18 июня 1914 года по единому летоисчислению, где-то в имперской столице Берун.
В начале был лишь свет. Затем пришло нежное ощущение плавания в чём-то, краткий момент покоя. Там было тепло и возникала какая-то непонятная нетерпеливость, вызывающая желание забыться.
«Забыться? Да, я что-то забыло. Но что же это могло быть? И что я вообще могло забыть?»
Прежде чем ему выпал шанс задуматься над пришедшими вопросами, оно вдруг начало дрожать. Мгновение спустя его разум опознал холод. Мороз, пронзающий до костей. Такова уж была судьба новорождённого младенца, который только-только вылез из матки и впервые вдохнул сырого и свежего воздуха. Не то чтобы сейчас было время на понимание всего этого.
Но неожиданный натиск чужеродных, но всё же столь знакомых ощущений вызвал панику. В этот же момент ононачало корчиться от боли, отчаянно пытаясь сделать вдох. Боль была практически невыносимой, а лёгкие в это время — да и вообще всё тело, каждый его уголок и каждая клеточка — кричали и жаждали кислорода. Не в состоянии оставаться достаточно спокойным для рациональных размышлений, емуоставалось лишь отчаянно трепыхаться.
Ошеломлённые и ничего не воспринимающие органы чувств сокрушались агонией, не оставляя никаких вариантов, кроме как трепыхаться от боли. Задохнувшись от всего этого, оно сразу же потеряло сознание. Полностью освободившись от чувств человека, у которого так давно не лились слёзы, тело начало инстинктивно рыдать.
Сознание тихо потухло, а самоосознание медленно растворилось. Очнувшись, оно увидело пепельно-серое небо. Мир был таким размытым... или, быть может, это лишь его зрение было затуманено? Всё было таким искажённым, словно бы оно смотрело на мир сквозь очки, которые не подходили к его зрению.
Несмотря на столь долгое отсутствие человеческих эмоций, даже оно было расстроено таким омрачённым зрением. Невозможно было разглядеть даже грубые очертания предметов.
Спустя примерно три года объективного времени[1], наконец начав возвращать себе по крупицам самоосознание, оно оказалось в состоянии полнейшего замешательства.
«Что это? Что со мной произошло?» — Этот телесный сосуд находился без осознания столь долго, что воспоминания о том, как оно было помещено в сей сосуд, были пока что недоступны. Так что когда его едва-едва вновь обретённое сознание начало растворяться в рыданиях младенца, онопризнало этот плач довольно постыдным, хотя и не знало почему.
Возможно, уже зрелые взрослые не плакали, но дети определённо делали это. Младенцы должны были получать защиту и равные возможности, но никак не презрение. Таким образом, сняв с души этот огромный камень, оноотодвинуло смутное чувство стыда в глубокие уголки своего разума, свалив всё на отсутствие ясного сознания.
Когда неясное ощущение прозрения появилось вновь, оно было крайне озадачено, и неудивительно. Если память его не ошибалась, оно должно было находиться на железнодорожной станции линии Яманотэ[2]. И всё же, придя в себя, оно почему-то оказалось в массивном каменном здании, построенном в Западном стиле, а его рот вытирала монашка, которая, похоже, была ещё и нянечкой. Если это была больница, то вполне логично было предположить, что произошёл какой-то несчастный случай. Размытое зрение тоже вполне объяснялось этой теорией.
И всё же, теперь его зрение ясно могло видеть даже при столь тусклом освещении, и ему удалось разглядеть монахинь в старомодных одеяниях. И это неполноценное освещение… скорее всего, его источником были те анахроничные газовые лампы, разве что только эти штуки не были тем, чем казались.
— Танечка, дорогая, скажи «ааам».
В ту же секунду оно заметило, что вокруг не было никаких электроприборов, и это было весьма странно. В цивилизованном обществе 2013 года существовало помещение, полностью лишённое всякой электроники и при это доверху заполненное вещами, уже давно считавшимися антиквариатом.
«Они Меннониты или Амиши[3]? Но… почему? Что я здесь делаю вместе с ними?»
— Танечка, дорогая. Танечка!
Любому человеку было бы тяжело понять всю эту ситуацию. А замешательство всё росло и росло.
— Ну давай. Дорогуша, разве ты не откроешь свой ротик ради меня? Танечка!
«Не понимаю». — Именно в этом крылась проблема. Вот почему оно не заметило ложку, которую протягивала монахиня. Ну разумеется. Даже если бы оно и заметило это, ему бы и за миллион лет не пришла бы в голову мысль съесть предложенную еду. Разумеется, ложка предназначалась этой «дорогой Танечке».
Но пока все эти мысли бушевали в егоголове, монахиня наконец потеряла терпение. С ласковой, но при этом строгой улыбкой, не приемлющей никаких возражений, она запихнула ложку в его рот.
— Не стоит быть такой привередливой, дорогуша. Открой ротик!
Это была ложка, полная варёных овощей, измельчённых до состояния кашицы. Но одна эта ложка смогла донести истину до ничего не понимавшей до нынешнего момента «Тани»
Варёные овощи. Вот и всё, что монахиня засунула в его рот. Но конкретно этого человека данное действие заставило смутиться ещё сильнее.
«Иначе говоря, оно — Я — Таня».
А затем из глубины его души вырвался крик: «Почему?»
