И в шёпоте непроглядной ночи, через шелест деревьев и пение птиц, я любил тебя. Очередную сотню лет.
Обдавая жаром дыхания бледную, ничем не тронутую кожу, он мечтал, как когда-то давно, быть единым – она собирала третий десяток шинки, улыбаясь чему-то, и говорила, что это – её единый свет. Казума ревновал, и не мог молчаливо сжимать руки в кулаки, подчиняясь своему Богу и смотря притворно бесстрастным взглядом, сквозь стекло очков, на её хрупкую тонкую фигуру, скрытую тонкой открытой одеждой, делающей её порочной, словно она – тот демон, которого он призван истребить. Он рассматривал каждую частичку её кожи прожигающе внимательно, массируя её затёкшие плечи и шею, скрытую за длинными прядями густых волос цвета золота, что солнечными нитями струились вдоль тела, отчего, казалось, её породило само Солнце, отдав ей свои ясные лучи, дабы она сияла.
Ты улыбалась, пока я горел в огне своих порочных желаний.
Улыбаясь болезненно ярко, словно этим лишь причиняя ему боль, вырывая сердце из груди, оставляя после лишь пульсирующую рану, она смотрела на своих шинки, драгоценных, преданных ей душ, спасённых от Аякаши и злой участи. Нарисованная нежными красками на холсте мира, Бисямонтэн была главной, пугающе главной причиной его порока. Каждая её улыбка срывала с него светлые слои, оставляя порочное нутро. Казума боялся этого, но, одновременно, стремился – мечтал порхать невесомой бабочкой вокруг, вплетая её в радужный танец.
Лишь ночь знала все наши тайны.
Шинки просто посчастливилось срывать поцелуи с её губ, слышать срывающиеся стоны, чувствовать горящие на спине следы их утех, скрытые за белой рубашкой. Он, в конце-то концов, просто любил её своей, отчаянной и немного дурной, любовью.
***
Чуть шероховатые страницы оставляли после себя спорные ощущения на кончиках пальцев, будто обжигая собой чувствительную кожу. Текст сливался в длинный поток символов, и в голове рисовались яркие картинки, блеклыми образами отражающиеся в зелени его глаз. Весь мир исчез, сузившись до границ его небольшой комнаты, что от комнат Виины отделялась двумя пустующими комнатушками, которые громко звались «детскими».
– Ты всё читаешь, Казума? – в свежесть летней ночи ворвалась она лёгким ветерком, появляясь из неоткуда, и озаряя его мир своим звонким голосом. Тени вокруг задрожали, и пар, клубящийся облаком над чашкой чая, давно уже рассеялся, словно утренний туман. Чоуки вздрогнул, услышав знакомый голос – в дверях его комнаты стояла Вайшравана, облачённая лишь в тонкую длинную ночнушку, непорочно белую и висящую на ней безразмерным мешком. Слабый свет настольной лампы оставлял на ней мягкий след, заставляя тени вокруг сгущаться, отчего она оставалась немного размытой, словно плохого качества картинка.
– Да. Не могу уснуть… – он кивнул, поправляя съехавшие очки кончиками пальцев, и возвращаясь усталым взглядом к пропечатанным книжным страницам. Он слышал, как скрипнула за ней дверь, и щёлкнул дверной замок от лёгкого поворота шестерёнок, оставляя их наедине, отделяя от всего мира.
Ничего не говоря более, она просто осталась рядом, тихо проходя босыми ногами по мягкому ворсу бежевого ковра, что полностью устилал пол, и столь же тихо садясь в пустующее светлое кресло. Из большого, не зашторенного светлыми, лёгкими и будто прозрачными занавесками, было видно ночное небо и внутренний двор особняка, освещённый лишь слабым светом молодой Луны и звёздами, маленькими, о от этого не менее яркими.
Ночь обещала быть долгой, как и его, длящаяся вот уже не одну сотню лет, любовь.
