Тайна Арчеевых

Часть Третья. Глава 3

   Авдотья Фёдоровна, экономка к которой по мнению Софии Лука Александрович питал особенные чувства, а относился более внимательнее чем к другой прислуге, был с нею обходительным, а когда того требовалось строг, пришла в замок Арчеевых молодой девушкой восемнадцати лет отроду. К моменту появления в замке она успела поработать гувернанткой в одной богатой семье, жившей в квартирах Петербурга, но была оттуда выгнана за приставания, то ли её к нанявшему гувернантку графу, то ли графа к ней. Граф этот, — как ему казалось, — хорошо знал Луку Александровича, отчего и посоветовал толковую девку не на роль гувернантки (так как детей у Луки Александровича не имелось, более того он был холост), так в экономки. Все хвалебные речи графа о том, как девка хороша собой, как непритязательна и исполнительна Лука Александрович пропустил мимо ушей, однако когда увидел Авдотью Фёдоровну лично, согласился с похотливым графом в одном: фигурой и лицом девка вышла что надо. Это и был главный критерий, определивший Авдотью Фёдоровну, а тогда ещё просто Дуню в экономки князя Арчеева.
   Скверной, капризной жены у нестареющего, бессмертного Луки Александровича не было, и обзаводиться её в ближайшие лет сто, сто пятьдесят он не собирался, отчего и ревновать, подозревать красавицу экономку было некому, князь скоро закрутил с ней интрижку. И всё бы ничего, если бы эти лёгкие ни чем не обязывающие отношения не привели к нежелательной для князя беременности.
   Дурочка Дуня, сияла как начищенный самовар, объявляя князю новость о беременности. Уже видела себя в церкви в подвенечном платье не иначе, когда Лука Александрович вместо того, чтобы обрадоваться и осыпать Дуню поцелуями, залепил ей пощёчину, от которой девушка едва удержалась на ногах, а потом долго приходила в себя, слушая звон в ушах, глядя на пляшущие пятна перед глазами.
   Спустившись в лабораторию, Лука Александрович пошарив по дальним углам полок шкафов, нашёл бутылёк из тёмного стекла с белой крышечкой. Высыпал из него один грамм белого порошка в стеклянную посудину, откуда аккуратно ссыпал его в закрывающуюся чашу золотого перстня, что носил на безымянном пальце, левой руки не снимая.
   Он спустился в столовую, прошёл в кухню, велел кухарке отрезать ему кусок пирога, и уже с десертом вернулся в спальню экономки. Задержался у дверей, чтоб высыпать содержимое перстня на пирог.
   Дуня плакала, и он, поставив тарелку с куском пирога на тумбочку, залепил ей ещё пару пощёчин (не мог удержаться, уж очень она его разозлила), после чего велел съесть лакомство.
   — Всё, до последней крошки! — потребовал он, вручив Дуне тарелку.
Дуня, испугавшись перемены настроения всегда ласкового к ней князя, дрожа от пощёчин, которые до сих пор жгли лицо, выронила тарелку, опрокинув пирог, который шлёпнулся об пол с неприятным звуком «чвак».
   — Простите барин, — прошептала она, глядя, как чёрные глаза князя наливаются кровью, как сжимаются пальцы в кулаки, вздуваются ноздри.
   — Тебе придётся его съесть, — сквозь зубы цедит Лука Александрович.
   И прежде чем Дуня успевает, что-нибудь  ответить князь набрасывается на неё с кулаками, словно не на хрупкую девушку, а на крепкого мужика.
   Когда Дуня приходит в себя, чувствуя сильную боль во всём теле, Лука Александрович сидит поле неё на кровати, уже спокойный. На задумчивом лице, загадочная полуулыбка.
   — Будешь рожать, — говорит он, заметив приоткрытый фиолетовый глаз Дуни. — Я приму роды сам.
***
   На протяжении девяти месяцев Дуня не покидает стен замка. В редкие дни, когда в замке собирается общество, экономка сидит, заперши в комнате. Никто не знает о её положении, никто ею и не интересуется, за исключением похотливого графа, который был бы не прочь зажать где-нибудь Дуню, пока жена занята болтовнёй, однако Лука Александрович сообщает ему об отсутствии экономки, которая попросила пару дней, чтобы повидать старых родителей.
   В положенный срок он в одиночку принимает роды, и, напоив Дуню одним из своих «лекарств», приводит её в беспамятство, после чего уносит ребёнка (девочку) в лабораторию, где берёт у малышки кровь. Под микроскопом он долго разглядывает её состав: красные у обычного человека эритроциты имеют необычный бледно-голубой цвет. Они похожи на кристаллики льда. Тот же цвет имеют эритроциты и его крови. В ребёнке, явно присутствует некий дар.
    Охваченный идеей заполучить себе её неизвестную ещё, но от этого не менее ценную способность он вставляет иглу в маленькую вену кричащей малышки, не обращая внимания на её жалостные вопли. После чего с помощью резиновой рубки и присоединённой к её противоположному концу другой иглы, находит свою вену, делая прямое переливание.
    Ещё одним даром больше!
   Он улыбается, чувствует как кровь девочки, пульсирует в его жилах.
   Ребёнок перестаёт плакать, а вскоре и дышать.
   Тело малютки он заворачивает в тряпку. Той же ночью закапывает в саду.
   Два дня его знобит, тошнит, идёт носом кровь. Та бесценная кровь, доставшаяся ему таким трудом, теперь запросто идёт носом!
   Он остался прежним. Кровь дочери не помогла. Быть может, ребёнок был слишком мал, и крови было недостаточно? Вот если бы его вырастить лет до трёх, или двух, пусть бы, хоть до года!
   Лука Александрович захваченный идеей получения нового дара становится одержим.
   Он возвращается к Дуне.
   Что случилось с малышкой? Дочкой? Решительно не понимаю. Она выглядела такой крепкой, здоровой, но вдруг вся посинела и… умерла. Мне искренно жаль. Впрочем, не отчаивайся, ты родишь ещё, я вновь приму роды и на этот раз у нас всё получится.
     Год за годом Дуня рожает детей, которых видит лишь первые секунды жизни, после чего их забирает князь, и приходит спустя сутки с сообщением, что ребёнок просто перестал дышать, был слишком слаб и недоношен.
   Он давший себе зарок, выждать перед переливанием крови хотя бы год, каждый раз глядя в микроскоп, наблюдая бледно-голубые эритроциты, сам того не замечая закатывает рукав, хватается за иглу.
   — Я более так не могу барин, — рыдает Дуня, за пятнадцать лет родившая и потерявшая десять детей. — Делайте со мною, что хотите, но не заставляйте рожать.
  Лука Александрович и сам уже потерявший всякую надежду, уставший от бесконечных ночных захоронений бесполезных младенцев, обещает Дуне, что более не притронется к ней, но и рассчитывать на то, что он может её отпустить ей не следует. Она может наболтать такого, чего никому знать не следует. Поэтому ежели ей когда-нибудь захочется покинуть замок, она покинет его в гробу.
   Так Дуня из любовной игрушки князя превращается в сдержанную Авдотью Фёдоровну экономку и правую руку барина, имеющую право спускаться в лабораторию вход в которую, строго запрещён даже будущей жене Луки Александровича Софии.