В лесном краю

12. Рухнувший мир

Джейми шёл вровень с братом, иногда косясь на него. Тот, как и всегда, был неопрятен: продранная во многих местах, запачканная бурыми пятнами одежда, в хлам убитая обувь, при внимательном взгляде почти не скрывавшая острых звериных когтей на ногах, волосы и поросль на лице, которые никто никогда не чесал, не стриг и не брил, топорщились и лоснились от жира. Вик не мог пойти ни в цирюльню, ни в общественную баню, и потому смотрелся истинным лешим или дикарём, для чего-то нацепившим человечью одежду. Самому Джеймсу тоже, конечно, нечасто приходилось мыться, стричься и переодеваться, а посему и у него порой всё висело патлами и торчало в разные стороны, и всё же Виктор выглядел совсем уж диким бродягой или беглым каторжанином, но, похоже, не думал об этом.

Животное. Джейми с детства усвоил это. Мать строго следила за тем, чтобы младший из её сыновей никак не пересекался со старшим. Она панически боялась, что Виктор причинит Джеймсу вред или научит чему-то дурному, и потому была нервной, резкой и даже сердитой в те моменты, когда заставала детей вместе. Отчим, судя по выражению лица, которым всегда сопровождалась его встреча с когтистым пасынком, не выносил его, презирал, из последних сил терпя в своём доме, но вслух своё недовольство высказывал крайне редко — достойным был человеком, что и говорить. Тому, чтоб Вик и Джейми изредка общались, он не препятствовал. Он всегда говорил: «Смотри, сын, каким ты не должен быть. Это тебе живой пример всего самого дурного в людской природе, что отразилось даже на внешнем виде, а не только на повадках».

Джейми в те моменты глядел на старшего брата глазами матери и её второго мужа, и не видел ничего, в чём мог бы возразить им. Вик был как будто бы чужим, словно не из этого мира — отстранённый, отчуждённый, отталкивающим, точно какой-то лесной зверь, по ошибке созданный похожим на человека.

И всё же младший брат никак не мог понять: был ли старший таким всегда или стал со временем. Всё укладывалось бы в однозначные суждения взрослых, если б не одно «но»: в памяти Джеймса хранилось одно очень странное, смутное воспоминание из такого далёкого и раннего детства, что даже удивительно было, как оно сохранилось, не исчезло, поглощённое временем. Юный Хоулетт помнил, как над ним, ещё и ходить, наверное, не умевшим, склоняется мальчишечье лицо — настороженное, напряжённое, грустное, детское будто бы лишь на первый взгляд, а если всмотреться, то полное чем-то, очень далёким от счастья и наивной беззаботности. Голова дёргается в одну сторону, в другую, будто хозяин её чутко прислушивается к чему-то, принюхивается, но потом, убедившись в чём-то, начинает говорить. Тихо так, судя по всему, чтоб не быть услышанным, обнаруженным на месте своего маленького преступления, но с жаром, будто на что-то жалуясь, что-то силясь объяснить, выплеснуть. Вот бы вспомнить Джейми те слова, да их смысл терялся в глубине прошедших лет, в его собственном в те мгновения малолетстве, но они как будто стучались к нему, в его душу: «Пойми, мол, Джейми, пойми, пойми!» Удалось ему достучаться или нет, но вот уже, выговорившись, мальчик, что склонился над колыбелью, вдруг улыбается. Печаль ещё не до конца ушла из глаз, но взгляд стал каким-то чуть более открытым. Губы расходятся, разъезжаются в улыбке, не скрывая острых зубов, но Джейми не страшно, Джейми смеётся, вторя старшему брату. Когтистая рука повисает над самым лицом Джейми, забавно шевелит пальцами, «пугая» длиной когтей, но Джейми ничего не боится, он храбро тянет к ней свои руки. А Вик уже вовсю хохочет, над чем только — непонятно. Но кажется таким простым и обычным, как всякий, кому семь лет или чуточку больше, как всякий мальчишка, которых позже Джеймс видел на улицах городков и посёлков. Он кажется своим, родным, настоящим.