Красками мира, рисуя вечность в отображении гладкой, тихой воды, Луна бросала, в насмешку, холодное сияние тысяч ночей – серебряные нити опутывали паутиной ночь, проникая везде.
Касаясь босыми ногами холодной земли, что обжигала ступни, хотелось в тысячный раз всхлипнуть, кратко и горестно плача от пронизывающей боли. На бледной, словно покрытой парой слоёв белил коже оставалась алая кровь, въевшаяся уже в светлое кимоно, пачкающая её и её образ. Милая, хрупкая, она сидела в грязи, средь деревянных обломков и уже холодных тел, чувствовала обжигающий холод метала в своём животе и молилась.
В её тёмных глазах гасли краски, мир терял свой покой от её улыбки и в бледности её кожи находили свой оттенок нежные белые цветочные лепестки, срывающиеся с одиноких деревьев. Но она была уже мертва – мгновеньем раньше или позже – лежала, прикрытая телом матери, совсем грязная и измученная, в своей и чужой крови. Лежала с широко открытыми глазами, видевшая свою смерь в последней секунде, и с застывшим на лице, совсем ещё юном, ужасом.
– Эй, девочка, я помолюсь за тебя – лишь протяни мне руку… – темноволосый мужчина улыбается ей, смотрит внимательно и не обращает внимания на кровь и тела. Она хватается за протянутую ладонь с последних, уже призрачных, сил, слабо кивает и ловит его улыбку во вспышке света. И, совсем скоро, становится его шинки, теряя воспоминания и в этом находя единственное счастье.
***
«Я слышал твой отчаянный, надрывный шёпот, милая Мидзучи. И почти любил тебя за это…» – Отец криво усмехается, смотря на то, как она накладывает на лицо слой белил, аккуратно подкрашивает губы и улыбается своему отражению. В её тёмных волосах пестреют кровавые цветы, а хрупкое бледное тело скрыто за красивым, лёгким и нежным, кимоно.
А он вспоминает её, дрожащую и слабую, в крови и грязи – и понимает, что, нет, не любит. Любил. Почти. Тогда. И только потому, что её отчаянье, её надрывный шёпот и призрачные слёзы – ему были по вкусу.
Примечание к части
Это последняя, совсем и без намёка на другие, экстра.
