру, вновь собрало перепуганную прислугу угрожающую сорвать петли уже возле дверей кабинета. Опустив брата, оставив в разгромлённом кабинете, София вышла в коридор победительницей. На пороге, с гордым видом она бросила в сторону Ивана:
   — В следующий раз выброшу тебя в окно. — Привела она прислугу в недоумение, Ивана в бешенство. Чем ему ответить? Дурацким превращением в отца или её саму?
   Единственным его утешением была деревенская девушка, за которой Иван продолжал следить, прячась то в лесу, то в кустах, то за заборами. Он понимал, что поступает дурно, но шёл на поводу собственных чувств, требующих ежедневной подпитки, разжигающих огонь страсти, что пылал внутри. И если раньше удавалось контролировать себя, пристыжать мысли окутывающие голову, словно туман, то ссора с сестрой стала отправной точкой, к безрассудству. Он как никогда нуждался в единственном утешении — Дурёхе, которой хотел обладать. Отбросив предрассудки, Иван решил воплотить желание в жизнь.
   Гордей, а точнее его злобное альтр эго, обладающее дурными наклонностями, продолжало изводить прислугу безнравственными выходками. Особенно доставалось его нянечке Лизавете. Молодая девушка бегала за младшим барином по саду, вынимая его из грязи, снимая с деревьев и каменной изгороди, по которой Гордей любил пробежать со скоростью света. Он любил, залезть в пруд за лягушками и, размахивая одной из них в воздухе обругать няню, сравнивая её со слизкой зелёной тварью. Сорвав прутик, Гордей гонял по двору гусей и кур, а когда вымотавшаяся Лизавета норовила отнять веточку, получала ей по рукам и куда придётся. Прогулки — мучение, но и в доме няне не было покоя. Гордей бегал по особняку, громко ругаясь, размахивая деревянной саблей, круша всё подряд. Он подначивал старика, напоминая тому о войне с французами, прибавляя забот камердинеру, который часами не мог успокоить старого майора. Он опрокидывал чашки с чаем во время завтрака, тарелки с кашей в обед и плевался пережёванным хлебом всё в ту же нянечку, которая с нетерпением ждала следующего дня, что приносил отдых. Ведь на смену злобному Гордею, приходил ранимый, крайне чувствительный к чужой боли эмпат. В такие дни мальчик не выходил из детской. Зарывшись в одеяло, он тихо всхлипывал, не подпуская к себе ни единой живой души. Он не поддавался уговорам Лизаветы, желавшей накормить маленького барина. Требовал оставить его одного, ведь её страдающее, одинокое сердце причиняет ему вдвое больше боли. Тогда Лиза оставляла мальчика и уходила к себе в комнату, садилась за шитьё, либо гуляла по саду, наслаждаясь последними по-летнему тёплыми денькам. Совесть её не мучила. Девушка знала, что с приходом нового дня Гордей переменится и уже с рассветом запустит в неё ботинком, осыпав бранью конюха. Причины перепадов настроения маленького барина оставались для Лизаветы, непонятны, но загадки не представляли. Мальчик виделся ей капризным, избалованным, вредным барином с дурными манерами. Ничего сверхъестественного она в нём не замечала. Бледнота его кожи, белые едва ли не прозрачные волосы, настораживали более, нежели перепады настроения.
   София привыкшая жить на широкую ногу со смертью папиньки своим привычками не изменила. Да и с чего бы это делать? Они лишились главы семейства, а не земли со всеми к ней прилагающими. Что изменилось? Лишь то, что доходы получаемы отцом, теперь получает Иван. Так почему она должна себя ограничивать? Вот вздор! Она и так из-за траура пропустила два бала, где наверняка бы покорила всех своей очаровательной фигуркой, румяным свежим, несомненно, красивым личиком, блистательным умом и завидной находчивостью. Она лучше всех танцует мазурку, и будь на балу, не пропустила бы ни одного танца, кавалеры стояли бы к ней в очередь! Ах, как жаль, что все почести достались кому-то другому. Ну, ничего, через пару недель, когда можно будет снять траур и без зазрения совести появиться в свете, София своим выходом произведёт такой фурор, что ёще месяц, а то и больше вся Ковенская губерния будет говорить только о ней. Её руки будут просить десятки, а то и сотни завидных женихов. Расплывшись в улыбке, София поспешила заказать новое платье, а лучше два! Через две недели они придут из Парижу, Марфа подгонит их по фигуре… Если Иван их не оплатит?! Нет! Пусть только посмеет! Что ей теперь ходить в обносках? Может старьё прикажет штопать? Видит Бог, ежели так случится, Ивану не поздоровится. Она сдержит обещание и вышвырнет его из окна, как котёнка какого!
   Таким образом, София продолжала наслаждаться жизнью, не обращая внимания на оскорблённого Ивана, эксцентричного Гордея, и тоскующую маменьку. Единственный, кого она терпела возле себя более получаса, стал Данила. Обожавший свою кузину юноша, повсюду таскался за Софи, выполняя все её капризы. Он с замиранием сердца слушал её пение и игру на клавикордах. Лишь по причине любования ею, Даниле было разрешено присутствовать на уроках пения и танцев, которые преподавал приходящий три раза в неделю сорокалетний учитель. Тщеславная княжна упивалась своей привлекательностью и умением с такой лёгкостью завоёвывать мужские сердца. Для неё не стало тайной и плохо скрываемая симпатия учителя. Она не стала тайной и для Данилы, в чьём сердце вспыхнула, было, ревность, но вскоре погасла: учитель танцев не мог составить хорошей партии требовательной Софии. Хотя прикосновения его ладоней к её тонкой талии вызывали зависть и злобу. На лице же кузины лишь надменную улыбку.
   За последнюю неделю, Данила сблизился с Софией, проводил с ней всё свободное время. Разумеется, её свободное время, ведь будь его воля он бы, как выразился Иван, ночевал под дверью кузины, исполняя роль сторожевого пса, а точнее ручной болонки. Данилу подобные выражения оскорбляли, но возражал он редко и с тяжёлым сердцем. Несомненно, Данила мог постоять за себя, но совесть грызла его, не давая в отместку оскорблять Ивана, который в своих замечаниях и суждениях был прав. Прямолинейность кузена задевала Данилу за живое, и выраженная при Софии злость к Ивану, являлась лишь защитной реакцией вытянутого на всеобщее обозрение самообмана. Вопреки сознанию собственной безвольности перед кузиной, Данила с мучительным удовольствием исполнял роль покладистого прислужника Софии. Он сопровождал её на прогулках по саду, затаив дыхание подставлял локоть, когда она того требовала, носил за неё книги, развлекал пустой болтовнёй, которая веселила Софию, одаривал комплиментами, что вызывали надменную улыбку, заставляли вздёргиваться острый подбородочек. Он откровенно восхищался ею, считал каждую секунду, проведённую вместе за благодать. Но, несмотря на расположение к нему кузины, сердце Данилы преисполнилось тоской.
   Он тосковать по дому, виду из окна, церкви, в стенах которой проповедовал отец и которую каждое воскресенье посещал он сам. Со смертью князя Владимира, семья дяди перестала посещать церковь в виду душевного расстройства княгини, не желающей надолго покидать спальню. Дети скучных, долгих служб не выносили, поэтому без княгини в церковь не ездили. Данила, не смея нарушать законов семьи, частью которой пытался стать сам, вынужден был, молился дома. Дважды в день, утром и перед сном он припадал на колени в собственной комнате, обращаясь к Богу, но без посещения храма Господнего душа его была не на месте. Он чувствовал, что лукавый подступает к нему, нашептывает, поощряет плотские желания, что стучали в голове навязчивыми идеями. С переездом в особняк дяди, мысли юноши крутятся вокруг кузины. Этот сумасшедший круговорот с каждым днём набирает силу, превращается в вихрь помешательства. Наступает новый день, едва Данила открывает глаза, он представляет неотразимую Софи, с ниспадающим тяжёлым водопадом волос, белоснежными, нежными, как лебяжье перо пальчиками, — к которым если повезёт она разрешит прикоснуться, — с чёрными бархатными глазами, обрамлёнными пушистыми ресницами и неотразимой улыбкой, при виде которой хочется вознестись к небесам, и при прикосновении к ней губами обрушиться на землю, нет сразу в геенну огненную. Ближе к ночи его мысли обрастают такой пошлостью, гнусностью, что становится не по себе, ему стыдно, стыдно не только за себя, но и за память покойного отца. Что бы он сказал, узнав какие желания порождает воспалённое сознание сына? С горячим сердцем, трясущимися то ли от страха, то ли от возрастающей страсти руками, Данила бросался к библии, ища заветные строки, которые усмирят жажду тела, помогут вернуть здравость рассудка. «…Всякий кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём», «… Глаза у них исполнены любострастия и непрестанного греха; они прельщают неутверждённые души; сердце их приучено к любостяжению;  это сыны проклятия».  «…Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и, то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела». Прижав библию к груди, Данила взывает к Богу, прося прощения. На глаза его наворачиваются слёзы. Они не свидетельство раскаяния, горячи струи омывающие пылающее от стыда лицо, всего лишь скорбь за очерствение и глухоту души к молитвам, так стремящейся к мирскому. Приложившись лбом к кожаной обложке библии, намочив её горькими слезами, Данила дал себе слово с рассветом отправиться в церковь.
   Воскресным утром, выполнив данное самому себе обещание, Данила покинул дом до того, как проснулись княгиня, кузина и кузены. Накинув пальто на плечи, он вышел в предрассветные сумерки, спеша к дороге, по которой девять дней назад прибыл в имение дяди. Он шёл к церкви, купола которой заметил, едва вышел из вагона на вокзальную, шумную площадь. Так как его никто не встретил, а спустя час толкания среди толпы, выискивая дядю глазами, он понял, что его никто и не собирался встречать, Данила отправился пешком, решив по дороге свернуть к церкви, оценить её внешний вид. Выбеленные стены, высокие узкие окна с мозаикой и три позолоченные купола увенчанные крестами произвели на Данилу приятное впечатление. Церковь оказалась в два раза больше той, где служил отец юноши. Значит и приход должен был превышать численностью тот, что доводилось видеть Даниле с рождения.
   Преодолев этим утром путь в две версты, он убедился в правоте своих предположений. Люди стекались в церковь с разных сторон: деревенские шли пешком, бояре приезжали в каретах. Он подходил к парадному крыльцу, когда внимание его привлёк девичий злобный голос:
   — Вот же идиот! — Возле сияющей чернотой кареты стояла юная барышня. Тонкими, длинными покрытыми чёрным кружевом перчаток пальцами она расправляла подол коричного шелкового платья с узким воротничком. Шляпка в тон платья, украшенная кружевной лентой закрывала лицо барышни, что наклонив голову, продолжала разглаживать мелкие складки юбки.
   — Виноват-с сударыня, — произнёс весёлым голосом молодой лакей, который либо привык, что его постоянно бранят, и перестал обращать на это внимание, либо принял грубость за лесть.
   — Когда ты научишься смотреть под ноги?! — продолжала злиться барышня. — Ежили, так пойдёт дальше, ты перепортишь мне все платья! Ей-богу! Маенька, ну хоть вы его  вразумите. — Барышня подняла голову, обращаясь к тучной даме, под весом которой накренилась карета. Женщина, опираясь на предложенную руку лакея, вышла, а точнее с трудом вылезла из кареты, попросила дочь успокоиться, и вести себя смиренней, как и подобает юной графине.
   Не смотря на то, что Данила видел женщин впервые в жизни, он узнал в них госпожу Баранову с дочерью. А узнал он их благодаря толкам Софии испытывающей неприязнь к вышеупомянутым дамам. В тучной пятидесятилетней даме с красным одутловатым лицом, сплющенным носом, откровенно обнажающим ноздри, заплывшими глазами и тонкими бледными губами, он узнал графиню Баранову, описываемую Софией, как свиную матку. Барышню же София обозвала — тощей лошадью; подавив улыбку, Данила действительно нашёл некое сходство с грациозным животным. Младшая Баранова, наконец, оторвавшись от платья, подняла голову, и в обрамлении светлых локонов возникло длинное узкое лицо с не менее длинным тонким носом, заостренным к низу и большими далеко посаженными глазами. София так же описывала и брата барышни, пузатого свинопаса с двойным подбородком и светлым торчащим вверх чубом, но его Данилу видеть не довелось. Дамы прибыли вдвоём.
   Поймав взгляд Данилы, барышня Баранова, оценив его простенькое одеяние, вздёрнув подбородок, поправила шляпку, повернулась к маменьке.
   — Почему я должна отстоять службу с простолюдином? Неужели её нельзя провести для них где-нибудь отдельно? — закапризничала барышня.
   Данила, пропустив последнюю реплику мимо ушей, трижды перекрестившись, вошёл в церковь.
   Внутреннее убранство церкви произвело на Данилу не менее приятное впечатление. Высокий сводчатый потолок украшали искусные иконописи с изображением лика святых. Лучи восходящего солнца стелили радужные пятна на полу церкви, проникая сквозь узкие окна цветной мозаики. Алтарь возглавляли иконы Богородицы и Иисуса Христа написанные маслом. Великолепно выполненные талантливой рукой художника, они глядели на посетителей храма, внушая спокойствие и благоговейный трепет. Тот трепет, который будил душу Данилы, выпуская её из тисков бренного тела, отпуская в путешествие к своду потолка, а быть, может ещё выше в небеса к самому Господу Богу.
   Пройдя ближе к толпе деревенских, сбившихся, словно перепуганные овцы в стадо, сторонившееся от местной знати, вынужденной стоять службу с простолюдинами, Данила, упиваясь красотой и чистотой Богородицы, обратился в слух, внимания начавшему свою проповедь батюшке. Он настолько погрузился в себя и так неистово молился, что не заметил, как пролетело время, как батюшка, окончив службу, напутствовал прихожан добрым словом, удалился; как дамы шурша юбками, а мужики, потирая в раздумье бороды, потянулись к выходу.
   Очнувшись словно от сна, Данила, осенив себя крёстным знамением, повернулся к покидающим церковь прихожанам, когда поймал изучающий его взгляд барышни Барановой. Едва их взгляды встретились, наблюдавшая за ним девушка, вздёрнув подбородок, гордой поступью, заспешила на воздух. Щёчки её вспыхнули румянцем, но этого Данила уже не видел, так как юная барышня повернулась к нему спиной.
   Оказавшись на улице, где деревенские отстоявшие службу, позволили себе расслабиться и загалдели, расползаясь по дороге, Данила вновь встретился глазами с барышней Барановой. Девушка стояла у кареты в окружении местной знати, обмахивая раскрасневшееся то ли от жары, то ли от смущения лицо кружевным веером. Одарив его пренебрежительным, высокомерным взглядом, она кокетливо опустила веер, открывая взору юноши тонкую шею, которую обнимал кружевной воротничок. Жест этот выглядел насмешкой над простолюдином, которому никогда не бывать с такой знатной особой. Этим лёгким взмахом ручки, сжимавшей веер, что открыл тонкую шею, она как бы сжалилась над крестьянином, дав возможность прикоснуться к ней хотя бы взглядом. Она и представить не могла, насколько являлась безразличной для длинноволосого юноши с интересной внешностью, и грустными глазами, что покрывали тяжёлые веки, чьё сердце было отдано заклятой сопернице, вызывавшей в её душе приступ ненависти. С ней случился бы удар, знай, она правду, или на худой конец, определив верно улыбку на лице Данилы, которая выказывала насмешку, а не умиление, какое виделось барышне.
   Она не оставила его без внимания, заглядываясь в окошко кареты, когда юноша попался им на дороге. Шагая домой, и витая мыслями вокруг Софии, он не видел не только подглядывающую за ним младшую Баранову, но и прогрохотавшую мимо него карету. Барышня же не смела, признаться даже самой себе, что нагоняя юношу, прожигала его сутулую спину взглядом, а не просто любовалась природой и обернулась не машинально, а желая ещё раз посмотреть в эти большие грустные глаза, которые привлекали её, пробуждая внутреннюю тревогу, и трепет. Однако поняв, что он её не заметил, она обозлилась и, отодвинувшись от окна, бросила дремавшей матери: «Чёртовы простолюдины»! Мать вздрогнула, выпрямилась и, придав лицу суровости, ответила: «Не чертыхайся милочка, брань конюхов не красит барышню на выданье»! Девушка, кляня Данилу про себя, надула губки, скрестив руки на груди, отвернулась от матери, вновь припав к окну.
   Промчавшуюся мимо карету Данила заметил, а точнее понял, что она проезжала лишь, по окутавшему его облаку поднятой пыли и удаляющемуся топоту копыт — звук выдернул его из раздумий. Он не спешил, пусть внутренний голос подгонял, желая скорее увидеть свежее личико Софии, услышать ее звонкий смех и чистый голосок, исполняющий романс. Его намеренная медлительность вызвана чувством опасности; дорога с каждым шагом, приближает его к пороку, ведёт к греху, который он так неистово замаливал несколькими минутами ранее. С каждым новым шагом, приближающим его к имению, душу оскверняют мысли, которые были позабыты в церкви, и которые, казалось, никогда больше не должны были оплести его очищенный разум липкими нитями разврата. Но, паук похоти продолжал плести свою гадливую паутину, очерняя разгорячённое молитвой сердце, едва Данила перешагнул порог святого места. Он корил себя за мысли и образы, встававшие перед внутренним взором, такие распутные, но в тоже время такие упоительно-привлекательные; сжимал кулаки от досады и ярости на себя, но при этом, жаждая скорой встречей с кузиной, двигался всё быстрее, что едва не перешёл на бег.
   Когда от яркого сияния наполнявшего сердце и очищающего душу, Данилы не осталось и следа, а мысли уже более получаса вращались вокруг обожаемой Софии, юноша обогнул лес и приблизился к раскинувшейся вдоль широкой реки деревне, за которой виднелось имение Арчеевых. Здесь, он уже не смел себя сдерживать, и припустил трусцой.
   Он пробегает не больше десяти метров, кода впереди себя видит Ивана. Кузен спускается с пригорка, на котором возвышается особняк, спешит к деревне, постоянно оборачивается, проверяет, не видит ли его кто? Лицо выражает озабоченность, глаза горят предвкушением, в них же читается тревога. Во рту у него соломинка, которую кузен, явно нервничая, покусывает. Он проходит мимо Данилы, интуитивно спрятавшегося в кустах ракита, дважды оборачивается, после чего пройдя короткий отрезок пути, скрывается в лесу.
   Любопытство Данилы берёт верх, над жаждой встречи с Софией, все мысли связанные с кузиной вдруг улетучиваются, отходят на задний план.  Юноша, не отдавая себе отчёта, меняет направление, крадётся за Иваном, превращаясь в осторожную ищейку взявшую след. Он не задумывается, что делает и для чего, словно направляемый рукой самого Дьявола идёт за кузеном, не представляя, как объяснит свои действия, если Иван его обнаружит.
   Иван не замечает слежки, не чувствует пары любопытных глаз, наблюдающих за его действиями. Чувствительность не его особенность. Он взволнован предстоящей встречей, сердце разрывает грудь, его громкий стук слышен в голове. Mamanне одобрит его безрассудства. Его поступки принесут разочарование, ранят её и без того страдающую, рассыпающуюся прахом душу. Иван замирает, оборачивается (не видит Данилу припавшего за пушистой молодой елью), затем подрывается с места и спешит к реке. Никто не спрашивал, чего он хочет, и какого ему быть в ответе за семью, они взвалили на него дела отца, и разбежались по своим комнатам, погрузившись в повседневные заботы. Каждый сам за себя? В таком случае это правило распространяется и на него, Ивана! Он спускается по крутому склону к берегу усыпанному гладкими камешками, идёт вдоль реки в сторону деревни.
   Данила продолжает преследовать кузена. Он не выходит на берег, прячется в лесу, держась на расстоянии. С каждым новым шагом напряжённость Ивана нарастает, что подпитывает любопытство Данилы. Что он задумал? Связано ли это с Иваном лично или замешан кто-то из семьи? А может загадочное поведение Ивана, вызвано появлением в имении Арчеевых Данилы? Юноша с первого дня пребывания в имении вызывает у кузена лишь неприязнь да призрение.
Иван по берегу приходит в деревню. Замедляет шаг. Он не спешит показываться крестьянам, прячется за деревянными постройками окраинных домов. Проходит два дома, замирает за стогом сена у третьего.
   На завалинке приземистого домишки с маленьким оконцем с распахнутыми ставнями, сидит девушка лет пятнадцати. Русые толстые косы торчат из-под бирюзового платка, повязанного на голове юной крестьянки. Серое платье из грубой ткани, обтягивает небольшую грудь, округлые бёдра. Пухленькие пальчики поглаживают обветшалые страницы раскрытой книги, что лежит на её коленях. Круглое, премилое личико обращено к солнцу, которое греет загорелую кожу, румянит пышущие здоровьем щёчки. Она прикрыла веки, алые губы расплылись в блаженной улыбке. Её босые неприкрытые платьем ноги с грязными ступнями не портят общего впечатления, наоборот придают особую очаровательность этой славной, нежной девушке.
   На лице Ивана восхищение. Глаза блестят страстью. Изо рта появляется кончик языка, быстро пробегает по губам, вновь прячется. Данила видит, как кузен жадно сглатывает слюну, схватив пальцами соломинку, ломает её, терзает, закручивает спиралью, сжимает в кулаке. Он так поглощён созерцанием девушки, что не замечает манипуляций собственных пальцев.
   Кузен влюблён! Боже, он влюблён в крестьянку?! Не трудно предположить, что он боится осуждения семьи, косых взглядов среди знакомых бояр, что начнут призирать не только его, но и княгиню Арчееву, княжну Софию, молодого князя Гордея, что и так не сыскал доброго расположения к себе, а самое главное осквернит память покойного князя Владимира.
    Мысли Данилы бьют по голове, шестерёнки вертятся всё быстрее, отчего мозг, словно увеличивается в размерах, давит на виски. Давно ли Иван встречается с простолюдинкой? Как далеко зашёл в отношениях с ней? Видели ли их деревенские? Насколько серьёзен кузен в своих намереньях? Нет о свадьбе, конечно же, не может быть и речи. Иван не настолько глуп. Простолюдинка всего лишь очередное увлечение, забава, что-то вроде охоты. Иван, таким образом, развлекает себя. Дурит глупышке голову, отсюда и осторожность. Это так похоже на себялюбивого, хвастливого Ивана, в любую секунду жизни готового к дуэли, придающей, по его мнению мужественности любому представителю сильной половины человечества; возвышающего его в глазах любой женщины, что подтвердила София, жаждущая множество дуэлей на которых ради неё, будет пролит не один литр крови. И вот он опять созерцает всплывший в памяти образ Софии, прекрасную нимфу идеальную в своей небесной красоте… Но что за страсть во взгляде Ивана? Нервозность и волнение в поведении? Любовь ли это? Или азарт? Чувство неуязвимости, перед страхом быть пойманным с поличным греет душу? Нет, не любовь. Не верит Данила, что не упускающий возможности уколоть его сердечную склонность кузен способен на столь возвышенное чувство. Придя к такому выводу, Данила решает уйти незамеченным, оставить Ивана наедине с грязными играми, доставляющими смутное по представлению Данилы удовольствие.
   Оставшись без наблюдения и в неведении, что за ним подглядывали, Иван набирает полную грудь воздуха, задерживает на пару секунд, медленно выпускает его из лёгких. Проделывает поддерживающее его внутренний дух упражнение трижды, затем убедившись, что Дурёха, — его нежные цветок, его приземлённая богиня, обладательница его трепещущего в нетерпении сердца, — одна собирает всё своё мужество в кулак и словно кот выслеживающий мышку, выпрыгивает из укрытия, с намерением схватить добычу и утащить в лес подальше от любопытных глаз. Да, именно такой план действий созрел в юной голове молодого князя. Выкрасть девушку. Но не для того, чтобы сбежать с ней, а всего лишь для того чтобы объясниться. Не зря же он всю ночь просидел за письменным столом, испортив не один лист бумаги, придумывая лучший вариант признания.
   Поначалу он планировал просто передать конверт с письмом и скрыться, дожидаясь ответа, или поспешить на место встречи, которое мог указать в письме, и на которое придёт Дурёха, едва прочтёт письмо. Но после коротких раздумий, решил, что оставлять послание девушке опасно. Во-первых, он сомневался, что Дурёха умеет читать. Перебирать страницы одной и той же книги, она могла просто ради развлечения. Крестьяне неграмотны, чтение они считают бесполезным занятием, уделом бояр. Во-вторых, если девушка и умеет читать, то могла не только не спешить к нему на встречу, но пересказать содержимое письма матери, в доказательство предоставить исписанный его рукой лист. Исходя из соображений безопасности, Иван пришёл к единственному верному решению: выкрасть девушку, дать прочесть письмо и тотчас уничтожить его. Если Дурёха испугается и убежит, то Иван отправиться домой с разбитым сердцем, но чистой репутацией. Возможно, девушке взбредёт в голову рассказать о похищении её князем Арчеевым, в таком случае ей никто не поверит. Если же девушка ответит взаимностью, осчастливив Ивана, они станут встречаться тайно.
   И вот широкоплечий, неповоротливый Иван выпрыгивает из-за стога сена, желая воплотить свой план в действие, мысленно он уже подхватывает девушку на руки и прыгает обратно в укрытие, бежит в лес не чувствуя почвы под ногами… когда действительно перестаёт ощущать землю, которая буквально ушла из-под ног. Молодой князь запнувшись о охапку хвороста падает ничком, к грязным стопам Дурёхи.
   Девушка с обращённым к солнцу личиком не слышит грохота, с которым падает Иван, она чувствует прикосновение чего-то пушистого к пальцам её ног и, вздрогнув, отдёргивает их, приподнимая к себе. Широко распахнутые глаза, в которых читается изумление, смотрят на распростёртого Ивана, чьи тёмные волосы мгновением ранее касались её непростительно грязных стоп. Пухленькие, загрубевшие от работы пальчики впиваются в кожаный переплёт книги. Испуг, отражённый на побелевшем лице девушки, заставляет Ивана растянуть губы в улыбке дурочка, сообщающей бедняжке, что поводов для паники нет. И в князе, валяющемся у её ног тоже нет ничего особенного.
   Он быстро поднимается на ноги, продолжает улыбаться, чувствует, как от стыда пылает лицо. Девушка, подтянув ноги к груди, уперев пятки в край завалинки, прячет проклятые ступни под подолом платья. Взгляд больших серых глаз устремлён на губы Ивана. Он понимает, что она ждёт объяснений. Ждёт, когда он заговорит, чтобы прочесть по губам.
   — Я… — начинает он, но обрывает сам себя, слыша как в избе, что-то стукнуло, после чего появились торопливые шаги, двигающиеся к сенкам. «Мать услышала шум, вызванный его неуклюжестью. Бежит проверить всё ли в порядке с дочерью», — понимает Иван, и прежде чем баба выскакивает на крыльцо, прячется за углом избы в тени рябины.
   Скрепят петли входной двери, стук босых ступней по половым доскам крыльца. Минутное затишье, затем едва уловимое мычание Дурёхи, объясняющей что-то матери. Сердце Ивана замирает, после чего бьётся так сильно, что ему кажется, его слышит замершая на крыльце баба. Слушая тихое мычание, он представляет, как перепуганная девушка бросается к матери, вся дрожа, вытягивает указательный пальчик, тыча в угол избы за которым затаился Иван, и когда баба не понимает, что ей пытается сказать глухонемая дочь, девушка тащит её силой, желая скорее обнаружить князя.
   — Уронила? — растягивая слоги и повышая голос едва не до крика, говорит баба.
   Тишина. Сердце Ивана подпрыгивает, ударяется о глотку. «Неужели выдаст!?».
   — Не ушиблась? — вновь голос бабы на распев. — Хорошо. Подыми. Подыми, говорю!
Иван слышит, как девушка идёт к рассыпанному им хворосту, видит её руки, собирающие прутья в кучу.
   —Анюта! — кричит баба, призывая…дочь? — Аннушка! — громче прежнего.
   «Анюта», — шепчет Иван, словно пробуя имя на вкус. «Боже, какое красивое имя! Больше никогда не буду думать о ней как о Дурёхе! Анюта, только Анюта! Моя Анюта», — дыхание перехватывает необъяснимая волна трепета. Его охватывает, обволакивает теплом, которое вызывает мурашки по всему телу. Сердце наполняется любовью к этой простой девушке, бедняжке глухонемой. Хочется закрыть её от бед, навсегда стать ей и братом и отцом и мужем… Щёки вспыхнули, пальцы сжались в кулаки. Он произнёс это?! Признался себе?! Нет, не быть ей его женой! Негоже…
   — Не ходи никуда! — прерывает его мысли баба. — Я говорю, не ходи никуда! — повторяет она, словно чувствует, что за углом её дочь поджидает некто с недобрыми намереньями. — Скоро к реке пойдём! К реке, говорю!
   «Зачем она повторяет дважды? Дочь её глухая, а не слабоумная», — думает Иван.
   Дочь и правда понимала её с первого раза, но для бабы повторение вошло в привычку ещё с тех пор, когда её непутёвое дитя начало постепенно глохнуть.
   — Перестирать всё надо, — бубня себе под нос, топая в дом, говорит баба. — Всё постираем, — донеслось из избы.
   Иван выдохнул, прислонился к стене, смахивая пот со лба. Плоха его затея. Бежать нужно и выбросить все глупости из головы. Письмо сжечь. Забыть Анюту… Анюта! О, Господи, как же быть? Ответ приходит мгновенно: погрязнуть в бумагах отца! Они займут мысли, сотрут Ду… Анюту из памяти. Бежать надо пока его никто не увидел — вот единственное разумное решение.
   Сбежать он не успел, его руки коснулись пальцы Дурёхи, и прежде чем девушка успела, что-то сделать Иван, не давая себе отчёта в действиях, схватил её за запястье и побежал из деревни, укрываясь в лесу, увлекая за собой глухонемую.