— Где мы? — огляделся мужчина, натыкаясь взглядом на ухмылку мага напротив.
— В моем разуме.
Тенебрис недоуменно моргнул, очень напоминая этим ребенка.
— Зачем ты впустил меня туда, где я могу все?
Ухмылка чародея напротив стала шире.
— Ты можешь все в своем разуме. Здесь же я Царь и Бог.
От осознания того, что сделал маг, Тенебрис весело, звонко расхохотался, будто не он сейчас находился в западне, из которой не было выхода.
Гарри недоуменно склонил голову вбок.
— Что в этом смешного?
Тенебрис перестал смеяться, и перевел обезоруживающе теплый и светлый взгляд на чародея.
— Ничего. Я смеюсь, потому что радуюсь. — недоумения в изумрудных глазах напротив лишь прибавилось, и Тенебрис улыбнулся еще теплее, проводя пальцами по щеке мага. — Я горд. Ты даже не представляешь, как я сейчас горжусь тобой. — пальцы осторожно заправили белоснежную прядь за ухо волшебника. — Несмотря на то, что ты переродился самым уродливым и страшным существом, какое когда-либо создавал Вите… ты превзошел меня, дитя. Ты стал тем, кто достоин звания Повелителя, несмотря на несовершенство людей. — мужчина улыбнулся еще ярче, отчего вокруг его глаз собрались морщинки. — Ты прекрасно, дитя мое. Как же я тобой горжусь…
Никогда… никогда никто не говорил этих слов Гарри Поттеру. Никто не говорил, что им гордится. Никто… никто даже не был никогда настолько искренен, как был искренен этот мужчина, что сейчас улыбался ему так, как не улыбался никто.
От этой улыбки, от этих слов становилось теплее. Что-то, что он считал давно мертвым, заворочалось в грудной клетке, просыпаясь, и впервые Гарри Поттер вновь ощутил тепло. От этого мир на мгновение словно застыл, засиял, померк и взорвался миллиардами ярких красок.
Тем больнее было всаживать в грудь улыбающегося Тенебриса штырь из черной стали. И еще один. И еще.
С каждым новым штырем он чувствовал, как рвется не только кожа Тенебриса, но и то, что этот маг столь неосторожно воскресил.
А Тенебрис все также гордо улыбался, будто не ощущая боли.
Лишь протянул окровавленную руку, осторожно касаясь чужой щеки, стирая сами собой полившиеся слезы.
— Не плачь, дитя мое. — он улыбнулся, и Гарри с трудом нашел в себе силы улыбнуться в ответ. — Ты делаешь все правильно. Нельзя оставлять живых врагов за спиной. Не повторяй моих ошибок, моя юная Немезида.
Юная Немезида.
Точно. Так его называла вовсе не Джинни. И медный блеск был не волосами, а кровью.
— Почему мы уходим от людей, папочка? — наивно поднял яркие изумрудные глаза маленький мальчик, получая в ответ теплую улыбку.
— Потому что люди опасны, дитя мое. По отдельности они слабы, но если соберутся вместе…
— Но ведь они такие хрупкие. — с искренним удивлением произнес мальчик, еще шире распахнув глаза.
— Да. Они хрупкие. Но сломать их не так просто. Помни это, моя милая Немезида, и никогда не иди против людей. Сожрут и не заметят.
Волшебник опустил взгляд, не смотря на мужчину, все тело которого было истыкано окровавленными штырями.
— Прости. — чужие глаза смотрели все также светло, без тени злости или боли. — Я все же пошел против людей. Прости.
И чародей покинул подсознание, не зная, что туда, где он стоял, еще долго смотрели полные сожаления и тоски глаза человека, которого он в прошлой жизни звал отцом.
_______________________
Да, Гарри заточил Тенебриса в своем подсознании. У него был выбор — уничтожить разум Пустоты или заточить его в своей голове. Уничтожь он Тенебриса — и через пару миллиардов лет Пустота вновь обрел бы разум, как рождается младенец, но это было бы не перерождение, а полностью новая личность. А так Гарри обезопасил всех от Пустоты и освободил себя от обязанности убивать того, кто когда то вырастил его и оберегал. Нет, Гарри не воспылал внезапно горячей любовью к папуле. Это, можно сказать, дань уважения.
Харальд Певерелл пошел против людей, и те, испугавшись, его убили. Тенебрис даже вмешаться не успел, и был обречен на одинокое существование без того, к кому успел привязаться. Харальд ослушался Тенебриса, пошел к людям, несмотря на многочисленные предупреждения. За это Гарри и просил прощения.
(Это я разжевываю для особо одаренных.)
