Боже, храни Короля

XXVI

Чимин не сводит стеклянного взгляда с подрагивающих губ брата, крепко сжимает его ослабшую руку и не реагирует на посторонние звуки. Можно подумать, что он задумался, но на самом деле в его голове нет ни одной мысли — опустело так же, как и внутри, будто каждый цветок, выросший на душе за былые годы, с корнем вырвали, оставив голую землю. Он смотрит на то, как по виску Чонгука ползёт холодный пот, как чёрные волосы слиплись от жара, как дрожат ресницы и иногда жмурятся глаза от боли сквозь лихорадочный сон. Чимин наблюдает за любой эмоцией, скользнувшей по беспокойному лицу, крепче ладонь повисшую сжимает, целует не двигающиеся пальцы, а Чон лишь изредка вздрагивает от вспышек боли. Интересно, думает младший, что ему снится, если этот ад можно назвать сном? Чонгука трясёт от температуры, возникшей то ли из-за ранения, то ли из-за не вовремя подкравшейся простуды, его рука иногда напрягается, заставляя Чимина трепетно вздрогнуть и прильнуть ближе, надеясь услышать родной голос снова. Ведь сейчас он не уверен, что это когда-нибудь сбудется.

— Если не доедем к вечеру, можно прощаться.

      — К вечеру? Будет подарком...

      Младший слышит обрывки разговоров мужчин, сидящих в полумраке поодаль, с ужасом глядит на бледное, как мел лицо брата, и с каждой секундой его хрупкая вера тает так же, как и сила в ладони Чонгука. Чимин не проронил ни одного лишнего слова за это время, только мычал и умолял помочь, когда завидел на горизонте караван, который они с Чоном приняли за наёмных убийц из Праосвена. Когда братьев подобрали и обещали оказать возможную помощь раненому, Пак из разговоров услышал, что колонна войск следует из Кольюира в Леодрафт на подмогу. Пусть он и не мог разговаривать от страха и испуга, он был бесконечно благодарен добродушным кольюирцам, которые, пусть и готовы прирезать праосвенцев при любой возможности пойти против них, протянули руку помощи. Мужчины сидят в тени, молча наблюдают, как хрупкий мальчишка, измазанный в чужой крови, сгорбившись на коленках, брата за руку держит так, будто это — последнее, что у него осталось.

      Чимину кажется, что они едут целую вечность по бесконечной дороге с ухабами и кочками, из-за чего он постоянно бережно придерживает голову Чонгука и следит, чтобы тот не двигался во избежание кровотечения. Пак разглядывает длинные ресницы с каплями слёз, чумазое лицо, местами разбитое и припухшее, сам начинает бесшумно плакать, скулить, но из рук своих не выпускает, только крепче держит, когда Чон крупно вздрагивает, застонав в агонии. Чёрная ткань отходит в сторону, и в кузов повозки входит старик со старой сумкой в руках, на которой кривой красный крест, чёрт пойми чем, нарисован. Чимин сам весь собирается, понимая, что сейчас придётся тащить клинок, придвигается ближе, будто дышать перестав, а лекарь уже присаживается с другой стороны, выуживает бутыль мутной настойки и кучу тряпок. Всё это — жуткая антисанитария, Пак даже не знает, может, это заразно, но поблёскивающая рукоятка ножа, торчащего из окровавленного бока парня, тоже доверия не внушает. Рослый парень садится у изголовья, младшего в сторону прогоняя, но Чимин всё равно руку брата хватает и осторожно сжимает холодными ладошками.