Декларация независимости, или Чувства без названия

Глава 50. Искусство жизни

"Все искусство жизни заключается в тонком сочетании того,
чтобы и отпустить, и удержать"
Генри Эллис

Эдвард Каллен

Вы когда-нибудь смотрели один из таких фильмов, в которых на главного героя внезапно снисходит озарение? Вот они просто сидят, разговаривают, и вдруг из ниоткуда появляется нечто, что врезается в них, как проклятый грузовик "МакТрак" (прим.: из мультфильма "Тачки")? И никакие слова не нужны, они все уже знали об этом дерьме, и просто все части головоломки оказываются собранными вместе, и все это вдруг приобретает смысл, загадка становится решенной. Я не говорю о тех девчачьих "Ах-ах!" моментах, как в гребаной "Улике" (прим.: англ. «Clue», 1985 - комедийный кинофильм с элементами детективного триллера, в котором обыгрывается свойственная многим детективам ситуация: группа людей, труп, гигантский дом и извечный вопрос "Кто же убийца?". Фильм поставлен по настольной игре "Cluedo"), где вам нужно выяснить, а не был ли это полковник Мастард (прим.: один из героев фильма / персонажей игры) с треклятым подсвечником или что-то в этом роде. Я говорю о фильмах вроде "Шестого чувства", где в самом конце доктор Малколм Кроу, которого сыграл Брюс Уиллис, внезапно понял, что все это время он был мертв, и все, что происходило в фильме, только подтвердило его мудацкую теорию.

Да, я раньше тоже думал, что это фигня. Люди постепенно постигают такое дерьмо, ведь не существует понятия "массовое озарение", когда оно просто снисходит на тебя, и в один миг все становится понятно. Так не бывает... но, тем не менее, это только что произошло.

Сидя за столом напротив девушки, которую я любил больше жизни, все кусочки мозаики так чертовски запросто собрались вместе и легли - каждая на свое место. Они все время были тут прямо под моим гребаным носом, и я чувствовал себя идиотом, что раньше не замечал правду. Я был поражен, застыл на месте, когда меня осенило. Я был доктором Малколмом Кроу, и, мать вашу, я был мертв.

Я не знаю, как это пришло мне в голову, или что именно послужило той искрой, которая заставила меня осознать это. Может быть, то были мои собственные слова, может быть, это было из-за того, как мой отец смотрел на меня, да какая разница? Почему это случилось и, откровенно говоря, не важно... Важно, что это случилось. И все это было так естественно, что в тот момент, когда эта мысль пронеслась в моей голове, я все понял. Нахмурив брови, я смотрел на отца, очень надеясь, что раз я так чертовски нахален, то уже вышел из сферы его влияния, но как только я увидел выражение его лица, которое хорошо знал, я понял, что размечтался. Я знал, что выяснил бы все и понимал, почему он утаивал от меня это дерьмо, почему он хотел, чтобы я, на хрен, отвалил и перестал задавать вопросы.

Десяток различных эмоций шарахнули по мне в тот момент: ужас, шок, любовь, тоска, благодарность, гнев, отвращение, страх, раскаяние, презрение, ненависть ... Слишком много, чтобы перечислять, но я чувствовал их все, и одна из них поглощалась другой. Я чувствовал охрененную боль в животе, и сила моих ощущений отзывалась болью в груди, и я вынужден был отвести взгляд от отца, потому что не мог больше видеть подтверждение своей догадке на его лице. Я взглянул на стол, все кусочки головоломки образовали общую гребаную картину, которую до этого момента мне не удавалось постичь.

Это была она. Моя мать рисковала всем, чтобы прийти на помощь, моя мать принесла себя в жертву, пытаясь спасти ее. Ту самую девушку, с которой я был готов связать свою жизнь, ту девушку, за которую я так отчаянно боролся. Мы любили и хотели сохранить одного и того же проклятого человека. Я несколько раз моргнул и рассеянно пробежал рукой по волосам, ошарашенный.

Моя мать была убита, а моя жизнь разрушена из-за Изабеллы Свон.

И это послужило причиной тому, что мой отец был так горяч и одновременно так холоден с нею, и почему он так сорвался на Изабеллу в годовщину смерти мамы. Вот почему он говорил, что она, как личность, не имела для него значения, и почему иногда он становился таким злым по отношению к ней. Но в то же время именно поэтому он пытался спасти ее, поэтому так настойчиво старался помочь ей адаптироваться. Господи, да в первую очередь это послужило проклятым поводом купить ее! Как будто он пытается завершить то, что начала моя мать.

Я взглянул на Изабеллу, и на меня навалилось жесточайшее опустошение, когда я увидел страх на ее лице. Она была чертовски растеряна и осторожно разглядывала меня, явно пытаясь выяснить, что происходит. Я увидел в ее глазах любовь и заботу, и это было охренеть, как больно. Боже, это было так дьявольски больно, как ничто и никогда прежде! Она сидела и смотрела на меня, тревожась о том, что происходит, потому что она так сильно любила меня и не имела понятия, что такого она натворила.

Мои мысли и чувства бешено и непоследовательно сменяли друг друга. Я был в панике и отчаянно близок к тому, чтобы сорваться, и понятия не имел, на ком. Я рассердился, был так зверски зол, что меня начало трясти, но я не знал, на что именно я был зол. Был ли я обозлен на свою мать? Она, черт возьми, пренебрегла своей жизнью ради чужого ребенка, которого едва знала, в процессе, почти загубив свою собственную плоть и кровь! Но, Христос, этим гребаным ребенком была Изабелла, как, черт возьми, я мог сердиться на маму за то же самое, что делал я сам? Ради нее я тоже готов был принести себя в жертву.

Сердился ли я на отца? Он знал все заранее и скрывал это от меня, намеренно утаивал от меня правду о том долбаном дне. Но разве мог я его винить за это? Он всего лишь пытался защитить меня, чтобы я не узнал чего-то, что, возможно, ранило бы меня. Нет, я не мог, б...ь, ненавидеть его, даже если это и выводило меня из себя.

И в ту же минуту мне стало ясно, что часть гнева, который я испытывал, была направлена и на красивую девушку, что сидела напротив меня, и я, б...ь, должен был справиться с этим. Это было неправильно, несправедливо по отношению к ней. Она была всего лишь ребенком, и, ради Христа, я не мог винить ее за это! Она была не в силах контролировать действия матери. Она не просила ее об этом дерьме, она даже с трудом помнила мою мать.

И, тем не менее, я, черт возьми, в любом случае чувствовал это. Я чувствовал, как назревают злость и ненависть. Я чувствовал потребность в том, чтобы обвинить ее. Моя мать умерла, и если бы девушки напротив меня не было на свете, моя мать, черт возьми, не была бы мертва. Я бы не страдал так сильно эти последние несколько лет. Я не был бы таким дьявольски сломленным, моя семья не была бы разрушена. Я почувствовал отвращение к себе, как будто, выбрав эту девушку, я перешагнул через свою мать. Я чувствовал, что, будучи с Изабеллой, я словно помочился на могилу своей матери. Моя мать умерла из-за нее, если б она не родилась, ничего из этого не случилось бы. Я чувствовал, что запятнал ее память. Христос, я переспал с гребаным врагом!

Я грубо оттолкнул свой стул и встал, намереваясь убраться отсюда, прежде чем рехнусь. Мне нужно было свалить, потому что это было нечестно по отношению к Изабелле. Я не мог винить ее за то, что произошло, она не сделала ничего поганого. Мне нужно было уйти от нее прежде, чем я случайно сорвусь и обижу ее, потому что она не заслужила того, чтобы ей причиняли боль! Она достаточно настрадалась в своей жизни, и я не могу стать тем, кто нанесет хренов последний удар и уничтожит ее. И я доподлинно знал, что так, черт возьми, и случится. Это уничтожит ее. Она, б...ь, любила меня и доверяла мне. Я не мог стать причиной ее гибели.

Я почти выбежал из сраной комнаты, желая оказаться наверху, чтобы побыть одному. Все казалось таким чертовски нереальным, но мой гнев нарастал с каждым шагом, который я делал. Я был в ярости, и от этого мне стало противно. Что, на хрен, было со мной не так? Какой слабоумный мудак обвиняет ребенка в групповом убийстве, особенно, когда человек, который был убит, отлично знал, во что он ввязался и что может быть убит за это? Господи, а ведь их была целая б...ская толпа, тех, кто сделал это? Кто, черт возьми, убил мою гребаную мать из-за Изабеллы? Что за херню натворила эта проклятая девчонка, что это тянуло на убийство?

Эти неистовые мысли проносились в голове, укрепляя внутри меня чувство вины. Как вообще я мог даже подумать об этом? Я, б...ь, любил эту девушку, и, разумеется, она стоила убийства! Я же, черт возьми, говорил, что убью ради нее и умру за нее, отдам жизнь до последней долбаной капли крови, так что, на хрен, заставляет меня думать, что другие люди не cделают того же? Боже, моя мама была готова, черт возьми, умереть за нее, так какого хрена кто-то другой не готов был убить за нее? Конечно, она, б...ь, этого стоила. Она была чистой и невинной. Она была чертовски красивой и внутри, и снаружи.

Но кто? Кто, мать их, это сделал? С ней дурно обращались всю ее проклятую жизнь, и никто никогда не обращал на нее ни капли долбаного внимания. Они держали ее взаперти в сарае, в изоляции от общества и адски избивали безо всяких на то гребаных причин. Она была забитой, покрытой синяками и никем не замеченной, так что было очевидно, что на самом деле она ничего не стоила. Так почему же они, мать их, убили из-за нее? Какого хрена они убили из-за нее мою мать?

Я добрался до третьего этажа и, открыв дверь спальни, проскользнул внутрь. Я захлопнул за собой дверь и быстро закрылся. Я не хотел, чтобы кто-нибудь вломился сюда сейчас, не тогда, когда я был настолько неуравновешен. Я чувствовал, что попросту ненормален, дезориентирован и могу соскользнуть в туман, а это было чертовски опасно. Я был взбешен и даже не понял, когда это дерьмо случилось. В последний раз я чуть не убил Джейкоба Блэка, сейчас я допустил, чтобы гнев завладел мной и вышел из берегов, и не хотел, чтобы она оказалась рядом со мной, когда я был вот таким. Я не хотел причинить ей боль, даже если небольшая часть глубоко внутри меня кричала, чтобы я заставил ее почувствовать себя так же хреново, как я себя чувствовал. Но я никогда не прощу себе, если когда-нибудь обижу ее, да я, б...ь, умру, если когда-нибудь причиню ей вред. Она не заслуживает этой хрени.

Я прошелся по комнате, мой мозг лихорадочно обдумывал все, а небольшая часть меня отрицала все происходящее. Я знал, что понял все правильно, теперь все, на хрен, сходилось, но проблема была в том, что мне не хотелось, чтобы это было правдой. Я не хотел, чтобы Изабелла была той гребаной причиной, по которой умерла моя мать. Это неправильно, это ни хера несправедливо! Какой чертовски больной Бог сделал это со мной? Я, наконец, нашел долбаное счастье в этом извращенном испорченном мире, свое яркое пятно, и она же в первую очередь - причина моей тьмы! Я, наконец, снова научился любить, и Бог сделал так, чтобы я, б...ь, полюбил ее, и так вышло, что она как раз и была той, кто сломал меня и убил во мне способность сближаться с кем бы то ни было!

Я ходил взад и вперед по комнате, яростно дергая себя за волосы, пока пытался разобраться в своих мыслях. Я должен был перестать думать об этом, я должен был перестать думать, что это каким-то образом была и ее вина. Она ни черта не сделала. Но я пытался разобраться в этом дерьме, и, несмотря на то, что все сходилось, я все же ни хрена не понимал. Почему? Почему я? Почему мы? Что, мать вашу, мы сделали, чтобы заслужить эту херню? Неужели я был настолько ужасным человеком? Это было неправильно. Все это было глупо.

Последние несколько месяцев проносились у меня в голове, все то дерьмо, которое мы делали вместе с Изабеллой. Все, что мы говорили, все наши гребаные признания. Я открыл ей свое проклятое сердце и свою душу, рассказал ей все о матери, даже, черт побери, плакал из-за этого перед ней, и все время это была она. Именно она была причиной, из-за которой это произошло. Именно из-за нее я смотрел, как моя мать умирает, это из-за нее я чуть не потерял свою мудацкую жизнь.

- Проклятье! – лязгнул я зубами, задев ногой ножку кровати, когда проходил мимо.
Я не мог продолжать терзать себя этим, я, б...ь, не смел винить ее. Ей было - сколько? Семь лет? - когда умерла моя мама. Как, на хрен, можно винить семилетнего ребенка за убийство, которое произошло чуть ли не за две тысячи миль от нее? Ее жизнь никогда ей не принадлежала, она никогда не была свободна. Она не могла даже, черт побери, мочиться без разрешения, а я опустился до того, чтобы обвинять ее? Это было отвратительно. Я был чертовски отвратителен.

Но мой гнев ... Я была дьявольски разгневан. Боль в груди была настолько сильной, что казалось, будто на мне лежал груз весом в тонну, и он почти раздавил меня. Я никак не мог избавиться от боли, у меня было дикое ощущение, как будто кто-то взял нож и воткнул его прямо мне в сердце, и прокрутил это дерьмо. Я не чувствовал такой безумной боли с тех пор, как проснулся в треклятой больнице много лет назад, когда отец сидел у моей кровати, приговаривая:
- Все это по моей гребаной вине.

И Христос, была ли это его гребаная вина? Да, моя мама совала нос не в свои дела, что-то вынюхивала, она задавала дерьмовые вопросы, которые не должна была задавать, но разве назойливость – достойный повод для смертного приговора? Она лишь пыталась помочь долбаному ребенку, какой от этого вред? Но в то же время она знала, чем это чревато. Она знала, что нельзя вытворять такую херню в мире моего отца, но она все равно это сделала. И ответила за это жизнью. Да ни хрена! Она подставила нас всех. Она знала, что она, черт возьми, делала, она знала, чем рискует. И я вспомнил ее лицо, когда тот мужик приставил пистолет к ее голове, догадка и понимание мелькнуло в глазах прежде, чем он нажал на курок. Она знала, что натворила, и на ее лице, на хрен, не было ни грамма раскаяния. И я помнил это дерьмо, потому что этот образ был выжжен в моем мозгу. Я переживал тот момент снова и снова больше раз, чем я когда-либо смог бы посчитать. Я запомнил каждую секунду. Она не жалела о том, что, б...ь, она наделала, и не стала бы ничего менять, предоставься ей такая возможность. Она чертовски беспокоилась обо мне, и в последний миг она сделала именно то, что делала всегда... она попыталась спасти кого-то другого. Она попыталась, черт возьми, спасти меня.

Она постоянно спасала людей, в этом мой отец был прав. Меня всегда восхищало в ней ее сострадание, но и в то же время оно меня раздражало. А как насчет того, чтобы спасти себя? Где, на хрен, заблудилось ее чувство самосохранения?

И все же я не мог, мать вашу, обвинить ее. Независимо от того, насколько по-идиотски любопытной она была, она не заслужила того, чтоб ее убили, и она не должна была умереть. Долбаный образ жизни моего отца это сделал. Его образ жизни, к черту, убил ее. Это была его вина, мы все жили в этом опасном мире, по его гребаной вине мы имели дело с насилием, ненавистью и кровопролитием. Он - проклятый преступник, это он привел в нашу жизнь убийц и отморозков. Если бы не он, то она не оказалась бы в смертельной опасности, просто задавая сраные вопросы. Нет, если бы он не вступил в эту чертову мафию, сегодня она была бы жива. В этом у меня, черт возьми, не было никаких сомнений.

Но моя мать, на хрен, знала это. Она знала, кем он был, когда выходила за него замуж. Она знала, в каком гнусном мире мы, мальчишки, появимся на свет. Я никогда не понимал, как кто-то такой же чистый и невинный, как мама, мог прожить всю жизнь с человеком вроде моего отца, как она, черт побери, могла принять то, что он делал. И я до сих пор не понимал отношения Эсме к тому же дерьму: как она может продолжать жить с мужем и любить его, зная, что он, б...ь, убивал людей и нарушил, вероятно, каждый из существующих федеральных законов. Как они могли принимать это дерьмо? Однажды я подумал, а примет ли это Белла, если дело будет касаться меня: кто-то, похожий на нее, смог бы остаться со мной, если бы я решил пойти этим путем, и тогда я не был в этом уверен. И я все еще не знаю, пойдет ли она на это, но здесь и сейчас я был уверен в одном: я бы, черт возьми, не хотел, чтобы она соглашалась. Она была слишком чистой, чтобы добровольно связать себя с такой жестокой жизнью, с тем миром, где за любопытство ты, на хрен, будешь казнен. И ни за что на свете я не поставлю ее перед таким выбором. Я не собираюсь закончить так, как мой отец.

Я был в бешенстве, и мне было безумно больно. Грудь сдавило так, что каждый вдох давался с трудом. Я прошелся по комнате, распинывая вещи и раскидывая все вокруг, пытаясь унять свою дебильную злость. Я был настолько напряжен, что нуждался в разрядке; мне нужно было спустить пар, чтобы ненароком не выпустить его на кого-нибудь, особенно на Изабеллу. Мои мысли спутались, и я в отчаянии перекладывал вину за сложившуюся ситуацию с одного человека на другого, пытаясь найти логику там, где ее, на хрен, и быть не могло.

Мой гнев был настолько сильным, что меня трясло, я резко водил рукой по волосам и теребил себя за локоны в то время, как другая моя рука была сжата в кулак. Я пытался совладать с собой и освежить гребаную голову, но эмоции брали верх надо мной. Я хотел, чтобы кому-то было так же больно, я хотел, чтобы кто-нибудь, мать их, чувствовал себя так же, как я себя чувствую. Я был так одинок.

Я разжал кулак и достал из кармана ключи. Подошел к столу, отпер ящик и быстро потянул его на себя. Мне нужно было успокоиться, избавиться от этой проклятой боли, потому что распинывание дерьма, валявшегося на полу в моей комнате, не помогало. Мне просто необходимо заглушить эту чертову боль, я не мог позволить ей завладеть мной. Я заглянул в ящик стола и застонал, когда увидел, что у меня закончилась травка. Я переключился на бутылку ликера и вспылил, когда понял, что у меня, б...ь, даже не было водки. Накануне в порыве гнева я разбил последнюю бутылку "Грей Гус" (прим.: французская водка, считается лучшей в мире по вкусу и принадлежит к самому высшему классу — "ультра-премиум". Производится во Франции в провинции Cognac, что изначально наделяет ее уникальностью и безупречным качеством ), внизу, конечно, был достаточный запас спиртного, но сейчас я, б...ь, туда ни за что не спущусь. Не в таком виде и не в таком состоянии. Мне лучше держаться от всех подальше, пока не возьму себя в руки.

Я вытащил бутылку "Патрон" (прим.: единственный чистый и натуральный апельсиновый ликер, произведенный в Мексике, идеально подходит для коктейлей на основе текилы Patron), потому что ничего другого у меня не осталось. Мои запасы иссякли, а я даже не заметил, так как в последнее время почти не употреблял. Это была еще одна вещь, которую она изменила в моей жизни, даже не осознавая этого. Боже, да была ли вообще моя жизнь теперь, б...ь, моей? Что, на хрен, случилось со мной? Что, на хрен, случилось с моей семьей? В какой-то степени она повлияла на каждого из нас, это было похоже на то, будто она навела на нас порчу. Она прижала нас к ногтю своего большого пальца, готовых и жаждущих пожертвовать собой ради нее. Что в ней такого? Господи, да она, поди, проклятая ведьма, ну, или что-то вроде того. Ведь я не мог сам стать таким дерьмом, я бы не подчинил свою гребаную жизнь другому человеку. Я – Эдвард долбаный Каллен, я мог, черт возьми, делать все, что хочу. Жизнь была чертовски простой для меня, так почему, черт побери, я позволил этой сложной фигне управлять мною?

Я открыл бутылку, поднес к губам и откинул голову назад. Жидкость вовсе не была слабой и обожгла мне горло. Я поморщился, но не отнял бутылку ото рта. C жжением я мог справиться, физическую боль я мог вынести, лишь бы избавиться от проклятой боли в груди, оседающей прямо на мое гребаное сердце. Все, что угодно, чтобы унять ее.

Через минуту я отставил бутылку и провел рукой по волосам, чувствуя, как приятное тепло распространяется по телу, как алкоголь течет по венам. В поле моего зрения попала лежащая на столе изображением вниз фотография в рамке, и на мгновение я замер, потом схватил ее и перевернул. Я посмотрел на нее и почувствовал приступ тошноты, когда увидел крошечные капли запекшейся крови, оставшиеся после того, как Белла порезалась, прибираясь в моей комнате. Стекло было разбито, и осталось лишь несколько осколков – они держались, прижатые рамкой. Я смотрел на фотографию матери и себя много лет тому назад - мы оба выглядели чертовски счастливыми. Мне было около пяти лет, и я сразу подумал о том, была ли она к этому моменту уже знакома с Изабеллой и начала ли уже свою слежку. Я думал: стоя рядом со своим мальчиком и счастливо улыбаясь, знала ли она, что подвергает его смертельной опасности? Я думал: знала ли она уже в тот момент, что дни ее сочтены?

Я увидел в этом иронию - сломанная рамка и капли крови омрачили запечатленное счастье. Это даже, черт побери, было почти уместно – запятнать ее именно так. Моя жизнь была разрушена так же, как сейчас была разбита эта фотография. Ни моя жизнь, ни фотография уже никогда не будут прежними. Чертова память о ней теперь была запятнана знанием того, что послужило причиной ее смерти. А знал ли я когда-нибудь по-настоящему свою мать?

Я хотел знать, кто, черт возьми, был настолько важен, чтобы ради него рискнуть, на хрен, всем. Кто был так чертовски важен, чтобы за него ее захотели убить. Кого она, б...ь, пыталась спасти, тем самым чуть не убив собственного сына. Я хотел знать, кому она, б...ь, предпочла меня, свою гребаную плоть и кровь, за кого готова была умереть...

Изабелла. Гребаная Изабелла. La mia bella ragazza. Я почувствовал, как глаза защипало из-за подступивших слез, и я боролся с ними, не желая разрыдаться, как здоровая долбаная киска. Я застонал и покачал головой, стараясь, на хрен, взять себя в руки, и швырнул рамку обратно на стол. Я схватил бутылку с ликером и стал ходить по комнате, напиваясь прямо из горла и пытаясь, черт возьми, мыслить рационально, но все было, как в тумане, и проклятый алкоголь ни фига не помогал в этом. За последние несколько месяцев люди наговорили мне так много дерьма, что смысл мог неожиданно оказаться в чем угодно. Я не знаю, как, б...ь, я не догадался раньше, сейчас это было ясно, как день. Все гребаные улики были на лицо, а я просто был настолько поглощен своей любовью к ней, что не мог их разглядеть. Да я, на хрен, и не хотел их видеть.

Те слова, что говорил о ней Аро, имели большее значение для моего отца, чем я понимал, о том, что Белла была для него не просто очередной рабыней. Слова Эсме о том, что моя мать не могла не любить ее. И мой отец... все, что он говорил, теперь приобрело смысл. Когда мы ходили в тир, он сказал, что она не сделала ничего, чтобы заслужить его ненависть, но он, черт возьми, ни разу не сказал, что не ненавидит ее. Сейчас все было чертовски ясно... он винил ее. Вот почему он наказал ее в день годовщины смерти мамы, почему он, на хрен, положил пистолет там, где - он знал - она найдет его. Он хотел причинить ей боль, хотел, чтобы она почувствовала такую же боль, которую испытывал он. Он винил ее в том, что случилось с мамой, он винил ее в тот день и хотел наказать за это. Он наказал ее не за то, что она дотронулась до его незаряженного пистолета, он наказал ее за то, что она, б...ь, существует. Он наказал истинно невиновную в ситуации, созданной его же собственными гребаными ошибками. Ошибками обоих моих родителей.

Господи, она снова расплачивается за ошибки других людей! Всю жизнь ее избивали за херню, которую она не совершала, и сейчас с ней происходит то же. Это было отвратительно, так дьявольски отвратительно. Я, на хрен, заплатил за их ошибку в тот день, когда был ранен, а Изабелла до сих пор расплачивается за их сраные ошибки.

По мне снова пробежала ярость, я испытал сильнейшее негодование. Я зашагал еще ожесточеннее, стараясь взять себя в руки. Ведь ни фига не изменилось, сейчас она все та же девушка, какой была сегодня утром и на прошлой неделе. Я, б...ь, любил ее, а она любила меня, и она никогда намеренно не причинит мне боль. Я это знал. Я, б...ь, верил ей, и ничего не изменилось.

Но... казалось, что все теперь совсем по-другому. Как можно просто, черт побери, забыть об этом? Как можно просто вернуться? Как можно прекратить это, зная, что любимая девушка, сама того не подозревая, погубила твою никчемную жизнь? Как, на хрен, ЭТО можно простить? Господи, да я ни хрена не должен ей прощать, ведь у нее не было никаких причин, черт возьми, чувствовать себя виноватой!

Я зашел в ванную комнату и поднял взгляд, наткнувшись на отражение в зеркале. Я замер, рассматривая себя. Я был неопрятен, дурацкие волосы торчали в разные стороны, из-за борьбы со слезами глаза были налиты кровью. Я съехал с катушек, и разглядывание себя в зеркало не поможет мне. Я был чертовски похож на нее, на мою мать. Те же дебильные бронзовые волосы, те же гребаные зеленые глаза. Глядя на свое отражение, я увидел в глазах то же опустошение, которое было у нее в момент, когда он нажал на спусковой крючок и забрал ее у меня. Выглядел я точь-в-точь, как она. Это обстоятельство спасало мою задницу много раз, но теперь... теперь это причиняло мне адскую боль.

Я сошел с ума, все было, как в тумане, я цеплялся за последнюю ниточку сознания. Моя рука самопроизвольно сжалась в кулак, и я отвел его назад, а затем резко выбросил вперед. Кулак встретился с зеркалом, и оно треснуло. Я делал это снова и снова, я, б...ь, колотил по нему, осколки стекла летали повсюду. Мою руку нещадно жгло. Мне было все равно, и я, на хрен, не остановился до тех пор, пока не разбил последний кусок стекла, мое отражение исчезло. Я чувствовал, как эмоции разгорались внутри с каждым ударом, гнев и скорбь, и опустошение подталкивали меня. Они ослабли только после того, как я в последний раз отвел назад руку и вложил все свои гребаные силы в этот удар. В миг, когда боль от удара пронзила руку, я закричал.

- Б...ь! – вскрикнул я, схватив себя за запястье.
Я опустил взгляд и был потрясен, увидев, сколько крови было на руке от ударов по зеркалу. Я попытался пошевелить пальцами и скорчился от боли, мгновенно осознав, что я, действительно, долбил по чему-то. Я сделал несколько шагов в направлении стены и, опершись об нее спиной, сполз на пол. Я подтянул колени к груди и начал раскачиваться, пытаясь прийти в себя. Мое дыхание было затрудненным, глаза все еще горели и были стеклянными от слез. Ярость, поколебавшись, уступила место другому чувству, которое я хотел испытывать. Я пытался побороть его, но оно было мощным и поглотило меня.

Это было отчаяние. Я был раздавлен, тоска была такой же жестокой, какую я помнил с того времени, как проснулся в больнице, когда мне было восемь лет. Как будто я терял ее снова и снова, как будто это дерьмо повторялось. Она умерла, моя мать, на хрен, умерла.

В тот момент я утратил последние крупицы самообладания, и из глаз покатились слезы. Я, черт возьми, просто сдался, осознав, что бесполезно пытаться предотвратить их. Каждая из этих слез была несправедливой, но жизнь в принципе была чертовски несправедливой штукой. Я выучил это много лет назад. Мы все были раздавлены - каждый из нас. Мы все страдали, и нам пришлось пожертвовать чем-то, и по какому сраному праву я собираюсь искать виновных в этом? В конце концов, на хрен, неважно, на кого я злился и кого обвинял, она, б...ь, все равно мертва. Отцу я говорил ту же самую херню много месяцев назад, когда он пришел в ярость и выплеснул свое отчаяние на Изабеллу. Я сказал, что мама умерла, и, кого бы он ни наказал, на ком бы ни отыгрался, она не вернется. Ее уже нет. Ее, черт побери, нет.

Я не знаю, как долго сидел вот так, погруженный в свою тоску. Я обхватил руками колени и опустил голову... и я, б...ь, заплакал. Вся адская боль, которую я долгие годы подавлял, настигла меня, и я просто отпустил ее каплю за каплей. Я позволил себе соскользнуть в бездну страданий и на самом деле сразу же почувствовал их. Я позволил себе погрязнуть в этих муках и горевать о том, что потерял. Я не собираюсь заботиться о сохранении приличий и отталкивать людей, причинять людям боль только потому, что мне самому сейчас адски больно. Я не думал даже ни о мести, ни о том, чтобы обвинять кого-то. Мне просто было чертовски больно.

К тому времени, когда я выплыл из пучины страданий, и слезы высохли, в ванной уже воцарилась кромешная тьма. Я поднялся с пола и, морщась от боли, провел рукой по волосам. Правая рука и запястье отекли и пульсировали, там что-то, черт возьми, явно было сломано. Я пошел к раковине, и под ботинками захрустели стекла от разбитого зеркала. Я открыл кран и сунул руку под струю воды. Она была изрешечена порезами, ее жгло, но я старался не обращать внимания на эти неприятности, смывая кровь, насколько было возможно.

Закрыв воду, я вышел из ванной, в процессе скидывая туфли, потому что к их подошве прилипли осколки стекла. Я подошел к двери и остановился, положив руку на ручку. Взглянув на часы, я замер, пораженный тем, что уже полночь. Я тут же подумал, где сейчас Изабелла, и был слегка удивлен тем, что она не постучалась в дверь, чтобы проведать меня. Черт возьми, может быть, она и стучала, я ведь изолировался от всех в ванной и скорее всего даже не услышал бы этого. Я подумал, а что, если она уже, на хрен, все знает, и от мысли, что, на хрен, могло произойти после моего ухода, ужас пробежал по моему телу. Я не думал об этом раньше, я бы сосредоточен только на себе и, к моему немалому огорчению, не нашел ни секунды времени, чтобы подумать, как, черт возьми, она воспримет это. Она была растеряна, когда я, б...ь, выскочил из столовой, и не пришла ко мне за ответами, так значит, она уже все знает? Отец сказал ей?

Я начал паниковать и быстро открыл дверь. Все это казалось чертовски нереальным, а я был почти в беспамятстве, грусть и ярость по-прежнему бурлили у меня внутри. Я посмотрел на ее закрытую дверь и некоторое время спорил с собой, идти в комнату, чтобы посмотреть, как она, или нет, но я боялся. Чтобы войти к ней, я еще не был достаточно уравновешен, ведь все-таки я не знал, что было ей известно, или что она об этом думала, так какого хрена я туда попрусь? Я чувствовал себя мудаком, потому что, если она знала правду, ей наверняка сейчас чертовски больно, и проблема в том, что больно ей было из-за меня. Я не должен был даже заговаривать с ней, пока сам для себя не определюсь с этим дерьмом.

Я повернулся и пошел по коридору, угнетаемый чувством вины. Мне казалось, как будто я уходил от нее, как будто я от нее отказывался. Я не мог даже представить, что она думает или чувствует, зная, что я, б...ь, сбежал от нее и заперся. Мне было нужно время, чтобы свыкнуться с этим дерьмом и справиться с ним. Я начал спускаться по лестнице и направился прямиком на кухню. И принялся открывать шкафы в поисках бутылки водки, я знал, что она должна быть там. Я нашел ее в шкафу с дурацкими тарелками, достал, открутил крышку и поднес к губам. Я начал глотать жидкость, обжигающую горло и желудок, но она проходила куда более мягко, чем гребаный "Патрон". Оторвавшись от горлышка, я начал открывать другие шкафы, чтобы отыскать какое-нибудь обезболивающее, которое где-то тут держал отец, и через пару секунд нашел бутылек "Персосета". Я открыл его и схватил сразу две, бросив банку на место. Таблетки я запил водкой и прислонился спиной к стойке в темной кухне, пытаясь привести мысли в порядок.

Время текло, а я все пытался понять, в какую фигню вдруг превратилась наша жизнь. В конце концов, я отстранился от стойки и медленно направился к лестнице. Мне было, черт возьми, невдомек, что я делаю, куда, на хрен, иду, но я чувствовал нервозность. Я остановился, когда добрался до второго этажа и увидел свет в кабинете отца. Я почувствовал вспышку гнева, но постарался подавить ее, не желая сорваться снова, как в ванной комнате. Я быстро прикинул, что мне делать, после чего сам себе сказал: а к черту все!.. и подошел к двери. Я даже не стал стучать – какой смысл? Мне уже было все равно.
Я повернул ручку, открыл дверь и вошел внутрь. Подошел и плюхнулся в кожаное кресло. Запрокинув голову, отхлебнул из бутылки пару глотков водки.

Молча взглянул на отца и только тогда заметил, что он даже не обращает на меня никакого внимания. Он печатал что-то на ноутбуке, глаза были сосредоточены на экране. Я снова почувствовал краткую вспышку паники, заинтересовавшись, что за хрень он делает, поскольку сегодня утром Эмметт взломал его, чтобы изменить код GPS. После того, что он сказал за столом, я начал сомневаться, было ли это хорошей идеей, но сейчас было уже слишком поздно, чтобы домысливать это дерьмо. Все было уже сделано.

Некоторое время мы тихо сидели, никто ничего не говорил, и единственными звуками в комнате были стук его пальцев по клавиатуре и тиканье часов на стене. Я снова начал глотать водку, как воду, надеясь, что она заглушит эту дьявольскую боль. Я до сих пор чувствовал ее в груди. Обезболивающие ослабили физическую боль, но боль эмоциональная по-прежнему была очень сильной. Я был раздавлен, сломлен, и каждый раз, когда я поднимал глаза на отца, я чувствовал, как внутри разгорается гнев. Это дерьмо тревожило меня, потому что как, черт возьми, в этом случае я буду реагировать на Изабеллу? Я привык обвинять отца и, тем не менее, глядя на него сейчас, по-прежнему чувствовал дикую ярость. Я боялся сорваться на нее, потерять рассудок и, на хрен, потерять ее. Несмотря ни на что, я не мог смириться с мыслью, что когда-нибудь потеряю ее. Я ее любил. Я в ней нуждался.

- Мне хотелось бы никогда не говорить тебе этого, - наконец, сказал отец, нарушая напряженную тишину.
Я видел, что его пальцы больше не порхают по клавиатуре ноутбука, но он по-прежнему не смотрел на меня.
- Я думал, что это жестоко, и что ничего хорошего из этого не выйдет, особенно сейчас. Я боялся, зная, что это принесет вам больше вреда, чем пользы. Ты, наконец, снова был счастлив, и я не хотел все испортить.

Я смотрел на него с минуту, не зная, что сказать. Я что, б...ь, должен поблагодарить его? Он немного помолчал прежде, чем вздохнуть и, откинувшись на спинку стула, наконец, посмотреть на меня. Он нахмурился, выражение его лица было мрачным. Казалось, что ему было почти так же чертовски больно, как и мне.

- Она просила меня спасти ее, - сказал он, качая головой. - Я позвонил Чарльзу-старшему после нашего отъезда из Финикса и тогда впервые попросил его продать Изабеллу, но он отказался. Я точно не знаю, почему, я хочу сказать, что ей тогда было всего три года, так что от нее было куда больше неприятностей, чем помощи, но, откровенно говоря, я не из тех, кто имел право расспрашивать его. Она была его собственностью. Я сказал это твоей маме, но поначалу она не смирилась с этим, тогда я сказал, что она должна бросить это дело. Нельзя просто ходить и задавать вопросы о рабах, какими бы юными и миленькими они ни были. В конце концов, она сказала мне, что все поняла и забудет об этом.

Он опять замолчал и потер переносицу.
- Я должен был знать ее лучше. Я должен был знать, что твоя мать не оставила это дело. Она попросила меня брать ее с собой каждый раз, когда я отправлялся в Финикс, и я не видел в этом ничего плохого. Это было похоже на помешательство. Она стала снимать деньги со счета, спуская их тысячами, и не могла внятно объяснить, что делает с ними. Вообще-то почти точно так же поступаешь и ты, вот почему я считаю тебя ненадежным. Тогда я пожал плечами, решив, что она просто помогает людям, как обычно, ни разу даже не заподозрив, что она лгала мне. Почему? Никогда раньше она не давала мне повода не доверять ей.

Я тупо смотрел на него, немного удивленный параллелью, проведенной между матерью и мной. Мы оба брали деньги с банковского счета отца, чтобы попытаться помочь Изабелле, полностью упустив, что еще он, на хрен, говорил. Боже, я был так же чертовски безрассуден, как мать.

- Случайно я узнал, что она расспрашивала об этой девушке моих коллег, и быстро положил этому конец, точнее, я так думал. Я оборвал ее контакты с Финиксом, больше не брал ее с собой. Но тот факт, что она не виделась с этим ребенком, не останавливал ее. Она наняла частных детективов, пытаясь найти компромат и выяснить, откуда появилась Изабелла, пытаясь найти способ забрать ее у Свонов. Она задавала вопросы за моей спиной, копая себе могилу. Я говорил ей много раз, что в одиночку она не сможет справиться с этим, что нельзя баламутить это дерьмо. Но она не хотела признавать этого, различая только черное и белое, - сказал он.

Он вздохнул и некоторое время сидел тихо, глядя на свой стол.
- Однажды вечером мне позвонил человек, который сказал, что Элизабет пришла к нему с просьбой отследить ее происхождение, интересовалась записями о рождении и смерти. Боргата всегда имела записи о таких вещах, равно как и образцы каждого своего члена. Я не знаю, известно ли тебе это, и, скорее всего, я не должен тебе говорить, но это так. Они берут образцы крови каждого сразу же, как только мы вступаем в их ряды. Но дело не в этом. Дело в том, что она спрашивала о фамильном древе, а этот человек был достаточно умен, чтобы узнать в некоторых фамилиях, о которых она выспрашивала, членов мафии. Он не хотел иметь с ней дело и прогнал ее. Тогда я понял, что она творит, и ждал ее дома, планируя поговорить с ней и потребовать прекратить это прежде, чем она погубит себя, - он замолчал, покачав головой. – Но было уже слишком поздно. Я опоздал. Вы так и не вернулись домой в ту ночь.

Я сидел тихо, впитывая то, что он мне рассказывал. Кто бы это ни был, они зверски убили ее только потому, что она пыталась выяснить происхождение Изабеллы. Она погибла, пытаясь выяснить ту же информацию, которую, черт побери, вынюхивал и я, информацию, которую защищал мой отец. Все это навалилось на меня в тот момент, и я быстро заморгал, чертовски потрясенный. Я делал те же гребаные вещи, что и она. Я пренебрегал собственной гребаной жизнью, чтобы выяснить тайну Изабеллы Свон. И, на хрен, не было ничего удивительного, что отец сходил с ума из-за этого, и почему он так настойчиво меня останавливал. Он даже посмотрел на меня и сказал, что если я не брошу эту дурь, то он потеряет меня так же, как потерял ее, вот почему он был так уверен, что эта информация убьет меня. Он уже знал, что кого-то из-за нее, на хрен, убили.

- Она это выяснила? - спросил я, терзаемый любопытством.
Он посмотрел на меня с замешательством.
– Тест ДНК, откуда все-таки появилась Изабелла. Мама выяснила это? Вот почему они ее убили?

Он вздохнул, покачав головой.
- Она была на верном пути, но нет, не думаю, что она подобралась достаточно близко, чтобы собрать все воедино. Они убили ее, потому что испугались, что у нее получится. До недавнего времени я считал, что секретом, который они пытаются скрыть, является тот факт, что Чарльз-младший – ее отец. Своны утаили эту часть информации от Боргата, потому что те никогда бы не позволили им относиться к ней так по-свински, если бы знали, что она связана с ними. Я думал, именно поэтому он отказался продать ее мне, из-за того, что она была его кровной родней. А теперь... теперь я знаю, что все гораздо сложнее. Чарльзу не было никакого дела до того, что она имеет к нему отношение, или до того, что с ней происходило, он просто не хотел, чтобы кто-либо узнал, откуда взялась мать Изабеллы.

Я в шоке уставился на него, ни одна мысль даже не посетила меня.
- Так что, дело было даже не в ней? Все это не имело ничего общего с Изабеллой? Это касается ее матери?

Он мгновение смотрел на меня, после чего кивнул.
– Полагаю, можно сказать и так, - сказал он.

- Но ты винишь ее, - сказал я тихо.
Его глаза слегка расширились после моего заявления.

- Это не ее вина, - сказал он. - Она была совсем ребенком, Эдвард.

Я горько усмехнулся.
- Ты думаешь, я, б...ь, не знаю этого? - огрызнулся я, приподнимаясь в кресле и глядя на него.
Мой гнев снова поднимался, и я пытался совладать с ним, не желая позволить ему снова взять надо мной контроль.
- Конечно, это не ее гребаная вина, в том, что мы оказались в этой ситуации, ее проклятой вины тут не больше, чем моей. Мы ни хрена не могли поделать с тем, как вы, взрослые, толкали нас в это собачье дерьмо. Но, тем не менее, это не значит, что ты не винишь ее.

Он смотрел на меня некоторое время и вздохнул.
- Иногда, когда мы страдаем от потери, то пытаемся найти виноватого. Это называется "Наказание, несоразмерное тяжести совершенного преступления". Легче пережить это, когда ты можешь ретранслировать свое горе и ярость на что-то материальное... - начал он.

- Избавь меня от этой юридической херни, это называется – найти козла отпущения, - прервал его я, вскинув бровь.
Он замолчал и, взглянув на меня, кивнул.

- Козел отпущения, - повторил он. – Твоя тетя Эсме называет ее моей жертвой по типу слова "pazzo".

- Потому что ее легко сделать жертвой, - пробормотал я, зная, что pazzo на итальянском означает, в основном, "дурак" или "слабый игрок".
Он снова кивнул.

- Да. И ты прав, в течение длительного времени Изабелла была моим козлом отпущения. Я обвинял ее за то, где она жила, когда жила, за то, что наши пути пересеклись. Я обвинял ее, что она заговорила с твоей матерью, попросила поиграть с ней. Я обвинял ее за все это, потому что ее легко обвинить. Мне было обидно, что моя жена полюбила кого-то настолько, что рискнула ради него всем, и сейчас я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это нерационально, но опять же эмоции часто бывают нерациональны. По прошествии многих лет я справился с большей их частью, и именно потому мне показалось, что теперь не опасно, наконец, привезти ее сюда. Но да, у меня до сих пор бывают моменты, когда я возвращаюсь к прошлым суждениям, - сказал он.
Я слышал сожаление в его голосе с намеком на отвращение. Было ясно, что ему противен тот факт, что он обвинял ребенка, но он никак не мог справиться с этим, как и я не мог избавиться от того же желания обвинить ее, которое свербило у меня внутри.

- Одного я не понимаю, - сказал я. - Ты говоришь, что люди, которые убили маму за то, что она совала нос не в свои дела, уже мертвы. Это был дед Изабеллы или старый учитель – каковы бы ни были гребаные причины, тебе захотелось позвонить ему? - он с минуту таращился на меня, после чего еле заметно кивнул. - И он все знал, независимо от результатов этого теста ДНК. Он боялся того, к кому она на самом деле имеет отношение.

Он опять кивнул.
– В нашем мире или ты убиваешь, Эдвард, или тебя, - сказал он.
Я горько усмехнулся.

- В твоем мире, - сказал я резко. – Он не "наш". Я, на хрен, завязал с этим. И я, б...ь, не хочу иметь с ним ничего общего.

Его глаза расширились от удивления, а я подумал, что он собирается со мной спорить, постарается уговорить меня или станет поучать, но он этого не сделал. Он лишь кивнул, немного помолчав, завершая эту тему. Дело, мать его, закрыто.

Мы оба сидели тихо какое-то время. Я чувствовал, как водка воспламеняется в жилах, расслабляя тело, но и она не смогла успокоить мой разум. Я поднял руку, чтобы по привычке запустить ее в волосы, съежившись из-за небольшого жжения в руке. Отец театрально вздохнул и нахмурился.

- Покажи мне руку, - сказал он, наклоняясь вперед.
Я разглядывал его, взвешивая все за и против, потому что ненавидел, когда он начинал играть со мной в долбаного доктора. Но я не был глупцом... Я знал, что на этот раз, действительно, расхерачил ее. Я вздохнул и подался вперед, протянув ему руку. Она не пульсировала, что уже было за счастье, но отекла и одеревенела. Он взял мою руку и начал осторожно шевелить пальцами, пытаясь согнуть запястье. Я сжал зубы, так как боль пронзила руку, когда он надавил на мизинец, отводя его назад.

- Ты должен был долбить что-то очень жесткое, чтобы так разбить кисть, - сказал он через минуту.
Я сухо засмеялся.

- Да, лишь незначительный несчастный случай с зеркалом, вот и все, - пробормотал я.
Он покачал головой.

- В этом нет ничего незначительного, Эдвард. У тебя боксерский перелом на безымянном и мизинце, о котором я пытался предупредить тебя, но ты не желал слушать. И полагаю, что также у тебя перелом запястья, судя по опухоли, - сказал он.
Я застонал.

- Ну, так это просто чертовски прелестно, - сказал я с сарказмом.
Он отпустил мою руку, и я отодвинулся, стараясь согнуть руку в запястье.

- На самом деле тебе стоило бы поехать в больницу... - начал он.
Я застонал и откинулся в кресле, показав ему бутылку водки.

- Вот здесь у меня есть все необходимые лекарства, спасибо, - сказал я, поднеся ее к губам и отпивая.
Он посмотрел на меня длительным взглядом и покачал головой.

- Утром мне все равно нужно будет съездить туда на пару часов, ты можешь поехать со мной, мы сделаем рентген и наложим шину, - сказал он.
Я не стал отвечать, это было бессмысленно. Я знал, что мне придется поднять свою хренову задницу и поехать, потому что, в конце концов, я ведь не хотел, чтобы рука болела постоянно. Моя правая рука была важным составляющим тела, учитывая, что я, б...ь, был правшой. Травма правого запястья скажется на моем почерке и игре на фортепиано, и на футболе, и, Христос, мне же нужно иметь возможность играть с маленькой киской, как все дни до этого.
Я сделал еще один глоток водки и услышал, как отец бормочет что-то себе под нос.
– Прости? - спросил я с раздражением, вопросительно поднимая брови.
Он покачал головой.

- Я сказал, что ты слишком много пьешь, тебе не стоит употреблять напитки вроде этого, - повторил он.
Я пожал плечами.

- Да ладно, все мы не без вредных привычек, отец. Я вообще-то хотел курнуть немного травки, но я пуст, и у меня вроде как нет гребаных ключей, чтобы спуститься и взять немного, - сказал я. – Так что водка, полагаю, в самый раз.

Он вздохнул.
- Мне жаль твою печень, ты ведешь ее прямиком к циррозу уже в свои семнадцать, - пробормотал он. - Это убьет тебя, если не прекратишь.

- Да ладно, все мы, на хрен, сдохнем когда-нибудь. Предпочитаю, чтобы это произошло из-за чего-то, что мне нравится, - пробубнил я, раздраженный тем, что он снова разыгрывал передо мной доктора.
Я поднес бутылку к губам, чтобы глотнуть еще немного, и как только жидкость прошла через горло и обожгла его, до меня дошло, что я только что сказал.

"Все мы, на хрен, сдохнем когда-нибудь. Предпочитаю, чтобы это произошло из-за чего-то, что мне нравится".

Господи, ведь это именно то, что сделала моя гребаная мать. Это напомнило мне обо всем том дерьме, что она любила приговаривать, когда мы были детьми: Nella vita - chi non risica - non rosica. Закон жизни: кто не рискует, тот не выигрывает. Она могла просто жить, комфортно и эгоистично, и в конечном итоге прожить довольно простую жизнь. Ей вовсе не нужно было рисковать собой, но она поступила именно так, потому что считала, что даже призрачная возможность выиграть стоит того. Стоило, черт возьми, умереть, если она могла спасти девочку, которая заслужила право на жизнь. Я чувствовал ту же херню. Дьявол, я до сих пор чувствовал то же, что и она. Я бы, не задумываясь, принес себя в жертву. Когда любишь кого-то так же сильно, как я, то готов пойти на все.

- Я, гм... – начал отец, нарушая напряженную тишину, которая воцарилась в комнате.
Я взглянул на него и увидел смущение на его лице.
- Я сказал Изабелле, чтобы она дала тебе время.

- Почему ты сказал ей это? - спросил я нерешительно.
Он вздохнул и покачал головой.

- Я никому не сказал, - выговорил он.
Я с облегчением кивнул.

- Она не знает, - тихо сказал я.
Он уставился на меня.

- Ты считаешь, что от нее это можно скрыть? Она потребует объяснений, а ты сам еще не решил, как к этому относиться, - сказал он.
Я вздохнул и провел рукой по волосам, морщась от чертовой боли в запястье.

- Я что-нибудь придумаю, что угодно. Но она ни в коем случае не должна, б...ь, узнать, что мама погибла, пытаясь спасти ее. Это ее, на хрен, уничтожит, особенно после той хрени, которую я сказал ей недавно, - ответил я.
С минуту он смотрел на меня, приподняв брови.

- Ты говорил с ней об этом? - тихо спросил он.
Я тоже смотрел на него, зная, что ему, черт побери, любопытно потому, что с ним я никогда не делился этим дерьмом. Просто я никогда, на хрен, не обсуждал это ни с кем, кроме нее.

- Я рассказал ей все, - пробормотал я. - И еще сказал одну чертовски жестокую чушь. Только вчера ночью она выказала беспокойство, что разрушила нашу семью, а я заявил, что все испортил тот, кто погубил мою мать. Я, б...ь, не знал, что это была она, о, Боже! И она не должна узнать об этом, это убьет ее, ей будет намного больнее, чем мне сейчас.

Он вздохнул.
- И ты думаешь, что сможешь так поступить? Держать это втайне от нее? - спросил он.
Я нерешительно кивнул.

- Я должен, - сказал я, чувствуя себя полным дерьмом из-за этого, но будучи уверен в том, что это правда.
Чувство вины от знания уничтожит Изабеллу, потому что она, без сомнения, будет, черт возьми, винить в этом себя.

- Знаешь, если тебе это поможет, то я уверен, что твоя тетя Эсме и Алек с удовольствием... - начал он.
Я прищурился, и гнев вспыхнул с новой силой.

- Даже, на хер, не думай об этом, - отрезал я, подавшись вперед так быстро, что чуть не уронил бутылку. - Она никуда, б...ь, не поедет!
Он замер, его глаза незначительно расширились.

- Я и не собирался предлагать тебе отправить ее куда-то, - сказал он. - Я хотел предложить тебе съездить куда-нибудь. Время лечит.

Я сухо засмеялся и покачал головой.
- Я не могу оставить ее. Я никогда, б...ь, не смогу оставить ее.

После моего безапелляционного заявления некоторое время мы просидели в тишине, ни один из нас не шевелился и ничего не говорил. В конце концов, он отвернулся к своему ноутбуку и снова принялся печатать, а я встал и вышел, не сказав ни слова. Нам больше нечего было сказать друг другу. После всего, что случилось, это было странно, но я почувствовал, что хотя бы в этот раз мы, наконец, поняли друг друга.

Я поднялся на третий этаж и притормозил в коридоре. Протянув руку, я схватился за ручку своей двери, и хоть это было неправильно и несправедливо по отношению к ней, но мне было нужно долбаное время, чтобы справиться с этим. Я не знал, что, на хрен, собирался сказать ей, как объяснить, не говоря правду, но я должен был придумать какой-то вариант. Я повернул ручку и замер, озноб пробежал по позвоночнику, когда из комнаты напротив я услышал тихий всхлип. Я закрыл глаза, этот звук проник в грудь к самому сердцу. Она чертовски страдала.

Я даже не успел подумать ни о чем, не успел принять никакого осознанного решения, отреагировал сугубо инстинктивно в тот же миг, как понял, что она расстроена. Я отпустил ручку, отвернулся и подошел к ее комнате. Тихо открыв дверь, я проскользнул внутрь. Было уже совсем темно, и я несколько раз моргнул, пытаясь привыкнуть к темноте. Я закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов вперед, застыв, когда взгляд упал на нее. Она лежала, свернувшись калачиком в моей футболке и намертво вцепившись в подушку. Боль с новой силой накрыла меня, снова поднялась к груди, а гнев и ненависть забурлили в животе, когда я посмотрел на нее. Это была она. Моя мать умерла, и это было из-за нее.

Она всхлипывала, тихо плакала во сне, и мне захотелось подойти к ней, но я чертовски боялся сделать это. Я боялся обидеть ее или вспылить. Я чувствовал обиду и обвинял ее, и терзался чувством вины, и мне было ужасно стыдно, мои глаза снова заволокло туманом и защипало от слез, которые вот-вот могли хлынуть рекой. Я отошел и сел на диван, закрыв лицо руками. Это был пипец, полный пипец. Мы были так идиотски счастливы, мы оба, наконец, нашли чертово светлое пятно во Вселенной, как прошлое настигло нас из темноты и угрожало утащить обоих вниз. А она об этом даже не подозревала. Она ни черта не знала обо всем этом, и я никогда не смогу признаться ей. Я не мог позволить ей узнать.

Я не знал, сколько времени так просидел, наблюдая за ее стонами и метаниями во сне. Это было больно слышать и мучительно видеть. Она была так же чертовски растеряна, как и я, и это только усилило мое потрясение, грудь сдавило. Мне казалось, что сердце сейчас расколется на тот же миллион осколков, как и зеркало в ванной. Оно трескалось под давлением боли, как зеркало - от ударов моего кулака. Я просто разваливался на куски.

Ранее в своей комнате я был расстроен тем, какой долбаной эгоисткой была моя мать, когда она рисковала жизнью, даже не думая о своих детях, но и я сейчас был таким же гребаным эгоистом. Моя мать поставила на карту все, чтобы спасти жизнь ребенка, и трудно придумать что-то, на хер, более самоотверженное, чем это. Она сделала это, чтобы спасти девочку, которая спала сейчас здесь, девушку, которую я чертовски любил. И дело матери было не закончено, потому что хренову кучу лет спустя она все еще не была спасена. Она по-прежнему в опасности, и я не знаю, от кого именно она исходила, но у меня не было никаких сомнений в том, что ей угрожает опасность. И я не мог допустить, чтобы это произошло. Ей никогда больше не будет больно, я не позволю ни одному ублюдку тронуть даже волосок на ее голове. Я хотел защитить ее и не только потому, что офигеть, как сильно любил, а потому, что моя мать тоже ее любила. Моя мать умерла ради нее, и я не допущу, чтобы ее смерть оказалась напрасной. Она принесла себя в жертву для того, чтобы спасти Изабеллу, и даже если это станет последней проклятой вещью, которую я сделаю, я прослежу, чтобы Изабелла была в безопасности. Я хотел ее защитить. Я был неправ ранее, чертовски неправ. Будучи с Изабеллой, я не мочился на могилу своей матери, наоборот, бросить ее означало мочиться на могилу матери. Я не спал с врагом, а нашел прибежище у невинного.

Мой разум прояснился уже давно, но сейчас я был обескуражен еще больше. Я, черт возьми, собирался освободить ее, несмотря на цену.

Она застонала еще громче и начала бормотать во сне. Мое имя сорвалось с ее губ, и этот звук нашел отклик глубоко внутри меня. Ту часть меня, которая преодолела и обиды, и горе. Это была та часть меня, которая нуждалась в ней так же, как она нуждалась во мне, та самая часть, которая любила ее больше, чем саму жизнь.

Я встал и подошел к кровати, эмоции нахлынули, и слезы начали падать из глаз. Я приподнял одеяло и прилег рядом с ней, тут же обняв ее. Я притянул ее к себе, испытав облегчение, как только почувствовал сладкий клубничный аромат и тепло тела. Она была моим домом, моим счастьем, и нам будет чертовски тяжело вырваться отсюда, но это того стоит. Она того стоит.

Моя мать умерла, не сумев изменить ситуацию. Ее не вернуть, что бы я ни сделал, она не воскреснет. Я давно потерял ее. Но Изабелла жива, и теперь она в безопасности, и я не могу потерять и ее тоже. Я уже достаточно потерял в жизни. Я заслужил это. Мы оба, черт возьми, заслужили это. И я справлюсь с любой херней и затолкаю свои обвинения и обиды так далеко, как только, б...ь, смогу, потому что вместе мы будем счастливы. Мы должны быть счастливы, потому что я любил ее.

Я, б...ь, любил ее.

- Я люблю тебя, - прошептал я надломленным голосом, и слезы потекли из глаз.
Я крепко прижал ее к себе. Мне нужно было знать, что все это дерьмо наладится, мне было нужно утешение.

- Я тоже люблю тебя, Эдвард, - пробормотала она.
Эти слова проникли в меня, и я перестал дышать. Она начала нежно поглаживать мои руки от предплечья до ладоней, которые были обернуты вокруг нее, ее пальцы дрожали на моей коже. Я видел, что она была испугана и растеряна, и хотел что-нибудь сказать или сделать, чтобы успокоить ее, но у меня не было ответов. Кроме самого себя, мне нечего было предложить в тот момент. Никаких объяснений, никаких заверений, ничего, кроме моего присутствия. Несмотря ни на что, я не отказался от нее. Я был предан ей до последнего вздоха.

Я обнимал ее долго-долго, беззвучно плача. Мне казалось, что вот сейчас она заговорит о том, из-за чего я так огорчен, но она не предприняла попытки вырваться из моих объятий, чтобы приставать с расспросами. Она лежала и просто позволила мне обнимать ее, ничего не говоря и не давя на меня с требованиями ответов, просто принимая меня таким, какой я есть. В этом была вся Изабелла, она никогда, черт возьми, не пыталась меня изменить. Она понимала меня и принимала, и в этот момент я, б...ь, любил ее даже еще сильнее. Казалось, что она всегда точно знает, что мне нужно, и как лучше вести себя со мной, а сейчас я нуждался в тишине. Мне нужно было время.

Постепенно она уснула, ее руки перестали двигаться, и она прижалась ко мне. В конце концов, я тоже задремал прерывающимся, беспокойным сном – мне снились кошмары. Изабелла жалась ко мне всю ночь, крепко обнимая, а я снова и снова переживал ту проклятую ночь много лет назад. И сейчас было больнее, чем когда-либо прежде, видеть страх и понимание в глазах матери, когда они приставили пистолет к ее голове, и знать, что это из-за Изабеллы. Но на этот раз прежде, чем они нажали на курок, прежде, чем прозвучал выстрел, который разрушил мою душу, сон изменился. Туман рассеялся, стало светло, так ярко, что я едва мог что-либо различить. Это было похоже на яркий свет солнца, ослепляющий меня. Я услышал смех, который очень меня поразил, потому что я сразу же узнал мелодичный смех, который принадлежал матери. Это был звук, по которому я безумно скучал, звук, который я жаждал услышать еще хотя бы раз.
- Хочешь поцелуй? – раздался вдруг мой юный беззаботной голос и прервал ее смех.
Это точно был я, но еще до того, как жизнь разорвала меня на части. Пока еще целый.

- Поцелуй? - раздался другой голос, растерянный, который, безусловно, не принадлежал моей матери, этот звук тоже был детский и беззаботный.
Он был мне знаком, и я щурился от яркого света, пытаясь разглядеть лицо.

- Да, поцелуй, - сказал я с легким раздражением от того, что она не понимает, что я имею в виду.

- Ну, ладно, - ответил голосок девочки.
Почти сразу на меня напали, повалили куда-то, и что-то мокрое прижалось к моему рту.

- А-а-а! – закричал я.
Отвернул голову и застонал от раздражения, когда, обернувшись, наткнулся взглядом на коротенькие каштановые волосы ребенка, так как картинка в моем воображении прояснилась.
– Зачем ты это сделала?

Я услышал смех матери, а девочка в замешательстве смотрела на меня. Она была грязной, а волосы cпутанными, и из-за грязи лица было не разобрать. Одета она была в рванье и была босиком. Ее ноги были в ужасном состоянии, все пальцы изрезаны и покрыты коростами и засохшей кровью из-за того, что она бегала без обуви. Почему эта глупая девочка просто не наденет обувь? Разве ей не больно? У нее шла кровь!

- Ты спросил, не хочу ли я поцеловать тебя, - сказала она, пристально глядя на меня.
Я нахмурился, не видя смысла в ее словах. Она была странная, и я совсем ее не понимал. Что с ней не так? Я никогда раньше не видел детей, похожих на нее.

- Он имел в виду кусочек шоколадки, - раздался тихий голос матери.
Она подошла и присела рядом с девочкой, увидев ее рядом с собой, я перестал дышать. Мама была такой красивой, яркое солнце заставляло ее кожу слегка мерцать, а рыжие волосы - блестеть. Она была похожа на ангела, посланного свыше.

- Шоколадки? – непонимающе переспросила девочка, нахмурив брови и сморщив носик.

- Да, шоколадка. Это сладкое, его едят, - сказала мама, ярко улыбаясь и глядя на девчушку.
Ее лицо каждой черточкой выражало абсолютную любовь и преданность, когда она смотрела на странную девчонку. Девочка выглядела задумчивой, а потом ярко улыбнулась, и ее лицо осветилось.

- А! - сказала она взволнованно, так как, казалось, до нее, наконец, дошло. – У вас есть шоколадка?!

Моя мать снова засмеялся, дотронувшись указательным пальцем до испачканного кончика носа девочки.
– У меня нет. А вот у Эдварда есть немного "Поцелуев Херши" (прим.: шоколадные конфеты фабрики Милтона С. Херши, своего рода американская икона. Этот шоколад известен изысканным вкусом, неповторимой каплевидной формой и уникальными обертками. По легенде, конфеты называются так потому, что машина по их производству во время работы издавала звук, похожий на поцелуй. Слоган: "Конфета, которую стоит съесть". К столетию конфет (2007 год) ювелир Нил Лейн создает бриллиантовую брошь по их прототипу). Он поделится с тобой своей шоколадкой, Белла Бамбина.

Вырвавшись из сна, я открыл глаза и резко сел, я задыхался. На меня снизошло озарение - я вспомнил встречу с ней. Я была просто потрясен тем, что эта встреча отпечаталась у меня в памяти: и тот момент, когда она, черт побери, внезапно поцеловала меня, и то, что я предложил ей шоколадку. Тот факт, что моя мать называла ее Белла, любовь, которую я увидел между ними, была похожа на любовь, которую я испытывал к ним обеим. Господи, могло ли это иметь еще большее значение, чем уже имело?

Краем глаза я заметил движение на кровати рядом, повернул голову и увидел, что Изабелла с опаской смотрит на меня. Я почувствовал, что гнев внутри снова начинает закипать, и глубоко вздохнул, пытаясь побороть его. Я знал, что понадобится некоторое время, пока я, наконец, избавлюсь от него, но мне нужно было противостоять этому дерьму и не позволить ей заметить моей борьбы. Я, б...ь, должен защищать ее, даже если это означает защищать от самого себя.

Я поднял руку, чтобы привычным жестом пробежаться ею по волосам, и невольно вскрикнул, когда боль прострелила руку. Да, она была изранена, и сейчас, когда алкоголь и болеутоляющее уже выветрились, я чувствовал боль.

- Что случилось с твоей рукой? – спросила Изабелла, от ужаса широко распахнув глаза.
Я посмотрел на руку, увидел, что она раздулась и посинела, и вся изрезана. Выглядела она по-настоящему изуродованной.

- Ох, ну... – начал я, не зная, как ответить.
В конце концов, она все равно увидит гребаный погром в моей спальне, так что нет смысла скрывать от нее.
- Я вроде как не поладил с зеркалом в своей ванной. Мне придется съездить в больницу сегодня утром, - пробормотал я.
Мгновение она смотрела на меня, как бы пытаясь понять то, что я сказал.

- Ты в порядке, Эдвард? – осторожно спросила она, ее беспокойство было ясным, как день.
Я кивнул головой и вздохнул.

- Я просто... У меня есть кое-какие сложности, с которыми нужно справиться, - пробормотал я.

- Хочешь поговорить об этом? - тихо спросила она, вопросительно подняв брови.
Я вздохнул, покачал головой и вылез из постели. Я встал и потянулся, стараясь размять тело.

- Не сейчас, Белла, - сказал я, а грудь сжалась, когда имя "Белла" скатилось с моих губ.
Боже, как больно даже, черт возьми, произносить его.
- Мне просто нужно какое-то время.

- Хорошо, - сказала она тихо, ее захлестнула обида.
Я немедленно ощутил чувство вины за то, что закрываюсь от нее, но у меня не было выбора. Я почувствовал тошноту, вызванную сочетанием физической боли в моем запястье, легкого похмелья от выпитой водки и сильных эмоций, которые бурлили во мне, и мне захотелось все это бросить.

Я вздохнул и сел на край кровати, протянув к ней руку. Вздрогнул от боли, но проигнорировал ее, с нежностью проведя пальцами по ее щеке, которая была чуть помятой ото сна. Я смотрел на нее, наслаждаясь ее красотой и очевидной любовью, которая светилась в глазах. Мне просто необходимо постоянно напоминать себе об этом, мне нужна была поддержка ее любви. Мне нужно было что-то, за что я мог зацепиться, чтобы удержаться на плаву и снова не сорваться в пучину мрака, которая грозила поглотить меня. Ее любовь проведет меня через все это, обязательно...
- Все будет хорошо, - сказал я спокойно. - С нами все будет хорошо.

Я чуть поколебался, но наклонился и прижался губами к ее губам. Она застонала, подняла руки, запустив их в мои волосы. Я нежно поцеловал ее и, высунув язык, легко провел им по ее губам.

Я оторвался от ее рта и, пошевелив рукой, застонал от боли.
- Мне срочно нужно, чтобы он осмотрел эту дерьмовую руку, - пробормотал я.
Она грустно улыбнулась, кивнув головой.

- Хорошо. Я люблю тебя. Очень, - быстро произнесла она хриплым голосом.
Она была расстроена и растеряна, и я знал, что она понимает - что-то не так, и это заставило меня почувствовать себя дрянью, но она старалась держать себя в руках ради меня, и я ценил это дерьмо. Мне нужно, чтобы она держала себя в руках, только так я смогу справиться с собой.

- Ты знаешь, что я тоже тебя люблю. Sempre. И ничто никогда не сможет это изменить, - сказал я. - Ничто. Не забывай об этом.

Она кивнула.
- Sempre, - повторила она.

Я с минуту смотрел на нее прежде, чем подняться и выйти из комнаты. Я проскользнул в свою спальню и быстро переоделся, что было чертовски непросто, ибо, по сути, я мог пользоваться только гребаной левой рукой. Я спустился вниз и заметил отца на кухне, остановился и сказал, что собираюсь в больницу. Он предложил мне поехать с ним, но я отказался, сказав, что лучше поеду один. Сев в "Вольво", я завел двигатель и посмотрел на прибор, обеспечивающий помехи сигнала GPS, подсоединенный к прикуривателю. Я чувствовал себя долбаным придурком, прекрасно зная, что отец уже знал, что у меня есть эта проклятая вещица. Я вытащил его, оглянулся по сторонам, потом открыл бардачок и бросил его внутрь.

Что, черт возьми, происходило со мной в последнее время? Где была моя дебильная голова? Я был таким гребаным слепцом, что совсем не мог здраво мыслить. Мне просто, черт возьми, нужно успокоиться.

Вождение становилось не совсем простой задачей, когда у тебя механическая коробка передач, а правая рука отказывается функционировать, но мне удалось добраться до больницы, по крайней мере, не угробив треклятую машину. Я припарковался и направился внутрь, подойдя к женщине, сидящей за стойкой в приемном покое. Она посмотрела на меня с удивлением и явно была чертовски потрясена, увидев меня, потому что мне довольно давно не приходилось обращаться за медицинской помощью. Я протянул руку и показал ей, она кивнула, не найдя, что ответить. Она решила, что я выбивал дерьмо из чего-то или кого-то. Я сразу проследовал за ней в комнату для осмотра, она сказала, что оставит меня, но через минуту кто-нибудь подойдет. Я сидел в пустой комнате Бог знает сколько времени, теряя гребаное терпение, потому что устал и был недоволен тем, что моя долбаная рука болела, и мне позарез нужно было, чтобы кто-нибудь уже пришел и осмотрел ее.

Дверь открылась, и я вздохнул с облегчением, но только до того момента, как раздался пронзительный голос, который зазвенел у меня в ушах.

- Ух ты! А вот и старый добрый Эдвард Каллен! Проблемы в отношениях?

Закрыв глаза, я зарычал и передернулся от раздражения. Как будто этот сраный день не был и без того достаточно ужасен.
- Отвали, Хайди.