Белые пешки

27.12.2006. Марти

«Майя ― дураки. Дураки, конца света не будет, какие бы календари они ни рисовали. Конца света не будет, пока есть хоть один человек, который думает о других. Ради него ― этого последнего кретина ― мир продержится, кто бы и как бы его ни крошил в мясо. Нет?

На Земле почти семь миллиардов людей. Не найдется ни одного сумасшедшего? Не смешите! Будут. Всегда. И как минимум с парочкой я знакома.

Так что конца света не будет. Ни-ког-да. С наступающим!»

― Можно я буду звать вас Машей, красота? ― спросил тогда Дорохов.

Они пили чай в штабе ― бывшем кабинете психотерапевта. Марти отдыхала после смены, Вячеслав Александрович, заехавший по каким-то делам, решил составить ей компанию. Марти была ему рада: в последнее время поотвыкла от общения. Даже Рея и Кирилла она видела редко, а с Дороховым не встречались пару недель.

― Почему Машей? ― миролюбиво спросила она, потирая кулаком глаза.

Дорохов сконфуженно улыбнулся, слегка развел крупными красными ладонями:

― Знаю, вы морская ― Марина. И винная ― Мартина. Но Маша ― роднее... ― Он вздохнул. ― Сил нет больше, русской речи хочется, да и лиц русских.

― Понимаю вас. Хотя Рей же говорит по-русски.

― Да, с доктором Флейшаром нам повезло. Но все-таки он здешний.

― Не знаю. В нем много нашего. И вообще, он очень мне нравится.

И Марти слегка потупилась. Вячеслав Александрович вздохнул.

― И сердце у него, как у Данко. Простите патетику, я все-таки человек еще советский. Это, ― он со смешком взлохматил рыжие волосы, ― видно по моим залысинам... Маша?

― Называйте. ― Марти отхлебнула из чашки. ― И у вас пока нет залысин.

Она вдруг вспомнила, как имя «Маша» и еще более отвратное «Машка» бесило ее в школе. Никому она не давала так себя звать. Представляясь Мартиной, она защищалась. Ей тогда казалось, невозможно быть уникальной без красивого имени. Теперь она знала об уникальности чуть больше.

― Скучаете по родным? ― Дорохов мягко выдернул ее из воспоминаний.

― Не особо, ― покривила душой Марти. ― Разучилась скучать. А вы?

― Хочу увидеть жену и сына. С ним мы не очень ладили, когда я уезжал, теперь жалею о многом сказанном и несказанном. Исправлюсь, когда вернусь...

― А что не так с вашим сыном? ― скорее из вежливости спросила Марти.

Дорохов криво усмехнулся.

― Он как Рейнальд: помешан на железных конях. И, будто этого мало, желает поступать на актерский вместо меда. Весь ― сплошная проблема. Бунтарь. Если еще и выясню, что ему не только девочки нравятся, ― а есть такие подозрения, ― убью. Ну, я так думал. Раньше.

На расстоянии, многое, наверное, виделось ему иначе. Мотоциклы, театр и даже бисексуальность потеряли важность перед разлукой и смертью. Марти понимала.

― Маша, а вам правда всего девятнадцать? ― Дорохов снова поднял глаза.

― Правда.

― Поразительно. И снова я убеждаюсь, что наша молодежь замечательная.

― Местами... ― фыркнула Марти. ― А местами плакать хочется.

«Когда эпидемия пошла на спад, мы стали видеться чаще. Я нередко вспоминаю Дорохова и сейчас: нам удивительно легко было общаться, несмотря на разницу в возрасте и на то, что он даже болтливее меня. И никто больше ― никогда, за исключением идиотов-одноклассников, ― не звал меня Машей.

Он улетел первым же самолетом, торопился к семье. Я не узнала ни его телефона, ни адреса в Челябинске. Разошлись. Надеюсь, у него все хорошо и с работой, и с сыном. После того разговора я, кстати, подумала, что правы были учителя литературы: проблема отцов и детей вечна. Разница лишь в том, что некоторые современные дети ездят на мотоциклах. А значит, разницы нет.

Впрочем, все это лирика. Я передумала. Уезжаю в L. Пока, банда. Люблю вас.

P.S. Даже вас, две поганки!»